Горящие сосны

Так он и жил многие леты в замкнутой пространственности, где-то между землей и небом; ближнее, совершаемое рядом, мало интересовало его, он не имел друзей, а если кто-то пытался сойтись с ним поближе, то и скоро охладевал к нему. В нем с малых лет жило необъяснимое обыкновенным умом непозволение сходиться с кем-либо. Этому, наверное, способствовало и то, что дед невесть по какой причине, скорее, из страха потерять «родную кровинку» (в ту пору нередко и близкие по родству становились чужды друг другу) держал внука при себе, мечтая посвятить жизнь его Богу. И преуспел. Но вот дед умер, и Антоний и вовсе отстранился от земной жизни, и в слабых, еще не окрепших мыслях бродил невесть где, мало-помалу забывая про свое прежнее проживание среди людей. Однажды в церкви он увидел, как Святой Иннокентий вытолкнулся из золоченой рамы и пошел, легкий и дивно прозрачный, в какой-то момент остановился и поманил Антония за собой, тот обрадовался и поспешил за ним. Это было последнее, что еще какое-то время он помнил. Никто не сказал бы, как он жил все те леты, что выпали ему, чем кормился, имел ли когда-либо над головой крышу?.. И он тоже не сказал бы, хотя в душе осиялось, отчего иные из людей ощущали идущее от него, чистое и в малости незапятнанное. В такие поры все дивовались и глядели вослед страннику, и прежде радовавшее мнилось постылым, обретя тягостные, придавливающие к земле формы.

Антоний шел по лесу, и деревья, минуту назад пребывавшие в недвижении, расшевелились, осыпая снежную пыль, серебристую и липкую, она падала страннику на голову, таяла на щеках. Тропа вывела Антония к морю, но он не сразу догадался про это и с недоумением разглядывал высоченные льдистые торосы, прибитые к обережью, потом сказал с тихой грустью в голосе:

— Время вершит свое. Человек идет по жизни, как солнце по кругу.

Он поднялся на один из торосов и долго стоял на ледяной горке, оборотив лицо к небу, и смотрел в глубокие синие колодцы, пробивающие яркую белизну, и сладкое, ни с чем не сравнимое в земной жизни чувство овладело им, нечаянно для него самого и смущающе сердце он вдруг ощутил себя живым мостом, связующим землю и небо, нет, конечно, не то, дальнее, а это, ближнее, находящееся в постоянном движении и колебании, отчего оно не в состоянии заслониться от земных грехов, и они достигают его хотя и ослабленные и утратившие от своей изначальности, все же не потерявшие губительной силы. Антоний подумал, что это и неплохо, когда бы все грехи, совершаемые людским племенем, а только оно способно рассеивать их, оседали на землю, то и не выдержала бы та великой тяжести и провалилась бы в тартарары. Иные из людей называют землю матерью. Но тогда почему не жалеют ее, как если бы их слова шли не от сердца, а от холодного, рассудочного ума? Но ведь тут не всегда так, уж он-то знает про это не понаслышке, насмотрелся за время странствий. Не однажды обращался к Господу с молитвенными словами, и были те слова от душевной боли и подымали высоко, случались мгновения, когда казалось, что они достигли престола Всевышнего, и тогда он испытывал необычайное облегчение, и то, что раньше казалось утопшим во тьме, вдруг размыкало тягостный мрак, и теплый луч соскальзывал с неба и согревал душу.

Антоний стоял на ледяной горке, уйдя в тихое и сладостное, что жило в нем, и разные видения вырастали перед глазами, далекие и манящие, удивительные в своем отчуждении от земного мира, все же в чем-то и приближенные к нему. Он видел небесных ангелов, но, скорее, не самих ангелов, а их отмечание в глубинно зияющей дали, и мнилось отмечание исполненным высокого торжества духа. «Господи!.. — шептал он. — Господи!..»

А потом что-то произошло и не в нем даже, в небесном пространстве, как бы сузилось, закрыло божественную даль с пребывающими в ней ангелами, сделалось сумрачно и сыро от мягкого снега, обильно падающего с неба. Антоний вздохнул и закрыл глаза, но еще долго стоял в напряжении, ощущаемом его исхудавшим телом, все же время спустя он одолел смутившее и медленно, боясь оскользнуться, спустился с тороса. И тут увидел в изножье ледяной горы большого, серебряно красного тюленя, и не сразу понял, отчего тюлень утерял привычный окрас. Когда же понял, растерялся, растерянность накатила не потому, что лишь теперь лицом к лицу он столкнулся с раненым байкальским тюленем, такие встречи случались и раньше, и всегда вызывали в нем тягостное недоумение. Но теперь к этому чувству примешалось другое, вдруг подумал, что омрачение небесного пространства и тюлень-подранок как-то связаны между собой, и сделано это высшей силой с определенной целью, может, для того, чтобы подтолкнуть его к утайно горькому и жестокому, накапливающемуся в душах, с тем, чтобы, окунувшись в людскую жизнь, он, Антоний, вынес из нее доброе и разумное, еще остающееся в ней.

А небо было черное и студеное, и шел снег, теперь уже затверделый и сухой. А на желтой льдине неподвижно, отпустив дрожь умирания, лежал тюлень.