Город спит, просыпается магия

* * *

И работа пошла.

Приехали инструменты, материалы, банки с краской. Верея не строила заново, не переделывала – она тщательно восстанавливала всё, что было разрушено.

Всё, что не могла делать сама, выполнялось под её присмотром. Ничего нельзя было нарушить – но что такое могло нарушиться, она бы сказать не могла.

Здесь не нужно было обдумывать, делать умозаключения, приходить к логическим выводам. Верея чувствовала, ощущала, помнила – и каким-то образом знала, что этого было достаточно. Не нужно размышлять, почему дом непременно снова должен стать того же светло-зелёного цвета – цвета «зелёного мха», как она узнала из каталога. Почему узор на наличниках такой, а не этакий. Почему доски крыльца такой ширины.

Она угадывала, что так должно быть. Ведала.

«Наверно, так можно писать рассказы, стихи или музыку, – она думала. – Подхватываешь вот так, аккуратно, какой-то поток в голове, и осторожно ему следуешь. Внимаешь, обращаешься бережно. А что это за поток – твои ли идеи, воспоминания, или часть некой универсальной, общечеловеческой памяти, единого существа, разума разумов – кто знает, да и нужно ли знать».

По вечерам Верея поднималась на чердак.

Здесь она тоже приступила к уборке – медленно, осторожно. Начала от лестницы и постепенно, постепенно приближалась к старому холодильнику. Подмести, убрать паутину, стереть пыль. Шаг за шагом.

Перед сном она усаживалась на старую софу – софа отчаянно скрипела – и принималась за рукоделие. Тёплый свет лампы освещал всё вокруг – и пяльцы. Сначала Верея мурлыкала какую-то мелодию, потом напевала, потом принималась говорить, как бы сама с собой:

– Помню, как-то весною начали пропадать продукты: немного сыра, немного молока, немного хлеба. Всегда – последний кусок или последние полкружки. Мать винила меня, кричала, звала эгоисткой. Говорила, что вечно съедаю самое вкусное. А потом как-то она готовила рагу – а я его терпеть не могла и не ела – и за ужином вся семья поперхнулась. Смотрят: а в нем сурепка.

Или:

– Стал кот по ночам «тыгыдыкать». И не молодой был, а, видимо, начал носиться: шуметь, скакать, ронять вещи, особенно посуду. И всегда оказывался не там, где шумело. И вот отец как-то ночью пошёл его ловить, а навстречу дед, почему-то в шапке. «Ты чего не спишь?» – отец спрашивает. «Ничего, скоро высплюсь», – тот отвечает. Наутро дед вспомнить даже не мог, что вставал. «Спал я, – говорит, – никакой кот меня не разбудит, хорошо сплю. Разве только сердце перед сном колет». А через неделю дед умер. И «кот» шуметь перестал.

Или:

– Варим вот какое зелье. Сначала котовник, пара цветков боярышника, горсть цветков липы, мяты три листа и зверобой. Или – сначала котовник, целые цветки ромашки, тысячелистник, чабрец. Мать ругалась, что перевожу травы, перевожу чай. Пришлось перейти на амброзию, подорожник и пырей, а ещё листья малины. Живот болел три дня. Мать потом месяц хваталась то того, то другого. Потеряла на огороде кольцо – так и не нашла.

Поговорив так и даже успев что-то вышить, Верея вставала и с надеждой глядела в дальний угол чердака, налево от холодильника. Там стоял старый шатающийся стул, погребённый под кипой белья. Этот угол она не трогала. Порой, во время песни или рассказа, ей слышалось, будто кто-то там копошится.