Этот счастливый токсичный мир

Финард. Интермедия

Надо мной стеклянное небо и длинное солнце. По небу скользят прямоугольные облака. Некоторые темные, как тучи. Другие – тонкие и белые. Одни с синими завихрениями внутри, другие чистые. Они становятся ярче, когда разделяются, и тускнеют, находя друг на друга. Облачные тени бегают по моим рукам и ногам. По штативу, похожему на дырявый сыр. По пробиркам с кислотами и щелочами внутри него. По разноцветной шкале водородного показателя. По лесенке из лакмусовых бумажек, каждую из которых нужно сначала окунуть в раствор, чтобы получить цвет, а потом положить сохнуть на салфетку.

У меня десять желтых полосок и столько же пробирок. Я не знаю, где кислота, а где щелочь. Это всегда сюрприз. Но мне любопытней другое: каким станет лакмус, если его лизнуть? Я низко опускаю голову, чтобы проверить, и быстро вынимаю бумажку изо рта. Зеленый! Значит, у слюны среда нейтральная. Интересно, если я пожую лимон, а потом насыплю в рот соду, она зашипит, как начинка взрывной конфеты?

Прямоугольники наверху раздвигаются. Свет проходит сквозь стеклянное небо, выдавая меня с головой, руками и ногами, обутыми в белые кеды.

– Похоже, дождь тебя сморил, ты носом клюешь, – замечает папа. Голос у него тихий и немного шепелявый. – Иди ужинать и ложись спать пораньше.

– Но я еще не сонный!

– Иди спать.

Я вскидываю голову и щурюсь от света настольной лампы. Россыпи бликов в папиных очках похожи на звезды. Его лицо расчерчено царапинами прозрачной столешницы, сквозь которую он присматривает за мной, пока я вожусь у него под ногами с пробирками и лакмусом. Еще папино лицо поцарапано возрастом. Когда он хмурит лоб во время работы, его сухая светлая кожа складывается в морщины, от которых остаются заломы, как на скомканной бумаге.

– Можно я еще посижу с тобой? Я не буду мешать.

Если честно, я правда устал, но не хочу идти к себе в комнату: одному на втором этаже страшно. На улице, как назло, сонная погода, и гул приборов так попадает в звук дождя, что получается почти белый шум, который папа включает мне, когда я не могу заснуть.

– Мальчики, вы где?!

Тетин голос взрывает уютную тишину лаборатории, как зажженная бенгальская свеча шарик, наполненный водородом. От испуга я стукаюсь затылком о столешницу.

– Осторожнее! – сердится папа, забирая у меня штатив с пробирками. – Сильно ушиб?

– Нет, нормально, – вру я и нарочно не держусь за голову, пока вылезаю из-под стола.

Тетя Марла распахивает дверь, и меня обдает сквозняком, смешанным с запахом дождя из прихожей.

– И зачем я ищу вас поздним вечером на кухне или в спальнях, как обычных людей? Конечно же, вы оба в лаборатории!

Тетю я вижу как бы разделенную на горизонтальные полосы, пока она семенит к нам вдоль стеллажей с оборудованием, почти сливаясь со стенами, выкрашенными густой, слегка мерцающей мятной краской. Тетя красивая и шуршащая, как большая конфета. Ее платье такое огромное, будто она боялась промочить ноги и решила, что им нужен отдельный зонт. Я переживаю, что она заденет юбкой стеклянные сосуды на полках или смахнет что-нибудь со столов. У нас в роду все худые, наверное, поэтому тетя любит пышные платья. В них ее как будто больше.

– Святые деревья, Марла! – возмущается папа, когда она подбегает к нам, чудом ничего не разбив. До этого он молчал, как магнитофон, поставленный на паузу: боялся, что собьет тетю с курса, и она устроит нам стеклянное конфетти. – Я же просил тебя не врываться в лабораторию! Да и вообще в наш дом! Тебе следовало сначала позвонить и предупредить о своем визите!

– Ну конечно! – с жаром кивает тетя, и ее завитые колечками русые волосы смешно подпрыгивают. – Позвонить на телефон, который ты никогда не берешь, и не заходить в единственное место, где я могу найти своего племянника. Я так и знала, что ты не устроишь ему праздник! На кухне даже шоколадным рулетом не пахнет!

– Не вижу смысла отмечать день, когда становишься на год ближе к смерти, – пасмурно говорит папа, сортируя бумаги. Он их уже не изучает, но не хочет встречаться взглядом с тетей, иначе она поймет, что победила – окончательно отвлекла его от работы и теперь может читать ему нотации. – В нашем с тобой возрасте дни рождения – это почти репетиция похорон. Не понимаю, за что ты их так любишь. Особенно с твоим непомерным материнским инстинктом. Я слышал, ты опять беременна и собираешься рожать, ты в своем уме? Даже второй ребенок – это очень опасно! А ты решилась на третьего?

Тетя мастерски скрывает чувства, но я привык за ней наблюдать, поэтому знаю: когда она переживает, у нее вздрагивают плечи, как сейчас. В остальном мне трудно угадать ее настроение. Она всегда улыбается и даже в жару приходит к нам в длинных перчатках. Я не вижу ее уровень счастья, но он точно падает после каждого визита сюда, вот тетя и прячет удольмер. Она загадочно подмигивает мне и говорит:

– Финард, малыш, подойди, у меня есть для тебя подарок!

Я понимаю, что, кроме капающего зонта, тетя держит за спиной сюрприз, и, заинтригованный, подхожу.

– Закрой глазки!

Я послушно опускаю веки, и мне в нос утыкается что-то мягкое, пахнущее бисквитом.

– Чмок! – говорит тетя и заливисто хохочет. – Открывай!

Она держит передо мной большого плюшевого слона с раскосыми глазами. Я не удивляюсь, что он зеленый: это мой любимый цвет, и мятное платье тетя наверняка надела для меня. Странно то, что она принесла мне детскую игрушку, а не книгу, не химический набор и даже не пазлы – их дарят люди, которые, как говорит папа, плохо оценивают уровень моего развития. У меня никогда не было таких бесполезных игрушек. Я смотрю на слона во все глаза, а он на меня – только одним.

– Марла, что это? – недоумевает папа.

Он удивлен не меньше моего, потому что тетя точно знает, какой у меня уровень развития.

– Это слоненок, – говорит она твердо. – Самый обычный плюшевый слоненок. Представляешь, маленьким детям такое нравится.

– Глупость какая, – хмурится папа. – Финард уже слишком взрослый для подобной ерунды.

– Ну, раз он такой взрослый, у него есть собственное мнение, – парирует тетя. – И он может сам решить, нужен ему мой подарок или нет. Он тебе нравится, малыш? Ну? А если так?

Она тычет слоновьим хоботом мне в щеку, повторяя:

– Чмок-чмок-чмок! – потом зажимает нос двумя пальцами и гнусавит: – Будешь со мной дружить, Финард?

Это ужасно глупо, и я смеюсь. Тетя щекочет мне бока слоновьими лапами, и я сам не понимаю, как беру игрушку обеими руками, продолжая хохотать. Слон мягкий и пахнет сладостями. Его хобот лежит у меня на плече, как шарф.

– Ну вот! – победно говорит тетя. – А теперь время обниматься!

И я проваливаюсь в складки ее шуршащего платья, совсем сухого, хотя оно недавно было под дождем. Может, это, правда, платье-зонт? Тетя обвивает меня тонкими белыми руками, похожими на щупальца кальмара, и я зажмуриваюсь от наслаждения, вдыхая ее запах. От нее всегда вкусно пахнет выпечкой, и я не уверен – это потому, что она готовила, или у нее такие духи.

– Ты как будто с востока приехала, где все только и делают, что виснут друг на друге, – ворчит папа. – Когда ты научишься уважать его личное пространство?

– Малышей рекомендуют обнимать минимум десять раз в день! – заявляет тетя, неохотно выпуская меня из объятий. – Детям необходима ласка, так что хотя бы я буду баловать своего племянника, раз уж единственный родитель этого не делает.

Папа смотрит на тетю так, будто она грозит сорвать эксперимент, над которым он корпел два года. Та примирительно разводит руками.

– Все-все! Ухожу из святая святых! Оставила вам праздничный рулет на кухне! Поешьте обязательно! Я положила вместо сахара мед, он полезный!

И она убегает из лаборатории, так и не задев ничего своим огромным шуршащим платьем. Я с тоской наблюдаю в окно, как тетя уходит по садовой дорожке, укрытая двумя зонтами – один для головы, а другой для ног. Капли дождя на стекле размывают ее силуэт. В свете садовых фонарей мятное платье переливается, как чешуя золотой рыбы. Я провожаю тетю взглядом до тех пор, пока она не растворяется в темноте за кустами гортензии, и слышу за спиной надломленный папин голос:

– Не знал, что тебе такое нравится…

Я встревоженно поворачиваюсь. Когда папе плохо, он не улыбается через силу, как тетя Марла и все остальные, кого я знаю. Уголки его губ опущены, брови сдвинуты, и он смотрит на меня с таким холодом, что мне становится стыдно и страшно. Если папа сильно расстроится, нам придется переехать на уровень ниже, и тогда он потеряет лабораторию, свою работу и таланик. А все из-за этого дурацкого косоглазого слона.

– Мне такое не нравится, – говорю я как можно увереннее. – Я взял его, чтобы тетя не расстроилась, но вообще-то он мне не нужен. Из него даже пособие по анатомии не сделаешь: у него нет внутренних органов, только синтепон.

– Рулет придется выбросить, – говорит папа, все еще хмурый, но, кажется, довольный моим ответом. – Натуральный мед бывает только на десятом уровне, а в ненатуральном содержится оксиметилфурфурол. Это канцероген, который при сильном нагреве повышает свою концентрацию, так что лучше не рисковать.

– Я знаю, – говорю я.

Папа щурится на меня поверх очков.

– И откуда же?

– Из книги «Природные токсины в продуктах питания». Я ее в твоей библиотеке взял, это ничего?

– Ничего, – медленно кивает папа. – А зачем тебе книга о природных токсинах?

– Ну, просто. – Я смотрю в пол, сжимая за спиной слона, которому достается все мое волнение. – Думаешь, у меня получится стать токсикологом, пап? Я сначала хотел быть почвоведом, как ты, или дендрологом, как мама. Но я подумал и понял, что мне больше нравится токсикология. Я хочу сделать такой антидот, чтобы Раций стал безопасным и все люди снова жили долго, как в древние времена.

Вообще-то мне не важен никто, кроме папы и тети. Я хочу создать антидот для них. Папе уже тридцать семь. Он может умереть раньше, чем я вырасту, а перед этим сойти с ума. Тете только тридцать, но ее тело изношено, потому что она родила уже двоих детей и решилась на третьего. Я знаю, что, когда женщина вынашивает плод, ее тело бросает все ресурсы на то, чтобы обезопасить его от токсинов. И это сильно вредит внутренним органам и всему остальному. Поэтому у нас есть негласный закон – один ребенок в семье. Я знаю, почему папа так сердится на тетю: потому что моя мама умерла, чтобы я жил.

Молчание нависает надо мной плотным облаком, и я не знаю, что из него польется, когда папа заговорит. В его глазах странный огонь, которого я никогда раньше не видел.

– Ты уверен? – говорит папа вставая и подходя ко мне. – Токсикология? Ты уверен? Тебе это нравится?

Конечно, мне это нравится, потому что больше всего мне нравятся папа и тетя, и я хочу, чтобы они жили долго и оставались здоровыми. Поэтому я уверенно киваю, и папа вдруг садится передо мной на корточки.

– Финард, – говорит он очень серьезно. – Ты уже достаточно взрослый, чтобы принять это решение, и, если тебе важно мое мнение, я думаю, ты готов его выслушать. Даже если тебе оно не понравится.

Я киваю, еще крепче сжимая слона.

– Сынок, – говорит папа, и я вытаращиваюсь на него, потому что он еще никогда меня так не называл. А потом руки слабеют, и слон падает на пол, когда папа говорит: – Ты умрешь очень рано. Ты должен это понимать.