Горящие сосны

Шаман еще долго бил в бубен и выкрикивал слова, которых, кажется, не было ни в русском, ни в бурятском языке, но вот наступил момент, когда он совершенно обессилел, ноги сделались вялые и слабые, а в голосе появилась глухая, комом торчащая в горле, хрипота. Шаман безвольно опустил руки, бубен выпал из них, зазвенев тонко и жалобно, а сам служитель Богов упал сначала на колени, потом на спину, и лежал так, вытянувшись, побледневший и как бы даже прервавший дыхание; он лежал до тех пор, пока Бальжи, испугавшись, не нагнулся над ним и не начал тормошить его. Шаман, очнувшись, сел, утирая со лба соленый пот, в глазах отметилась привычная для людского существа осмысленность.

— Тебе было тяжело? — с участием спросил старик, присаживаясь рядом с шаманом.

— Да, тяжело.

— О чем ты просил у духов?

Шаман ответил не сразу.

— Я просил духов, чтобы они помогли людям управиться со злом. Слишком много его стало. И оно все прибавляется. Взять Бадму, нойона, жаден и не милостив к ближним, чуть что, за долги ли, иль еще из-за чего, отбирает последнее у бедняков, сводит со двора лошадей. А у самого их не счесть, великими табунами владеет, вся степь под ними.

— И что же духи?

— Они слушали и молчали, — с неостывшей обидой в голосе сказал шаман. — Знать, не приняли моей заботы.

Вдруг монеты, рассыпанные подле камня, желтые и белые, посеребренные, а то и с легкой позолотой, зазвенели. Бальжи поднял голову и увидел большого рыжего пса и сказал со вспыхнувшей радостью в голосе:

— Должно быть, Агван-Доржи близко…

А вот и он, худой и рослый, в желтом одеянии и в стоптанных санадалиях, в серой тюбетейке на бритой голове, подошел к ним, сказал, обращаясь к шаману:

— Эк-ка! Глянул бы ты на себя со стороны, ох, и удивился бы: весь в мыле, как загнанный стригунок.

Рассмеялся невесть чему, в глазах заблистало шальное что-то, снял с шеи бусы, долго разглядывал их, как бы не признавая, и можно было подумать, что он не в себе; Бальжи так и подумал, хотя и привык к тому, что монах иной раз мог выкинуть несвычное с людскими повадками, отчего, случалось, его называли блаженным. Но стоило рыжему псу подойти к Агвану-Доржи и потереться об его ногу, как тот очнулся, губы слегка покривились, точно бы утаивая виноватость.

— Человек должен искать в душе своей, — спустя немного сказал он. — Никто не поможет ему найти умиротворение, тут даже Боги бессильны. Они сами являются отражением человеческой души. Творец всех деяний, земных и небесных, живет в нас, только мы не замечаем этого, нам приятней сознавать, что мы слабы и безвольны, ждем, когда Всесильный возьмет нас за руку и подведет к истине. Но этого не случится, если мы не обретем нужную для продвижения по небесному пути силу духа, не сосредоточим ум не только на ближних предметах, а и на тех, что рисуются в воображении и нередко обретают никем не ведомые очертания.

Бальжи и шаман со вниманием слушали Агвана-Доржи и могли бы согласиться с ним, но что-то в душе сопротивлялось, впрочем, у каждого по-своему, у одного сильнее, у другого послабже. К примеру, Бальжи не хотелось ломать легко томящее чувство, которое в последние леты сделалось устойчиво в нем, не требовало постоянной подпитки, как если бы исчезни это, то и он поменяется и уж не будет тем человеком, кто привык относиться к собственному проживанию на земле как к чему-то естественному, но не совсем обязательному, а после смерти сына в сущности уже никому не надобному. Ну, а шаман не желал расставаться с мыслью, что, благодаря его связи с ближними духами, он еще в состоянии помочь слабому и отчаявшемуся, не хотелось верить, что это не так, и духи бессильны перед земной жизнью. Разве соприкосновение с ними бесцельно? Да нет же, нет, уж он-то знает: не однажды люди, получившие облегчение, тепло отзывались о его старании помочь им. Когда бы он не умел помочь, то и сам отказался бы от своих хождений в миры, где обитают духи.

Однако ни тот, ни другой и виду не подали, что не согласны с монахом. И не потому, что помешала робость, которую, правду сказать, оба испытывали перед ним, впрочем, невесть какую сильную, скорее, чуть приметную, по краешку самому, а потому, что чувствовали его правоту, хотя и не принимали ее, а не принимали по той причине, что она казалась принадлежащей высшему миру, до которого им не дотянуться в любом случае, а коль нельзя дотянуться, то и непочем стараться.

Агван-Доржи меж тем замолчал и снова, уже в который раз за нынешний день окружающее отодвинулось от него, затуманилось, и он увидел себя в неближнем времени слабым бледнолицым скотогоном, по душевной потребности оказавшемся у врат степного дацана, поднявшегося посреди глухой, где на десятки верст ни одного строения, равнинности; про нее говорили, что сюда раз в год опускаются, покинув небесное жилище, гандхвиры, и тогда слышны их ни на что в мире не похожие песни, сладкозвучные, обладающие удивительной силой. Сказывали мудрецы-муни, коль кто-то услышит их, то и сделается крепок духом и уж не будет принадлежать земной жизни, оборвет путы сансары и возвысится над нею. Молодой скотогон, с недавнего времени ощутив потребность общения со святыми архатами, хотел бы оказаться в числе избранных. Потому и пришел сюда и теперь стоял у врат степного дацана, стоял долго, но вот что-то трепетное и едва обозначаемое отметилось в сознании, и он мысленно ступил на дорогу предков и пошел по ней, влекущей в непознанные дали. Он шел до тех пор, пока не был остановлен сильным, а вместе мягким голосом, властно притягивающим к себе. И сказал голос с небес, обращенный к нему, смертному, в теле которого уже давно жила болезнь, истачивающая все в нем, подобно жующему железо молоту:

— Время будет поглощено пространством, и сдвинутся горы с места и осыплют пепел со своего каменного тела, и небо почернеет, а потом снова засверкает жгучей белизной, когда ты, смертный, пройдя через тридцать три перерождения, ступишь на белую тропу в далекой северной земле и будешь идти много дней и ночей, не ведая, для чего совершается сей круг. Я не открою тебе истины, но дам тропу, которая ведет от сердца к сердцу, от страдания к страданию, от незнания к высшему знанию своего истинного назначения в земных мирах. Я, пославший тебя, говорю: «И да будет путь твой не короток и не долог, не тягостен и не легок, но такой, что не сомнет брожения мысли. И да очистится сознание и да увидят люди сие очищение и возвысятся в помыслах, пройдя путями твоего блаженства!»

Он еще долго пребывал под впечатлением услышанного, должно быть, от самого всеблагого Будды, как вдруг рядом с собой ощутил дыхание смерти. Он увидел огненные языки пламени, пожирающие толстые бревенчатые стены дацана. Толпы монахов, взявшись за руки, как если бы хотели поддержать слабого духом, шли почему-то не от пламени, легшего черной тенью на святые лики, но в жерло огня, и тогда он, молодой скотогон, отринув страхи, хотя и не сразу подчинившиеся ему, все же изгнанные из ослабевшего тела, двинулся следом за ними. Он не понимал, зачем это делает, но не понимал ближним сознанием, а то, дальнее, исполненное решимости, подсказывало, что он не имеет права поступить иначе, ибо принадлежит не только себе.

И было тягостное и мучительное вхождение в огонь. Обжигала боль, затомившая сущее в нем. Но то и благо, что это продолжалось недолго, тело рассыпалось в прах, дух же вознесся над земною обителью. И только теперь, пребывая в духе, скотогон увидел, что произошло с дацаном и отчего служители Будды не пожелали покинуть святые пределы. Вокруг догоревшего дацана на сильных гривастых конях сновали широкоскулые смуглолицые воины, пришедшие из монгольских степей; они рубили длинными изогнутыми саблями каждого, кто посмел противиться им, сгоняли женщин и детей с насиженных мест, а на тех, кто мешкал, накидывали желтые волосяные арканы и волокли по земле.

И был страшен день, и дух скотогона в полной мере ощутил еще не стертыми чувствами людское унижение, и воздал хвалу служителям Божественной Истины, которые, смяв сомнение, по доброй воле поменяли форму, чтобы не унизить душу, не восчернить святое предназначение ее.

— В древние леты тут, на горе, возвышался дацан, — сказал Агван-Доржи, когда схлынуло с души, и его выбросило на Берег Времени. — Он был сожжен степными воинами, от него остался только камень, заложенный в основание Храма. Годы спустя люди поклонились этому камню, но уже другие люди, отодвинувшиеся от Божественной Истины, и сотворили Обо.

— Я слышал об этом, — сказал старик Бальжи.

— Я тоже… — устало сказал шаман, оглаживая влажной ладонью сухую поверхность камня.