Третий ангел

4.

Воевода Хворостинин издалека наблюдал за тем, как орда переправляется через Сенькин брод, но боя не принял. На ворчливый упрёк приковылявшего с горсткой уцелевших наёмников Франсбаха за то, что не пришёл на помощь, огрызнулся как пёс, хотя немец не заслужил такого обращения. Хворостинин помнил строгий наказ Воротынского не сходиться с татарами в поле. Да и без наказа было ясно, что в драку лезть нельзя. Двухтысячному полку противостояла стотысячная орда. И теперь, наблюдая за конницей Теребердея, на махах устремившуюся к Москве, Хворостинин только грыз в бессильной ярости обтянутой кожей черенок плети.

Узнав о том, что татары переправились у Сенькина брода, Воротынский, наспех собрав гуляй-город, двинулся на север, преграждая дорогу к Москве. Однако шедшая налегке ногайская конница опередила русских. В сорока пяти верстах от Москвы, у реки Нары дорогу Теребердею преградил полк правой руки под командой Никиты Одоевского и Фёдора Шереметьева. Мгновенно оценив силы русских, Теребердей переправился через мелководную Нару и ударил сходу. Расчленив русский полк и, взяв его в кольцо, ногайцы отрезали пути отхода.

Князь Фёдор Шереметев сам повёл было воинов в сечу, но напоролся на жилистого длиннорукого джигита. Играючи парировав выпад русского, татарин выбил у него саблю и готов был смахнуть Шереметьеву голову, но того спас вставший на дыбы конь. Воевода кубарем скатился с седла, и лавируя меж топчущихся, злобно ржущих лошадей, выбрался из сечи и, скинув саадак, кинулся бежать.

К этому времени полк потерял уже половину воинов. Поначалу русские сражались храбро, но окружённые много превосходящим врагом стали кидаться наземь, закрывая голову руками. Пленных татары не брали и вырубили бы всех, но Никита Одоевский догадался соорудить из телег подобие гуляй-города, внутри которого сгрудились уцелевшие. Первый же залп из пищалей и лёгких пушек охолодил ногайцев. Окружив уцелевших, они взялись за луки. На ливень стрел русские отвечали редкой, но прицельной пальбой. Поколебавшись, Теребердей махнул рукой. У него был приказ хана не задерживаться. Раненого зверя добьют другие. До Москвы оставался день пути.

После боя Фёдор Шереметев, пряча глаза, вошёл в шатёр Никиты Одоевского. Тот, подвывая от боли, нянчил на перевязи пробитую стрелой руку. Увидав второго воеводу, Одоевский влепил ему пощёчину здоровой рукой. Шереметев вспыхнул, но стерпел. Понурясь, глухо сказал:

— Прости, Никита. Сробел. Боле такого не будет.