Горящие сосны

31.

Сдвигалось в небесном пространстве, лучи солнца были искривлены подобно тетиве монгольского лука, и непонятно, как они достигали земли-матери, всечасно рождающей жизнь. На радость ли? На беду ли?.. Кто скажет, когда даже блаженному Антонию в редкие минуты восхождения в неведомые смертному дали, где царствует Всевышней Волей управляемая справедливость, это неизвестно? Но, может, не так? Может, он просто, возвратясь в привычную земную оболочку, не умел ничего вспомнить: во блаженстве рожденное иссякало подобно горному ручью, питаемому дождевой водой, стоило возжечься горячему прибайкальскому солнцу? А иначе отчего бы на сердце у Антония еще долго было сумятливо и колобродно? Если в прежние годы он иной раз легко обменивал смутившее душу на ее воздымающее над людскими бедами, отчего и больно ранившее задвигалось подальше, то теперь поступать так стало трудней; надо было приложить немало усилий, чтобы сдвинуть с души камень. И теперь чаще, чем раньше, он останавливался посреди пути, отыскивал дерево, в котором обозначалась хотя бы слабая метина увядания, пристраивал исхудавшее тело про меж сухих, разодравших земную плоть кореньев, и долго сидел, с какой-то напрягой в посуровевших глазах глядя перед собой. И Бог весть что виделось ему! Чаще смутное, далекое как от земной жизни, так и от небесной; что-то меж ними пролегшее, давящее неустроенностью, необращенностью ни к какому из миров. Но странно, что и тут жили люди. А может, не люди, тени их, ясно зримые в глухом темном пространстве? Должно быть, потому и зримые, что светились, подобно мотылькам в ночи. У странника порой возникало желание дотронуться до них рукой: мотыльки светились близко, он ощущал исходящий от них холод. Скорее, холод и сдерживал нечаянно возникавшее желание.

Антоний потерял бы себя совершенно и сделался ни в чем не сходен с тем, кем был прежде, если бы даже в пору наивысшего угнетения сердечной сущности не улавливал ясный, настоенный на травяной целительной благодати, от земли-матери исходящий запах; он вдыхал этот запах жадно и торопливо, невесть куда поспешая; в такие минуты его лицо смягчалось, обострившиеся черты разглаживались, он улыбался и думал о добром и чистом. И, хотя случалось так нечасто, велико было угнетение сердечной сущности, Антоний принимал как благо и эту малость. Он догадывался, почему в душе у него неустройство. Конечно же, от недавно появившегося в нем предчувствия беды, да не той, что угрожала бы ему лично, тут он справился бы, но всему роду человеческому. Он так и ощущал бродившее в нем денно и нощно и подводящее к раздумьям, которые в сущности были чужды ему в силу своей непомерной тяготности и жесткого, холодным обручем сжимающего сердце недоумения. И неважно, что раздумья подолгу не задерживались, след, прочерченный ими, оставался и после того, как они уступали место рожденному Божьим Светом. И, когда началось неурядье в земной жизни, когда противостояние меж теми и этими, одинаково сознающими себя людьми, достойными вершить свое дело, понимаемое каждой из сторон как правое, нужное не только тем, кто живет сегодня, но и тем, кто придет завтра, усилилилось, приобретя угрожающие черты, Антоний почему-то решил, что это противостояние выплеснулось из его души, там оно тоже, пускай и слабо, обозначалось, нет, конечно же, не в тех жестких формах, что вдруг проявились в жизни, много мягче и спокойней. И все же… все же он чувствовал бы себя лучше, если бы его вовсе не было. И невдомек Антонию, что, если бы не было противостояния, он и тогда не отошел бы от чувства собственной вины, придавившей в нем, и сам выдумал бы ее. Уж такой он и есть, говорящий истово и горячо:

— Господи, грешен я! Грешен! Помилуй мя!

Он шел от селения к селению и всюду чувствовал одно и то же, как если бы людские сердца наполнились лишь неприязнью, которая неожиданно выплескивалась незнамо на что и невесть где, а то и сохранялась в людях, и это были пугающие странствующего непредсказуемостью схроны. Однажды он встретил на лесной тропе Гребешкова, не сразу и узнал его, а мог бы и вовсе не узнать: глаза стали совсем худые… Все же, прибегнув к внутреннему, сердечной сутью его питаемому, взору, он разглядел его: отчужденность к ближнему, и раньше наблюдавшаяся в лице у хозяина здешних мест, усилилась, теперь она взблескивала и в темно-серых глазах, прежде живших обособленной жизнью, насмешливых и умных, легко обозначающих малейшее движение души, если там было спокойно и влекуще к удовлетворению собственной страсти, в противном же случае, исключающих любое проникновение в нее; в такие минуты в глазах убавлялось насмешливости и резче выступали морщины возле них.

— Ты?.. — спросил Гребешков, подойдя к страннику и с напряженным вниманием оглядывая его. — Все бродишь по земле. Не надоело? — И вдруг вспылил: — Побродяжка хренов! Высечь бы тебя, чтоб не смущал людей Божьим словом!

Но тут же и поунял досаду, в дряблом лице отметилась грубо отесанная, скользящая тень, осмуглившая подостывшую розовость щек, сказал, опустив голову, с недоумением, которое, по всему, не хотел выказывать, само выказалось и было горько и давяще:

— Что со мной? Слабость в теле, да и в духе. Отчего бы?

Нет, не у Божьего человека спрашивал, у себя, у той части, которая помогала в прежние годы, когда становилось худо, когда казалось, еще немного, и он обломается в существе своем и сделается невесть что, скорее, слабый и беспомощный человек, и тогда всяк сможет помыкать им; он обращался к телесному своему духу и просил помощи, но и тот теперь был мал и невыразителен, точно бы утратил в себе что-то…

— Ну, нет, врешь! — вскинув голову, неожиданно жестко сказал Гребешков. — Так просто меня не сомнешь. Я еще поживу, поцарствую!

Но — иль пойдешь против того, что на сердце? Как ни старайся, не поменяешь в нем. Это и плохо. Нечаянно обнаруженная душевная слабость вела к еще пущему озлоблению, она и повелела Гребешкову, обросши колючими шипами, найти решение, которое в любом другом случае не пришло бы ему в голову. Но что делать, если он осознал собственное бессилие перед мужичьим своеволием? И он сказал: «Вы не желали слушать меня? Хотел бы я знать, что вы запоете, когда против вас выступит СОБР?» К тому времени жалобы на Тихона с сотоварищами подоспели и от хозяев, соседствующих с Гребешковым: мол, обнаглел стервец, не однажды подпускал красного петуха. Пора взяться за него всерьез!

Уже с неделю слоняются по байкальской земле чуждые здешнему краю, в зеленой пестрядине, охотники за шальными головами; сам леший сват им, и посреди ночи ворвутся в избу, подымут с лежанок малых ребятишек и баб с мужиками, пытают строго: «Где Тишка?» А кто бы знал, где он?.. Да если бы кто-то и знал, разве сказал бы чужакам? «Пошли они все к ляду! Я своих не закладываю!»

Не далее, как вчера, чуть только стемнело и звезды в небе сияли тускло и еще не втекли в синеву неба, а были запорошены ею, Антоний повстречал чужаков на лесной тропе; подошли к нему хмурые, спрашивали:

— Ты кто?

Отвечал легко, ни к чему не прислоняясь душой:

— Раб Божий, прозваньем Антоний, — и улыбался в лицо им, обретя свычное с его сутью блаженство. — А вы чего ищете? Или кого-то?

Они осерчали, кто-то ударил блаженного прикладом автомата, оттолкнув от него мальчонку-поводыря. Антоний покачнулся, но не упал; смотрел им в лицо и… улыбался. И тогда сказал один из них:

— Не трожь. Он, кажись, не в себе.

Они ушли, а странник еще долго находился в состоянии блаженства, и был смущен, когда оно отступило и ему открылась таежная падь, а чуть погодя стали припоминаться хмурые лица чужаков. Он понял, отчего они оказались на лесной тропе, и забеспокоился. Перед мысленным взором ясно и далеко оглядываемо встали картины деревенской жизни; там нынче все смутно и неугадываемо, про меж мужиков, да и в них самих поселился сердечный гнет, всяк спрашивал у себя ли, у соседа ли: «Что же будет, если Черенок зашлет сюда СОБР?» Но тут же зрело в сердце упрямое и дерзкое: «Врешь, не возьмешь! Сдохнем, а не сойдем с места».

Антонию не по нраву видеть людей отодвинувшимися от смиренности и покорности Всевышней Воле, и он говорил слова мягкие, отвлекающие от злого деяния, но и самый слабый отворачивался от него: «Не лез бы ты, Божий человек, в мирские дела. Сами разберемся».

Антоний покинул Гребешкова, не сказав про то, что увидел в душе у него, хотя по первости испытывал такое намеренье; однако ж намеренье оказалось слабое и тихое, как шелест травы, примялось, пропало — ищи его!

В это же самое время Тихон Воронов и Семка-бурят, сбившие ноги от непрестанной ходьбы по лесному чернотропью: преследователи, обзаведясь знающими проводниками из старообрядческой деревни, наступали на пятки, — сидели на скалистом берегу священного моря и с грустью смотрели, как набегают на замшелые камни подстегиваемые северным ветром светлоокие волны. Небо обложили тяжелые тучи, они зависали над головой, и, сшибаясь друг с другом, угрюмо посверкивали, погромыхивали. Казалось, вот-вот прольются дождем. И — дождались и переглянулись, не пряча тоскливого недоумения в глазах, сказал Тишка устало:

— Ну, теперь все. По такой погоде далеко не уйдешь. Выследят.

— Да, братка, отгуляли.

Они подвинули к себе короткоствольные, черно поблескивающие от дождевых потеков карабины, перезарядили их. Прошлой ночью ватажники похоронили подельника: автоматная очередь сразила глухонемого, когда он шел по лесной поляне, заросшей белыми цветами, во всякую пору напряженно чуткий и к малому колебанию в ветвях деревьев, невесть каким нюхом улавливающий приближение опасности, тут подельник почему-то расслабился, утратил чутье, как бы растворив его в белом цветенье, и — поплатился за это жизнью. Но и то верно, что она уже давно опостылела ему, а поменять что-то в ней он не умел, да и не хотел. И все же он упал не сразу; уже мало что понимающий про жестокую боль, опалившую тело, он вскинул карабин и выстрелил в тех, мышасто серых, поднявшихся над белым цветеньем. И пули не зря были выпущены. Тихон и Семка-бурят, не умея ничем помочь товарищу, наблюдали за происходящим, спрятавшись в кустах боярышника, лица у них почернели, глаза горели огнем бешеным. Они дождались, когда уйдут «собровцы», прихватив раненых, и покинули скрадок, а потом вырыли яму и забросали сырыми комьями своего подельника. Да отыщет смутьянная душа успокоение в ином, может статься, лучшем мире!

Тихон и Семка поднялись с холодного камня, когда услышали вязкий хруст взопревшего валежника, а чуть погодя увидели вооруженных людей, вышедших из лесу.

— Ну, Семка, держись! — сказал Воронов. — Сейчас начнется!..

Их заметили и тут же начали стрелять; видать, так и было приказано: не мешкать, бить на поражение. Ну, что ж, вольному воля! Взыграло ретивое в Тишке, не однажды прежде легко роняемое на грешную землю: «Хоть час, да мой!..» — тут обрело реальные очертания, заставило залечь за каменным выступом и встретить противника частым карабинным огнем. Он не видел лиц тех, кто вознамерился убить его, только плотной стеной надвигающуюся неприятельскую силу; в нем теперь жило одно желание: остановить движение стены, разорвать ее. И, когда в ней возникали щели, он яростно вскрикивал: