Сталь от крови пьяна

Тут же он обнаружил, что был накрыт аж двумя одеялами — плотным суконным снизу (оно щекотало и кололо кожу) и меховым сверху (удивительно, что в условиях войны мех оставался белым и мягким). Он кое-как приподнял оба одеяла и обнаружил на себе серую льняную рубашку с завязанной под шеей шнуровкой. Стоило предположить, что под рубашкой были бинты — Хельмут помнил, что на его груди осталась довольно серьёзная рана. При этом ни кровавых разводов, ни следов грязи на коже он не нашёл.

Следом он коснулся головы, вспомнив о другом ранении. Она тоже была перевязана и слегка побаливала — всё-таки удар не прошёл бесследно.

А в изножье своей постели Хельмут вдруг обнаружил Гвен. В шатре было светло, и он увидел плохо отстиранные кровавые пятна на её белом переднике и растрёпанные косы — пряди лезли в лицо, и Гвен нетерпеливо заправляла их за ухо. Легко догадаться, насколько уставшей она была… Хельмуту даже стало её жаль.

Она перемешивала что-то в небольшой деревянной миске, и шатёр постепенно наполнялся приятным травяным ароматом, сквозь который то и дело пробивался резкий запах спирта. Гвен не повернула голову, даже не взглянула на лежащего Хельмута, однако всё равно как-то поняла, что он очнулся, и улыбнулась.

— Хорошо, что вы проснулись, — сказала она спокойно. Убрала из миски ложечку, поднялась, подошла ближе к Хельмуту и склонилась над ним, держа миску в вытянутых руках. — Выпейте.

Она придерживала миску, пока он пил. Жидкость имела отдалённо знакомый привкус, резкий и терпкий, хотя Хельмут отчётливо не помнил, когда и где пил её раньше. Возможно, её вливали в него, пока он был без сознания?

Он послушно выпил всю миску — во рту у него пересохло, и жажда грозила довести до безумия.

— Ты спасла меня, — вспомнил Хельмут, когда Гвен отошла к изножью — поставила опустевшую миску на столик рядом с лежанкой и начала что-то искать в своей бездонной сумке. — Ты могла бы бросить меня умирать там, но ты вытащила меня.

Он не знал, зачем говорил ей об этом и что именно поражало его в поступке Гвен. Да, она была обязана ему помочь в силу своего ремесла. А если бы она сделала вид, что не заметила его или приняла за труп, то его бы обнаружил кто-то другой — лекарь, солдат или рыцарь… Правда, возможно, тогда было бы уже поздно. Хельмута ранили в голову, и это грозило серьёзной кровопотерей. А Гвен, судя по всему, удалось быстро остановить кровь и спасти раны от заражения. Так что если бы она не сделала этого, то неизвестно ещё, смог бы вытащить его с того света кто-то другой.

— Не люблю оставаться в долгу, — вздохнула Гвен, извлекая из грубой суконной сумки небольшой мешочек, сшитый из коричневой ткани.

Хельмут сначала решил, что в мешочке окажется флакон с очередной настойкой или смесь высушенных трав… Но неожиданно девушка вытряхнула на ладонь фибулу — серебро тускло сверкнуло в солнечных лучах, пробравшихся в шатёр. Гвен протянула фибулу Хельмуту, и он вначале посмотрел на неё крайне удивлённо, а потом вспомнил. И вздрогнул.

— Вы потеряли её тогда, в моей деревне, — тихо сказала Гвен, — а я подняла, но всё никак не получалось отдать… Сначала не до неё было, а потом вы за что-то на меня разозлились, и я не решалась. Думаю, сейчас самое время.

Она так и не поняла, за что Хельмут на неё злился… Впрочем, он сам не сразу это понял. Ясное осознание чувств к Генриху, к которым ожидаемо приплеталась жгучая ревность, пришло к нему уже после того, как он начал косо поглядывать на Гвен, упрекать её за мелкие промахи и повышать на неё голос ни за что. Хотя Хельмут и раньше не относился к простолюдинам с каким-нибудь почтением, но всё же он никогда не считал себя чересчур жестоким и необоснованно грубым… А на Гвен Хельмут то и дело набрасывался по поводу и без, а она не могла найти причину, потому что наверняка не позволяла себе необоснованных мечтаний по поводу своих отношений с Генрихом. Девушка понимала: она для него — никто. А Хельмут всерьёз (хоть и не вполне осознанно) решил, что она — соперница…

Он забрал фибулу и сжал её в руке — игла больно впилась в ладонь.

— Спасибо, — прохрипел он, вместив в это слово всё, что должен был сказать Гвен, — и благодарность за спасённую жизнь, за перевязанные раны, за возвращённую фибулу… и своеобразное извинение. Конечно, одного слова мало, однако Гвен, ожидаемо не став требовать большего, лишь сдержанно улыбнулась.

— Теперь завтра к вам приду, — сказала она. — Ещё раз раны перевяжу, питья принесу… А пока спите.

— Я не хочу спать, мне надоело, — усмехнулся Хельмут. Гвен лишь пожала плечами и направилась к выходу из шатра, когда он вдруг нашёл в себе силы чуть привстать и позвать её: — Гвен, ты мне скажи… Мы победили?

Наверное, глупо было это спрашивать. Он жив, Генрих тоже, его шатёр в целости и сохранности — лежанка не сдвинулась ни на сантиметр, не разбилось ни единой кружки, не упало ни одной свечи… Фарелльцы не сожгли лагерь, не перерезали всех драффарийцев до единого. Разве этого недостаточно, чтобы можно было с уверенностью сказать, что победа всё же состоялось?

Но Хельмуту было мало своих умозаключений. Он должен услышать внятный ответ от живого человека.

И он его услышал.

— Мы победили, — улыбнулась Гвен, поправила сумку на плечах и вышла.

Хельмут не хотел спать, но, видимо, из-за выпитой настойки почти сразу же снова уснул. Так в течение какого-то времени он то и дело погружался в липкое, мутное, противное забытьё без сновидений, а потом выныривал оттуда либо с больной головой, либо с пугающим опустошением внутри, либо со страстным желанием встать и снова начать жить, действовать, чем-то заниматься — лежать было уже невозможно. Причём он не знал, сколько уже провёл в таком состоянии — один день, три дня, седмицу или больше?

В какой-то момент Хельмут снова, в который раз, открыл глаза — и чуть не подпрыгнул от счастья. В изножье его лежанки, на самом краю, сидел Генрих и смотрел на него с тревогой и в то же время с какой-то странной улыбкой. Хельмут покачал головой, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна: он боялся попасть во власть неведомых видений, боялся понять, что образ Генриха уже растаял, что в шатре никого нет.

Но он ошибся.

Генрих был живым, настоящим; увидев, что Хельмут очнулся, он привстал и склонился над ним — можно было протянуть руку и коснуться его лица, покрытого лёгкой щетиной, его болезненно бледных скул, можно было убрать с его лба спутанную прядь чёрных волос… Он устало улыбался, но глаза его светились искренним счастьем, и зелень радужек от этого напоминала первую весеннюю листву, по которой Хельмут так соскучился.

Он и правда вытянул руку, чтобы всё же коснуться и убедиться наверняка, что это не сон… Но Генрих перехватил его ладонь и сжал её с такой силой, что показалось, будто кости захрустели. Хельмут не выдержал и усмехнулся.

Он попытался привстать, но голова закружилась, перед глазами появились какие-то вспышки, и пришлось снова откинуться на подушку.

— Не вставай, — велел Генрих твёрдым голосом, выпустив его руку.

На нём был отделанный бархатом серый камзол и плотный шерстяной плащ сверху, и Хельмут всё-таки смог, сделав нервный жест, коснуться сначала чёрной бархатной отделки на груди, а затем — застёжки плаща. И убедился, что Генрих всё-таки не был видением, порождением его воспалённого сознания. Странно, правда, что он одет так тепло… И тут же Хельмут вспомнил, что прямо после битвы пошёл снег. Настала зима, пришли морозы, подули ледяные ветра, а ему сейчас совсем не холодно… Наверное, из-за вороха одеял и болезненного жара, сковавшего его тело.

— Ты в порядке? — выпалил Хельмут, осознав, что больше не может держать в себе это беспокойство. Генрих был жив, но это не значит, что он вышел из битвы невредимым. — Как… как ты себя чувствуешь?

— Разве это не я должен у тебя спрашивать? — усмехнулся Генрих, а потом отчего-то отвёл взгляд. — Так, есть небольшая рана… Но меня уже подлатали и забинтовали. У наших лекарей золотые руки.

Хельмут не поверил его словам и спустя некоторое время смог убедиться в том, что Генрих преуменьшал. Какой-то чересчур ловкий фареллец оставил ему рану едва ли не через всю спину — от левого плеча и до правого нижнего ребра. Правда, Хельмут смог увидеть её далеко не сразу, зато у него был шанс пожурить Генриха за то, что он скрыл своё состояние, что с такой серьёзной раной продолжал руководить обороной, а потом пошёл навещать едва очнувшегося Хельмута… И вот сейчас снова, не желая беречь себя, вместо того, чтобы спокойно отлёживаться и сохранять в покое рану, — он здесь.

— А ты как? — встревоженным голосом спросил Генрих, прекратив улыбаться. — Ты почти сутки лежал без сознания; хотя лекарь говорит, что жить будешь, я очень… — Он замолчал на мгновение и вздохнул. — Я очень беспокоюсь.

— Мне уже намного лучше, — отозвался Хельмут, — беспокоиться не стоит.

— Я заходил к тебе, когда ты лежал без сознания, и не то чтобы твой вид внушал надежду… — Генрих покачал головой и провёл пальцами сначала по щеке Хельмута, а потом — по волосам, едва касаясь тонкого бинта. — Сколько раз Гвен меняла повязку?

— Не помню, — признался Хельмут. — Но она остановила кровь… И ещё несколько раз влила в меня какую-то гадость, от которой вечно клонит в сон. Тем не менее, это помогает, и боли я почти уже нигде не чувствую. Правда, слабость дикая… Но это, я думаю, скоро пройдёт.

Вдруг он встрепенулся, вздрогнул и всё-таки привстал, опираясь ладонями о лежанку. Голова вновь немного закружилась, но он смог удержаться и не упасть навзничь. Несмотря на обеспокоенный взгляд Генриха, всем своим видом призывающего снова лечь, вдохнул побольше воздуха и проговорил:

— Кто-то погиб?

Точнее, вопрос нужно было выразить иначе. Ясное дело, что в этой внезапной бойне не обошлось без потерь. Хельмут помнил, как на его глазах падали замертво его люди, как оставшиеся за его спиной в лагере солдаты погибали, сражённые вражескими клинками… Но что насчёт жизней остальных, кого Хельмут не видел? Что насчёт лорда Джеймса, брата и сестры Кархаусен, множества бьёльнских и нолдийских дворян?

Ясное дело, почему он забыл обо всём — своих забот хватало, и ожидаемо, что он беспокоился лишь о себе и изредка вспоминал о лучшем друге… Но в то же время осознание этой забывчивости не могло его не ужасать. Хельмут всегда считал своё самолюбие совершенно здоровым, так в какой же момент оно превратилось в жуткий эгоизм?

Генрих долго молчал, не глядя ему в глаза.

— Ты меня пугаешь, — невесело усмехнулся Хельмут.

— Герцог Арнольд Вэйд, — выдохнул Генрих, сжав руки в кулаки так, что пальцы побелели. — И я, хоть убей, не помню, выражал ли уже свои соболезнования лорду Джеймсу… — Он прижал ладонь ко лбу и поморщился — видимо, у него тоже болела голова. — Герцог был его верным вассалом… Учил его дочь сражаться на мечах. — Он едва заметно усмехнулся уголком губ, а в глазах на миг блеснуло какое-то странное тепло, будто речь шла о дочери не лорда Коллинза, а его собственной. — Для милорда это большая потеря, и… наверное, я сейчас всё-таки навещу его. Ты пока приходи в себя. — Генрих взглянул на Хельмута, и его улыбка стала шире, а взгляд потеплел ещё сильнее.