Горящие сосны

19.

И сказал Ларивон Докукин, глядя в круглое, красное от гнева лицо первого российского императора, влекомый не собственным, уже сломленным жестокой пыткой, но всесветным духом, горестно и устало, провидя в летах грядущих, что кровь царевича Алексея падет на голову последнего русского царя, и отойдет тот в мир иной не по своей воле, а по злой, погубляющей в человеках, от сатаны отверженной, холодной и властной над душами. И сделается тогда по всей России пагубно для сердца любящего, ко Христовым стопам припадающего и черпающего от Великой Истины, мало кому ныне доступной. А еще сделается так, что возгорятся Храмы и восплачут Божьи иконы тяжелыми кровавыми слезами. Но это еще не конец. Подымется во святой, униженной бесовскими деяниями, Руси Велик человек и, перешагнув через кровавые ручьи, войдет в еще непорушенный Храм и припадет сухими окаменелыми губами ко Святой Иконе и станет молить Господа о спасении Руси, и услышится безголосый крик его в Чертогах Божьих, и придет оттуда любящая Матерь Божья, и воспрянет Русь и подымется, очищенная, в славе, ласкаемая ангелами, ненавидимая бесами. Когда же отойдет велик-человек в другой мир, снова возликуют бесы на русской земле, и случится по пророчеству сего человека, принявшего смерть от чужой руки:

— Погибну я, и вы все погибнете.

И это уже будет конец. Конец ли?.. Лютуют на Руси бесы, оттеснив ангелов, власть их крута и свирепа, и малая мысль, рожденная в ослабленном человеческом сердце, утесняется, растаптывается, так и не обретя надобной для свободного полета укрепы. Но тогда почему вдруг да и скажется в страстном порыве и мал-человеком:

— Жив я еще, Господи! Жив!

И посветлеет окрест и раздвинется сумерек — пристанище бесов — и обозначится в них, лютующих, мимолетность, отторгаемость от земной жизни.

Антоний шел по таежной тропе, часто поглядывая на черной крылатой птицей распластавшуюся в небе тучку, она поспешала за ним, стоило ему посмотреть на нее, как она оказывалась над его головой. Антоний уже не однажды прибавлял шаг, намереваясь опередить тучку, на какое-то время она отставала, но в следующий раз опять зависала над ним.

— Вот те-те! — в радостном возбуждении говорил Антоний. — Так я пойду еще быстрее. Чего мне стоит?

У него появилось чувство, что тучка играет с ним. И он мало-помалу втянулся в эту игру. Бывало, срывался на бег, впрочем, легкий, не сбивающий дыхания, а когда удавалось оторваться от тучки, останавливался, поддразнивая ее:

— Ну, чего же ты? Чего?..

Поджидал, когда тучка окажется над головой, и шел дальше, высоко вскидывая руки и бормоча давным-давно запамятованные слова. Но в том-то и дело, что они, эти слова, хотя и были не совсем понятны, вызывали на сердце щемящее, от детства ли пролегшее к нему, от юности ли… Ах, если бы знать! Странно, что ему хотелось этого, раньше не возникало такого желания. Определившись в себе, осознав, что он часть сущего, оторванная от небесной жизни, Антоний только это и держал в голове, все же остальное было ему чуждо.

Так он и шел, пока тучка не разрослась, и не почернело небо, не пролилось на землю сильным дождем. И тогда Антоний, уже не воспринимая себя как нечто, рожденное еще и земной жизнью, упал на взмокшую траву и оборотил глаза встречь дождю и увидел светлую тень, медленно, слегка покачиваясь, спускающуюся к нему. Он так и подумал, что к нему, и даже не удивился, сказал в сладостно щемящем забытьи:

— Я ждал тебя, Божий ангел. Я давно ждал тебя.

Светлая тень между тем, и вправду бывшая ангелом, уже находилась рядом с Антонием, и дивное тепло, далекое от всех знаемых в обыкновенной жизни ощущений, шло от вестника Господа и кружило голову страннику.

— Это хорошо, что ты ждал меня, — сказал ангел. — Но я послан не для того, чтобы вознести твою душу к Небесному Порогу, но чтобы укрепить ее, вдохнуть в тебя новые силы, дабы шел ты по земной тропе с еще большим упорством и не утрачивал надежды на возрождение близ Божьих Чертогов.

— Значит, мое хождение потребно не только мне?

— А разве ты не знаешь про это?

— Знаю. Все же иной раз сам себе задаю вопрос: «Кто я? Откуда я?..» Нередко терзаюсь.

— Высоко небо, глубока земля, и не всегда дано смертному уловить дыхание ее. Но, коль скоро в человеке угаснет жажда познания, то и ослабнет дух его, и тогда восторжествуют бесы. Потому и потребно обретшему ясность пути великое терпение, только оно подвигает ко блаженству.

— Я понимаю, — сказал Антоний.

Ангел поднялся в небо. Странник закрыл глаза, как если бы старался подольше удержать в памяти облик Вестника Господа. Все в нем было ровно и спокойно, опахиваемо небесным теплом. Разные мысли приходили в голову, легко сменяя друг друга, они несли с собой ясные, почти прозрачные картины из его жизни, но чаще из жизни других людей, в свое время его поразивших сердечной ли мягкостью, несвычностью ли устремлений. Чуть погодя отыскалась среди этих картин одна, поменявшая в движении его мыслей, прервавшая их… Антоний не сказал бы, почему так случилось, но и не воспротивился этому. А было так, что прежнюю свою ходку вокруг Байкала он прошел часть пути не один, с Марьей Потехиной, разбитной бабой, и с ее ребятней, которую пристроили на возу с рухлядью. Антоний шел впереди, ведя в поводу лошадь, подсоблял гнедому, ухватясь за оглоблю, коль скоро впереди вырастала горушка. Марья сказывала про свое, наболевшее, рта не закрывала всю дорогу от Светлой до упрятанной в лесах долины, поросшей дивным разнотравьем, где мужики подымали домы, ставили их на прежний лад в намереньи не порушить в своей жизни: и улочки разметили так, как было на отчине; те, кто жил в верхней части поселья, и тут селились в одном месте, а нижние с нижними. Марья как бы находила утешение в слове, а то и норовила отодвинуть опаску: разбитная-то разбитная, все ж из родного поселья сроду никуда не уезжала. Иль не боязно? Мало ли что!.. Между прочим, сказывала и про то, отчего не боится рожать ребятню, вон она вся на возу, мал мала меньше, рыжеволосая да голосистая, не утаивающая восторга перед таежным неуглядьем, нечаянно открывшемся ей.

— Я потому и рожаю, — сказывала, — что за Россию страсть как обидно, все-то в ней опаскудили злые людишки, воруют где не попадя и почем зря, Бога не боятся. А рожать и вовсе разучились, добро, ежели в семье один-два стебелька вырастут, а нередко и того нету, пусто и голо. Да нешто не понимают, что тем самым Россию губят? Что с нею станется, если все перемрут? Вот и стараюсь, и рожаю. Чего ж!

На вопрос же Антония, почему она сорвалась с места, иль ждет кто-то ее в верховьях Светлой, отвечала легко:

— Я куда и все. Мне другого ходу нету.

Про одно умолчала, что невмоготу стало терпеть настырные ухаживанья Секача: уж гнала-то его со двора поганой метлой и по его, окаянного, начальству бегала, жалуясь, и хоть бы что… Ему, поганцу, все трын-трава, только и ронял в ответ на ее досаду:

— Приворожила ты меня, стерва, жизни нету.

А когда мужики покинули поселье, Секач утратил и малый чур, что ни день, вламывался на Марьино подворье и подступал к бабе с угрозами, и не зряшными, знала Марья, потому и снялась с насеста и все последние ночи жила у Прокопия за земляными валами и черной прожилью отсвечивающими канавищами. А когда появился Антоний, то и не помешкала отправиться в дальнюю дорогу. Но при свете дня съезжать со двора Прокопий не советовал; дождались ночи, тогда и тронулись в путь, по первости сопровождаемые сынами Прокопия, а как ступили на неезженную колею таежной дороги, то и остались одни с отхончиком Прокопия, но теперь уже Марье не было страшно, и, если бы даже нагрянул Секач и навалился на нее всею своею больною мощью, то и тогда не испугалась бы и нашла бы на него управу. Верила в это, потому что хотела верить. Оказавшись в тайге и осознав ее немеренность и велкую, не на потребу злому чувству, девственно чистую силу, Марья сделалась не совсем то, что была прежде, что-то в ней поменялось уже через день; по первости она и с Антонием хотела бы поиграться и строила ему глазки, и подмигивала, увлекая в глухое затенье дерев, а когда из этого ничего не вышло: Антоний даже не понял, чего она хотела от него, — Марья сникла, но время спустя досада опустила и в теле почувствовалась дивная освобожденность от земной потребы. И вот уже она сказала, поглядывая на Антония и посмеиваясь:

— И слава Богу, что есть мужик, кому я не нужна ни под каким видом!

На поселье Марью Потехину приняли спокойно и деловито; и землянка нашлась, где бы она могла пожить месяц-другой, а там, сказали, дом срубим, все будет ладом, баба!..

И то в радость Антонию. И теперь еще помнит, как дивно тогда было на сердце. Стало быть, от худа до добра шаг маленький, только всяк ли умеет сделать его вовремя, да чтоб не в подсказ шальному, не в утеху грешной душе. А то ведь как часто бывает? Уж невесть в какую ходку встретил под мостком, под стальными рельсами, изредка прогибаемыми едва ползущими поездами, знакомого бомжа, сказывал про него Даманов-рыбак, что он нынче кум королю, в деньгах купается. Слыхать, Гребешков отвалил от щедрот своих. С чего бы вдруг?..

— А он батяню моего знал, хозяин-то, — говорил, сидя у железной печурки, все такой же темный и неугадливый бомж, захочешь разглядеть что-то в его лице, одно и увидишь: синеву нездоровую, мутную, и глазу скоро станет больно, и отвернешься. — По жизни они вроде бы как дружковали. Раньше-то хозяин не знал, что я сын своего отца, а потом узнал и стал засылать ко мне служек с деньгами. Не успею спустить одни, другие уж на подходе. Так и кручусь, верчусь.

Глаза у бомжа грустные, про эту грусть только и узнаешь, коль скоро обратишь внимание на желтые, припухлые мешки под ними, зависшие над черными скулами.

— Раньше я по посельям шастал, — хрипато ронял бомж слова тяжелые. — Где ни то подадут, и тогда свету белому рад. А нынче никуда не хожу, все под мостком, в дыре этой. Идти некуда и незачем. Правда, однажды что-то напало на меня, поплелся к хозяину, говорю: не нужны мне твои деньги, оставь меня в покое! Говорить-то говорю, а в душе страх: что как и впрямь откажет? Все во мне, значит, заколебалось. Но хозяин сказал строго: не дури! И я не стал спорить, ушел. А другой раз вздумал проситься к нему на работу, мол, чего зря деньги-то получать? Но хозяин рассмеялся: на кой ты мне нужен!

Выпытывал бомж у странника:

— Ну, скажи на милость, с чего хозяин расщедрился?

Что мог ответить Антоний, разве только воспользоваться словами Даманова? Но слова те были бы не в укрепу изморенному сердцу бомжа, и он промолчал, а про себя подумал: «Мудрено сказывает рыбак, что вот-де не ходили они в друзьях, отец бомжа и Гребешков, и даже враждовали, отчего и встряла про меж них смерть. Услыхали про это на байкальском обережье по пьяни от хозяйских служек, почему удивились, когда прослышали о помоге, оказываемой худотелому бомжу. Удивились и решили, что неспроста это, тут явно что-то не так… И верно. Опять же по пьяни кто-то из служек выложил как на духу: «Потеху устроил хозяин, одаривая сына ненавистного ему законника. Покойничек-то в верховоды метил. Не вышло. И, как говорил хозяин, не могло выйти. А бомжа держу на привязи, чтоб всяк знал: на дурной яблоне и яблоки растут дурные. Вроде бы как месть такую придумал».