Горящие сосны

И сказал Учитель:

— Спустись на землю и приведи ученика моего.

Но в предгорьях Гималаев монах встретил не одного, а семь учеников Будды, были они ничем не отличимы друг от друга не только внешне, а и сияющим в глазах светом. И ему не оставалось ничего другого, как привести всех.

И спросил Учитель, со вниманием оглядев восседающих возле его Трона:

— Кто из вас первый?

— Я!.. — сказал один, и другой тоже сказал: «Я…» И третий сказал. И пятый… Лишь некто молчал. И тогда Будда спросил у него:

— Так ты и есть мой ученик?

— Да, — ответил тот. — Все остальные вышли из моего тонкого тела и есть в царствие Твоем тени.

И тут вознесшее Агвана-Доржи над ближней пространственностью исчезло, и он вновь ощутил себя странником на лесной тропе. И день, и два шел он морским обережьем, ночуя под сенью дерев у разведенного костерка, и нередко предавался созерцаниям и, хотя они не были сладостны, как то, что вывело его из смуты, все же и они вносили в душу приятную неустремленность ни к чему, и, сливаясь с ночной тишиной леса, становились мягкими и легкими и действовали успокаивающе. Войдя в горловину Баргузинской долины, Агван-Доржи какое-то время держался забитой льдами реки, тут-то и повстречал молодого бурята в черном монгольском малахае, низкорослого, крепенького, удивился: что он здесь делает, вдали от улуса?.. Но удивление было короткое, молодой бурят стянулся с кожаного блестящего седла и, взяв в руки повод и чуть отойдя от взмыленного коротконогого коня, сказал:

— С десяток овец отбились от отары. Ищу…

А потом он поклонился бродячему монаху. И опять Агван-Доржи удивился. Не сразу вспомнил, что у него связано с этим человеком, вспомнил позже, когда тот сказал:

— Ахай[7], спасибо вам, что изгнали из моего тела дурную болезнь. Я теперь снова стал человеком, и многое вижу и понимаю.

Да, да, конечно… Как-то на пороге юрты старика Бальжи он столкнулся с молодым бурятом со странно блестящими, как если бы только что поднятыми со дна горной речки, чисто вымытыми глазами. И нельзя было ничего углядеть в них, и малой мысли, про такие глаза говорят, что пустые. Но добро бы, только это. Так нет же… И в лице наблюдалась нездоровая бледность, и руки, вскинутые над головой, дрожали. Он шептал что-то, и не скажешь, по-бурятски ли, по-русски ли? Спросил тогда у Бальжи: «Что с ним?» А мог и не спрашивать. Догадался.

— С малолетства мается, — сказал старик. — Ходит от юрты к юрте и все ищет чего-то. Но, скорее, отца с матерью, сгинули пять лет назад, когда большая вода разметала улусы, подступила к гольцам и долго еще хлесталась о каменные стены. Видать, в ту пору и повредился юноша головой и перестал узнавать даже близких.

Агван-Доржи подошел к молодому буряту и говорил с ним, положа руку ему на голову. И через день говорил, и через седьмицу… И парень очнулся, раздвинул тяжкие объятья живого сна и уже другими глазами посмотрел на мир. И это было в радость людям, и они благодарили его. А он сказал:

— Что я?.. Лучше преклоним колени пред Буддой и воздадим ему здравицу.

Так и сделали, несмотря на неудовольствие местного шамана, впрочем, легкое, несупротивное.

Бальжи нынче ждал Агвана-Доржи, но день подвигался к закату, а монах все не появлялся, и старик начал волноваться, правда, не так, чтобы уж очень… В улусах если и не почитали странствующих, то никогда и не обижали, признавали за ними право жить своей жизнью. Впрочем, это укрепилось давно и не от ближних людей, а от дальних, от тех родов, что когда-то были многочисленны и сильны, но постепенно утратили крепость духа. Так распорядилось всевластное время.

Вчера старик ходил на берег реки, к тому месту, где погиб сын, он теперь часто ходил сюда, подолгу просиживал на каменном отвале речного русла, защищаемый от ветра худотелыми желтыми березками, вглядываясь в даль: там в последние дни он стал видеть нечто, напоминающее сына, как бы даже едва проступаемые в белом пространстве очертания его, и тянулся к сыну и говорил с ним, чаще о том, что одиноко ему и скучно на земле, и он хотел бы встречи с ним, но безжалостные Боги не отпускают душу, для чего-то держат в слабом теле. «А может, запамятовали про меня? Или полагают, что еще не истек мой срок?»

Да, вчера… вчера он рядом с сыном заметил еще какую-то тень. Живую. Она походила на Агвана-Доржи. Старик обрадовался, он привык прозревать в монахе не ближнее — от других миров, чистое и ясное. Подумал, что тот недалеко от его юрты. И вот теперь сидел у вечернего очага, прогреваемого аргальными лепехами, и все с большим нетерпением посматривал на матерчатый полог двери и ждал, когда тот распахнется и в юрту войдет странствующий монах. И вот, когда уже решил, что монах где-то задержался и нынче его не жди, полог раздвинулся и впустил в юрту Агвана-Доржи. Был тот пуще прежнего худ и в смуглом лице проскальзывала бледность. Старик внешне ничем не выказал сердечного нетерпения, сдержанно помахал рукой, приглашая гостя к очагу, а другой наливая в глубокую, с тонким цветным узором, чашку густой, обильно забеленный, с молочными пенками, пахнущий прожаренной мукой, чай. Когда же монах сел к очагу и взял в руки чашку и отпил, старик спросил с участием:

— Ты болен?

— Нет, — ответил Агван-Доржи. — Но в улусе я наведался к болящему и часть моей душевной энергии осталась там.

— Ты щедр.

— Не я, но ведущий меня.

— Я еще вчера знал, что ты придешь. Я видел тебя рядом с небесным отражением моего сына.

— Я был там, — сказал монах, держа обеими руками чашку с чаем. — И говорил с архатами. Они довольны твоим сыном.

В юрте зависла тишина, чуткая, слабо потрескивающая аргальными лепехами. В желтое оконце втиснулся последний дневной луч и тут же погас. Старик зажег свечу, она стояла на маленьком коротконогом столике близ очага, свет от нее был слаб и дрожащ. В низко зависшем, иссиня желтом потолке заметались тусклые тени.

— Шаман уверен, что наш путь к небу устлан мертвыми телами, — сказал Бальжи. — И мы идем по ним, как по ступеням. Но лишь лучшие из нас встретятся с дарующим Благо.

— Шаман прав, хотя общается только с ближними духами. Немногие одолевают этот путь и достигают пределов разумного.

— В чем это выражается?

— В приближении к истине.

Старик с легким удивлением посмотрел на монаха: вдруг сомнение закралось, прав ли странствующий, иль в жизни все призрачно, есть лишь слабое трепетание невесть для какой надобности данной человеку жизни, коль скоро он не умеет постичь истины? Он хотел бы поделиться своим сомнением, но почему-то сказал про другое.

— Ты слыхал сказку про любопытного зайца, которого съела лиса, когда он свернул с тропы и легкомысленно поскакал по ее следу? — сказал старик как бы даже со смущением. — Не каждому дано следовать своему назначению, иной раз запамятуешь обо всем. А что делать? Жизнь…

— Жизнь есть наше представление о ней, сама по себе она не существует.

— Я так не думаю.

Старик опустил седую голову и закрыл глаза, сейчас же слабые, едва светящиеся промельки чего-то ясного и чистого расшевелили в памяти и повлекли к неближнему, еще не погасшему на сердце.