Сталь от крови пьяна

Даже издалека было видно, что лучников на стенах стало больше — они напоминали живой частокол. Поэтому Хельмут велел поднять щиты и прикрылся сам.

Что ж, это сражение будет определённо не из лёгких.

Враг, видимо, уже обнаружил, что тысячи солдат, которые должны были перейти на их сторону, внезапно бросились в бой, готовые взгромождать огромные осадные лестницы на стены, а из-за деревьев полетели пущенные катапультами камни.

Ворота довольно быстро пробили тараном, несмотря на ожесточённое сопротивление со стен: стрелы посыпались градом, и порою даже щиты и доспехи не спасали.

Хельмут видел, как падали замертво пронзённые стрелами солдаты и рыцари, как наконечники, вспарывая стёганки и пробивая кольчуги, проникая в просветы между латами и «волчьими рёбрами» на шлемах, пронзали людскую плоть… Это всё вызывало адскую дрожь, от которой, казалось, звенели и бряцали друг о друга части доспеха, но вокруг стоял такой грохот и шум, что вряд ли это слышали остальные. Да и чужие доспехи тоже бряцали, скрежетали и звенели, вместе с криками, грохотом тарана о ворота, треском дерева, создавая безумную, яростную, дикую песнь смерти и ненависти. И тот звук, с которым стрела вонзилась в шею Вильхельма… Этот звук стал особым мотивом адской песни, Хельмуту казалось, что он усилился стократно, давя на уши и разум.

Когда ворота пробили, фарелльцы тут же высыпали наружу, пытаясь оттеснить нападавших обратно к лесу и не позволить им прорваться в замок. Хельмут отбивался, скрипя зубами, и вспыхнувшая в груди ярость заставила его на время забыть о том ужасе и той пустоте, что сковали душу после смерти Вильхельма. Он надеялся проникнуть в этот вход как можно быстрее, но столь яростная оборона фарелльцев рушила все планы. Они знали, что Вильхельма здесь нет и что на их сторону переходить никто не будет, а потому сражались, как стая бешеных собак. Хельмут отбивал удары, принимал клинки на щит, кажется, вообще не дыша.

В гуще боя он столкнулся с одним из фарелльских рыцарей — на нём был старомодный топхельм, кольчуга, в руках — алебарда. Лезвие с ярким звоном задело наплечник Хельмута, он чуть отпрянул, затем, прикрывшись щитом, стремительно рубанул врага по ногам, выпрямился и нанёс удар по руке.

Следующим оказался мечник, тоже со щитом, причём даже больше, чем у Хельмута. Это его разозлило, он бросился на врага, стараясь как-то обойти этот щит и ударить по незащищённому месту. Но воин отлично прикрывался, а к ногам, до которых щит не доходил, Хельмута не подпускал, выставляя клинок. Сталь звенела, мечи, сталкиваясь, выбивали искры и глухо стучали по щитам, сколупывая краску. И доспех у противника тоже был хороший, но Хельмут уже нашёл пару брешей, в которые то и дело прицеливался. Однако пока все его удары оказались отбиты.

Внезапно и совершенно неожиданно противник ранил его в ногу — Хельмут даже не успел среагировать, когда воин внезапно пригнулся, прикрыв голову щитом, и нанёс рубящий удар по икре. Клинок задел незащищённую часть сзади и противно скрежетнул по поножу. Нога загорелась болью, Хельмут сжал зубы, пытаясь не заорать — не столько от боли, сколько от злости, — и бросился на врага, в сотни раз яростнее нанося удары и ухитряясь при этом уворачиваться от его выпадов. Ярость заставила его забыть о боли и всякой жалости.

Хельмут рубанул врага по плечу — один раз клинок столкнулся с доспехом, но на второй раз попал в просвет между наплечником и налокотником, и тусклая сталь с многочисленными вмятинами тут же оказалась окрашена алым. Из-за ранения противник опустил щит, и Хельмут без труда нанёс удар — лезвие меча удачно столкнулось с шеей, защищённой одним лишь воротником поддоспешника. Он почувствовал, как легко, почти без усилий меч пробил кожу и прорубил плоть. Прямо как ложка в густую кашу.

В щит со звоном вонзилась стрела, и Хельмут выругался.

Поначалу фарелльцы и правда теснили драффарийцев назад, к лесу, прочь от замка, но со временем ситуация начала меняться, и враг потихоньку отступал. Правда, в замке им уже не спрятаться — ворота разбиты, прикрываться нечем. Хельмут велел усилить натиск, подавая пример: одного из попавших под горячую руку противников он уложил точным ударом в бедро — клинок прошёл между низом кольчуги и набедренником, — другому отсёк сжимавшую фальшион кисть, третий оказался оглушён ударом щита по голове и рухнул под сабатоны и кованые сапоги драффарийской армии.

С копейщиками было совсем просто. Обычно копья давали солдатам, вышедшим из крестьян. Мечами с острием имели право пользоваться только рыцари, фальшионы и алебарды были у гвардейцев и опытных пехотинцев, а вот простые солдаты довольствовались лишь копьями, и крошить их в битве было слишком легко, Хельмут считал такие победы даже ниже своего достоинства. Но когда вражеские копейщики бросались на него, будто надоедливые муравьи, отбиваться приходилось усердно.

От одного удара фарелльский копейщик увернулся и даже попытался задеть Хельмута острием копья… Второй удар, более мощный, он пропустил — лезвие меча прочертило алую линию от шеи до плеча, обнажив ало-розовое, пульсирующее кровью мясо.

Мимо снова пролетела стрела, наконечник скрежетнул о шлем, отчего направление её полёта сбилось, и она упала, не долетев до живой цели, и хрустнула под сабатоном.

Разделавшись с очередным противником (пронзить его горло под шлемом острием клинка не составило труда), Хельмут понял, что устал. Битва была недолгой, но стремительной, не было ни времени, ни возможности толком вздохнуть: приходилось постоянно махать клинком и прикрываться щитом, отталкивать врагов локтями и коленями, пинать их ногами и валить наземь… Нужно было любой ценой пробиться внутрь, на это уходило много сил, а в бацинете со сплошным вытянутым забралом, помимо всего прочего, было ещё и тяжеловато дышать.

Фарелльцы отступали, их ряды редели: увернувшись от очередного копья, Хельмут прикончил его обладателя — рубанул по руке, а потом вонзил меч в верхнюю часть груди, — следом на него бросился воин с фальшионом, заточенный с одной стороны клинок скрежетнул по латному вороту, и Хельмут понял, что допустил одну из своих наиболее частых ошибок — подпустил противника слишком близко. Он начал отталкивать его, ударил ногой по коленям, а когда тот от боли чуть сгорбился — занёс меч и ударил по спине. Воин упал, а добивать его не было ни времени, ни смысла.

Ещё одному Хельмут прорубил бедро, но тот в ответ наградил его порезом на руке — лезвие его алебарды прошло под локтем, над наручем, и едва не перерубило до самой кости, лишь чудом воин не смог ударить с достаточной силой… Рука будто загорелась огнём, и Хельмут едва не выронил меч. Он ударил противника щитом по плечу, затем — по голове, хоть она была защищена шлемом. Воин покачнулся, и Хельмут, воспользовавшись этим, пронзил мечом его шею.

Наконец фарелльцы были окончательно разгромлены. Кто-то побежал, а оставшиеся держали оборону плохо, видимо, тоже вымотавшись изнурительной, стремительной битвой. Стрелы со стен уже почти не летели: Хельмут видел, как нескольких вражеских лучников сбило камнями, пущенными катапультой.

Строго говоря, бежать фарелльцам было некуда. Оставалось либо принимать смертельный бой и погибать, либо сдаваться в плен, потому что юго-восточные врата уже были определённо взяты, и внутри замка скрыться невозможно.

Хельмут вошёл в Лейт без особого трепета, вовсе не чувствуя себя завоевателем-победителем. Это был его долг — захватить врата, облегчив задачу тем, кто штурмовал врата центральные.

— Идите к главным воротам! — проорал он, приподняв забрало. Говорить тише было невозможно из-за нервного перенапряжения и по-прежнему царящего вокруг шума, криков, звона стали и скрежета.

Лейт был взят достаточно быстро, в основном благодаря тому, что план с юго-восточными воротами всё же сработал на славу: Хельмуту удалось войти в них раньше, чем отряды, штурмующие центральные ворота, понесли большие потери и прорвались внутрь слишком дорогой ценой.

Мысли о центральных воротах медленно переплавились в мысли о Генрихе. Надо сказать, что во время того кровавого месива, что вовлекло его в себя, Хельмут совсем забыл о нём. Но сейчас резко вспомнил и будто протрезвел или проснулся от долгого сна: усталость как рукой сняло, боль в ранах резко прошла, голова кружиться перестала, зато нервное напряжение увеличилось в разы — казалось, что голову сейчас разорвёт на части, а сердце выпрыгнет из груди, и даже доспехи не станут ему помехой.

Как он там? Жив ли вообще? А вдруг тяжело ранен? Хельмут набрал в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться и не думать о плохом. Правда, ему тут же захотелось броситься вслед за отрядом, что он послал к главным воротам, разыскать там Генриха, даже если он ещё не прорвался внутрь… Хотелось самому сломать эти ворота к чёрту одним ударом ноги, броситься навстречу штурмующим, прорвавшись сквозь толпу воинов — как сейчас он прорывался сквозь вражеские ряды, ощетинившиеся копьями и алебардами. Генрих где-то там, в большой опасности, в водовороте смерти, и Хельмут не мог думать об этом без боли в сердце.

Но он, естественно, никуда не побежал и не стал никого искать. Это было бы очень опрометчивым, неразумным поступком: пытаясь удостовериться, что жизни Генриха ничего не угрожает, Хельмут мог бы лишиться собственной жизни, и это было бы попросту смешно.