Горящие сосны

14.

Старик Бальжи и шаман, маленький юркий человечек, колесовато передвигающий короткие ноги, шли по проселочной дороге, уже почти очищенной от снега, местами сырой и вязкой, так что ичиги-сапоги с высокой, из сыромятной кожи, голяшкой, к которой пришита суровою ниткой, крепленой варью, тоже кожаная, подошва, скоро набухли. Белый месяц еще не подтянулся к Берегу времени, а уж заметно потеплело, небо очистилось от тяжелых, зависавших над долиною, студеных облаков и сияло глубинно и ярко. Это не казалось Бальжи благом, и даже больше, мнилось, что тут сокрыт некий знак явно недоброго свойства, вещающий про новые напасти для его племени, ждать которые осталось недолго. Он так полагал истощенным от горя, вызванного гибелью сына, источенным вынужденным одиночеством, уже никуда не влекущим умом, хотя не мог знать про отпущенный племени срок. В душе жило подталкивающее к этой мысли, и уйти от нее было нельзя. Впрочем, уже давно Бальжи понял, что гибель племени не за горами, и дело тут не только в том, что люди стали чаще уходить в иной мир, но еще и в том, что в жизни совершалось погибельное для прежних устоев, отличавших это племя от других. В людях менялось, и уже редко когда отыщешь в них от сердечной близости к земле-матери, которая и накормит и напоит, а то и одарит лаской, охолодели, влекомые злыми духами, начали сторониться друг друга, как бы упрятывая в душе своей, и в глазах померкло, там жестко и стыло, и сказал бы: «Опомнитесь!..» — да только знал, что никто не услышит, потому и молчал. Но, может, еще и от уверенности, что этого никто уже не поправит: время истекло, видать, и для его племени. Ох, уж время, скользкое, вертлявое, не дается в руки, прошмыгивает меж пальцев и утягивается в бездну. А человек жди и гадай: что-то произойдет дальше? А что?..

Бальжи спрашивал про это и у шамана, и у Агвана-Доржи, и сказал однажды монах:

— Увиденное глазами есть пыль земная, подует ветер — и нет ее. Услышанное сердцем есть крохотная дождевая капля, воспылает солнце — и уж нет ее. Прозреваемое очищенным сознанием есть от времени отлегшее, часть его, ищи в мыслях и да откроется неведомое.

Бальжи какое-то время следовал этому совету, но день сменялся ночью, и не было в них от небесного святого дарения, тусклые и одинаковые, ничем не отличаемые друг от друга, дни-близнецы утаптывались в сознании, не страгивая в нем, и скоро сердечная боль, прежде обращенная к родному племени, ужалась, обратилась к сыну, отнятому Небом, и старик уже в сущности ничего не замечал из накапливающегося окрест, и чуть погодя не мог бы сказать, чем отличается день от ночи, и посреди дня мнилось, что небо почернело и, даже больше, точно бы обуглилось. Отчего бы? Иль там тоже происходит несвычное с прежними, благость и всесветную тишину дарящими устоями? Если так, почему он не знает про это? Но, может, потому и не знает, что небесные силы, невесть кем настроенные друг против друга, не желают, чтобы еще кто-то догадался про их противоборство? Наверное, и оттуда упадает на землю зло, по неведению охотно принимаемое людьми, утратившими в старые леты подвигавшее к истине?

Смутно на сердце, а порой неугадливо, и сам себе не сказал бы, что растолкало в душе, но то и странно, что нынче и не возникало такого желания, как если бы и это, последнее, что еще жило в нем, умерло. Бальжи никого не хотел видеть, даже близких по крови, и те, чуть пороптав, с заметной легкостью отступились от него. Единственный человек, кроме бродячего буддистского монаха, с кем старик общался, был шаман, изредка и как бы даже нечаянно проскальзывающий в юрту. И, когда тот пришел и сказал, что пойдет на Обо[8], хочет говорить с духами, Бальжи тоже засобирался. Хотя ему-то что там делать? Ближние духи мало волновали его, он был согласен с Агваном-Доржи, который говорил, что они слабы и не способны поменять в земной жизни людей, они тоже тени и подчиняемы нездешней силе. Все же иной раз ему казалось, что монах ошибается, и ближние духи, хотя бы и ослабшие, способны поддержать оскудевшего сердцем, направить на истинный путь. Впрочем, так думал нечасто, лишь в те минуты, когда становилось невыносимо от гнетущей печали и не хотелось жить, и, если бы случилось умереть, то и принял бы смерть с достоинством и был бы благодарен Богам, что не запамятовали про него.

Бальжи и шаман шли по проселочной дороге, она легко и угибчиво скользила вдоль Баргузин-реки, уже почерневшей, а местами вспухшей, как если бы льдистому насту сделалось тесно на ровной поверхности, и тот все норовил выползти на берег, и, наверное, добился бы своего, да крут берег, обрывчат, не подымешься на упрямое взлобье. Солнце зависало над долиной, крупитчато — белое, искряное, глазам смотреть больно. Изредка речные птахи вспугивали тишину, срываясь с ивовых веток, осыпая снежную навесь, какое-то время кружили над путниками, покачивая легкими серебряными крыльями и точно бы приглядываясь к ним и вопрошая безмолвно: «А им чего тут понадобилось?» И шаман, до поры шедший, бормоча неясное и смутное, так и понял их и сказал, подтолкнув в бок старика и поблестев подслеповатыми, узкими щелками глаз:

— А вам-то что за беда?

Бальжи с недоумением посмотрел на него:

— Ты чего?

— Да так… — хмыкнув, сказал шаман.

Чудно, однако ж, вдруг накатывало на служителя ближних духов в обычном состоянии не то, чтобы хмурого и озабоченного лишь своими видениями, те чаще были не в радость, все же не утрачивающего строгости в лице даже когда оставался один близ погасшего костра, где разыгривалось колядование, да, накатывало, и тогда сдвигалось в душе у шамана, искорки в ней ли самой, близ ли нее начинали кружить в удивительном, теплый свет приносящем вихре, и он улыбался и радовался, и все на земле в такую пору виделось в ясном свете. Наверное, не будь этого, не выдержало бы сердце и все, что связывало с жизнью, уже давно оборвалось бы. И вот теперь шаман ощутил притекающее от тех искорок, что так волновали, отодвигая сердечную суету, и он выхватил из памяти давнюю полузабытую мелодию и запел… В песне были слова о снежной степи, о томящейся подо льдом речке, о прозрачно синем небе, обласканном солнечными лучами. Служитель ближних духов пел обо всем, что видели глаза, и это странным образом подействовало на Бальжи, отчего тот не выразил и малого удивления, как если бы ждал чего-то такого, лишь согласно кивал головой, коль скоро песенные слова совпадали с тем, что открывалось перед идущими, хотя бы и вызывающее легкое разочарование, потому что не разглядел этого раньше. Ну, к примеру, почему же не замечал, как скоротечен свет, изливаемый солнцем, и как чужда земному миру лесная птаха, мечущаяся посреди ветвистых деревьев и не умеющая оторваться от них, разве что на мгновение-другое взмывающая над ними, но для того лишь, чтобы тут же и опуститься на землю? А ведь и в ней живет жажда пространства и не угасло еще стремление оказаться в иных мирах, которые были бы к ней благосклонны. «О, Боги! — думал старик, слушая нескончаемую песню шамана. — Отчего так неустроено на земле и быстротечно? Отчего в каждой Божьей твари, едва успевшей родиться, угадывается терзание предстоящей смерти? Что же тогда есть жизнь? Слабая нитка, часто рвущаяся, которая связывает нас с высоким Небом, как сказывает Агван-Доржи? Но тогда зачем и кому нужна нитка, неужто одним высокородным для какой-то особенной цели, про которую нам, смертным, не дано знать?»

Но старику не хотелось, чтобы так было, все в нем, хотя и ослабленном горестной памятью, противилось этому. Не хотелось верить и бродячему монаху, говорящему, что все в жизни есть иллюзия, случается, она и согревает, да ненадолго, через малое время от нее остается лишь пыль. Впрочем, не так, чтобы это обламывало в душе, неприязнь к суждению монаха была легкой и ничего не страгивающей, а как бы даже рождающей несвычные с его пониманием живого мира суждения. Они подталкивали старика, уже вроде бы ушедшего в себя и только там иной раз обретающего сходную с тихой, как раз и рождаемой от горести, усладой. В такие минуты он слегка подвигался к близ него протекающей жизни и мог увидеть в ней и тепло и свет. И по сию пору он не забыл, как приходил из улуса широкоскулый шустроногий мальчонка и, блестя глазами, сказал, приткнув к порогу юрты маленький, килограмма на полтора, кожаный тулунок:

— Возьми, дед. Тут жареное зерно, мать послала.

А мальчонку узнал сразу, жил тот на краю улуса с матерью и братьями, их пятеро, мал мала меньше. Потому-то и удивился, что мальчонка пришел с помогой, небось самим есть нечего, но удивление быстро растаяло, сердце облилось нечаянной радостью, не знал, куда посадить мальчонку и чем угостить. Но, слава Богам, отыскал в шкафчике, в углу юрты, вконец затверделые карамельки, протянул гостю, собрав их в ладонь, а потом усадил мальчонку у еще теплого очага, и, как в прежние леты, обретя в душе, хотя и ненадолго, спокойствие, начал расспрашивать про житье-бытье в улусе, и мальчонка отвечал со всею солидностью, на какую был способен. И, когда тот ушел, старик еще долго пребывал в тихом примирении с жизнью. Он не преминул и монаху поведать о мальчонке, и тот тоже был доволен:

— От доброго семени и плод добрый. Во благости рожденное не сделается чуждым земному миру.

Шаман пел до тех пор, пока проселок не уперся в высокую черную гору, тут он разделился на множество ручейков-тропок, которые вели вверх, на голую каменную вершину. Шаман остановился, как бы раздумывая, по какой подниматься тропке, а на самом деле успокаивая вызвавшее на сердце сладкое ликование, он медлил, сосредоточась на мысли, суровой и строгой, не терпящей и малого отступления в сторону, ждал мгновения, когда на сердце поутихнет и ближнее отодвинется и сделается прозрачно и обозначаемо. И этот момент наступил, в глазах у шамана потускнело, руки, дрогнув, потянулись к бубну, который висел на плече. И вот, уже едва ли помня про себя, служитель ближних духов ступил на тропу и побежал по ней мелкой легкой рысцой, взмахивая руками, точно бы отгоняя наваждение и выкрикивая что-то. Бальжи поспешил за ним и скоро оказался на горе близ священного камня, на нем росла худотелая березка, невесть как зацепившаяся за твердую охолоделость, яркая, цветастая от тряпичного наряда. Шаман чуть отступил от камня и начал бить в бубен и все что-то выкрикивал, теперь уже неистово, а мгновениями горестно, как если бы те, к кому он обращался, не хотели принять служителя своего. А потом шаман пустился в пляс, подгоняемый хрипатым звучанием бубна, и тут тоже ощущалась неистовость странного, почти неземного свойства, она изматывала все в шамане, отчего тот, подобно скакуну, отмахавшему не один десяток верст, был в мыле, изо рта текла черная пузырчатая пена.

Время бежало быстро. В воздухе отметилась тугая, явно нездешнего свойства, напряженность, словно бы духи спустились с неба и теперь окружали шамана и со вниманием прислушивались к его голосу, но по какой-то причине не желали помочь ему. А может, еще не пришла пора, которую комлающий называл священной, соединяющей жизненное начало земли и благостную силу ближних духов? Да и придет ли когда-либо? У старика вдруг возникло сомнение, и оно все росло, росло, и, когда он подумал, что шаман так и не отыщет ответа на мучающее, что-то произошло в небесном пространстве, вдруг потянуло ветерком от гольца, и напряжение в воздухе спало, ветки березы, обвязанные цветными лентами, зашумели ласково и призывно, а над землей, прежде невидимые, закружили серебряно белые лесные птахи.