"Антология исторического романга-6. Компиляция. Книги 1-12

Глава 2

Замок Дуглас, позже в тот же день

Канун праздника Святого Брендана Путешественника, май 1297 года

Они ждали государыню, рыцарей, слуг, борзых, охотников и всех прочих, бестолково толпясь и обходя стороной уже разгорячившихся коней. Собаки скакали и вертелись, натягивая поводки, так что выжлятникам приходилось, ругаясь, распутывать сворки, дабы посадить их в деревянные клетки на подводах.

Пряженик с двумя громадными дирхаундами, высившимися по обе стороны от него, как статуи, обернулся, чтобы свысока ухмыльнуться Псаренку. Берне — доезжачий — вверил псов чужака под опеку Пряженика, потому что Псаренок — меньше чем ничто, и теперь Пряженик считал себя выше всей суеты и замешательства, сжимая в каждом кулаке по поводку больших гончих, благодаря ему недвижных, как камень. Псаренок знал, что Пряженик-то тут вовсе ни при чем, все дело в толкущемся поблизости великане Лисовине Уотти.

Хэл хмурился, потому что дирхаунды могут ввязаться в бешеную драку, когда им вздумается, а если запахнет кровью, их не удержать и четверым мужчинам, не говоря уж о высоком насупленном отроке с зачатками мускулов и круглым личиком в обрамлении соломенных волос. Светлые ресницы и брови и курносый нос придавали ему сходство с недовольным поросенком; на дирхаундов его чары не действуют, и Хэл понимал, что доезжачий устроил это намеренно, ради издевки или помавания своей властью.

А вот паренек, сноровистый с борзыми, — Хэл поискал его взглядом, и дыхание у него перехватило при виде его недвижности, ярости, сцепившей уголки его губ, лиловых теней под глубоко посаженными глазами и всклокоченных темных волос. Темнее, чем Джонни, подумал он… как думал вчера ночью, цветом волос и кожи напоминает Джейми и вполне может быть одним из побочных сыновей Смелого, отданным в попечение французского псаря Дугласа. Хэл перевел взгляд, вперив его в берне Филиппа, стоящего на окраине круговерти и раздающего распоряжения своим подначальным, коротко рявкая по-французски.

Тяжесть этого взгляда заставила доезжачего поднять голову, и, наткнувшись на сероглазый взор лотийца, он побледнел, покраснел и отвел глаза, чувствуя гнев и… да, страх. Он знал, что Псаренка этому Сьентклеру отдала государыня, не потрудившись даже обмолвиться «с вашего позволения, берне», и это его уязвило.

Когда ему сказали — ему сказали, о, Раны Господни! — что Псаренок будет приглядывать за дирхаундами, он строптиво решил отдать их Пряженику. Понимал, что это не более как задранная задняя лапа, помечающая собственную территорию, — на нем лежит ответственность за всех собак в Дугласе, хоть господских, хоть нет, — и ему не по нраву получать указания от какого-то ничтожного господинчика из Сьентклеров, считающего себя чересчур утонченным, чтобы равняться с простым людом.

Но еще менее ему пришлось по нраву ощущение этого пронзительного взора, так что он принялся хлопотать со сворами и приказаниями, все время чувствуя вперенные в него серые глаза, как зуд, который и почесать-то нельзя.

Искусно оседлав Брадакуса, Бьюкен изобразил фальшивую улыбку. Идею поохотиться высказал Брюс вчера вечером за столом, и Бьюкен всю ночь ворочался, обсасывая ее так и эдак в попытке понять, какую в том Брюс видит выгоду. Не считая комплота убить его из засады, так ничего и не измыслил, но поскольку занять себя больше нечем, потраченное время не в счет. Горечь подкатила под горло вкупе со съеденной на ужин кабанятиной с горчицей, тошнотворными газами, на вкус не менее погаными, чем его женитьба на этой сучке Макдафф.

Брак представлялся выгодным и ему, и Макдаффу Файфскому. Однако же собственный родственник Изабеллы, олицетворение алчности и порочности, предал ее отца смерти, что не очень-то прельщало стать членом этой семейки. Даже при подношении свадебных даров Рыжий Джон Комин Баденохский склонил голову к плечу, искривив губы в усмешке.

— Чаю, земли того стоят, кузен, — беспощадно заявил он Бьюкену, — ибо будешь почивать с волчицей, коей сказанные принадлежат.

Бьюкен задрожал от когтящего душу воспоминания о брачной ночи, когда он вломился в Изабеллу Макдафф. Он делал это с той поры всякий раз, когда она возвращалась из своих блужданий, и теперь это стало частью обычая, как и замо́к, ключ и отказы исполнить свой супружеский долг, вполне приставшие титулу графини Бьюкенской. Это, да еще рождение наследника, в каковом она покуда не преуспела; Бьюкен до сих пор толком не знал, прибегает ли она к ухищрениям, чтобы избежать этого, или попросту бесплодна.

А теперь она здесь, приехала в Дуглас якобы с невинным визитом, взяв для этого коня из одной конюшни с Брадакусом — Балиуса. О, Раны Христовы, и без того скверно, что она без женского пригляда, — хоть и твердит, что за ней ходят женщины Дугласа, но ведь даже без слуги, да верхом на превосходном андалузском боевом коне, в краю, где разбойники кишмя кишат… Она могла отправиться на тот свет, а от коня могла остаться лишь груда обглоданных костей… Бьюкен даже не знал, что сильнее — желание первого или страх второго, но вот она здесь, уютно устроилась в башне и отказывает ему в законных правах, а он тем временем чахнет в своем полосатом шатре в наружном дворе, и обостренное чувство собственного достоинства не позволяет ему затеять скандал.

Это сильно сократило расстояние, отделяющее ее от женского монастыря, о котором он подумывал. А заодно заронило подозрение, не может ли она с Брюсом… Он отогнал эту мысль. Навряд ли она осмелится, но пусть все же Мализ разведает.

А теперь он сидел как на иголках, дожидаясь ее появления, чтобы можно было начать эту треклятую охоту, хотя, если дела пойдут гладко, как запланировано, гордиев узел Брюсов будет разрублен. Предпочтительно, подумал он угрюмо, прежде чем блеснет секретный клинок Брюса.

Потому-то, разумеется, он и его люди, выбранные на охоту, снарядились как на войну, облачившись в кольчуги и сюркоты с гербами; Бьюкен заметил, что Брюс блистает в расшитой гербовой накидке, с непокрытой головой, с улыбкой наблюдая за щебечущим Джейми Дугласом, пытающимся петь и играть, одновременно держа в узде норовистого коня. Однако же он взял с собой людей, не щеголяющих ливреями Каррика, так что никто толком не знает, кому они принадлежат.

Бьюкен оглядел их с головы до пят: хорошо вооружены и сидят на приличных гарронах — шотландских пони. Вид у них такой, будто они откусили в жизни добрый фунт лиха, но зубы не обломали, особливо их предводитель, юный господин из Хердманстона.

Ощутив на себе взгляд, Хэл обернулся к графу, сидевшему на своем крупном взмокшем дестриэ — боевом коне, укутавшись в черный плащ с куньей оторочкой, под которым поблескивала кольчуга. Широкое, чисто выбритое лицо, обрамленное стеганой шапочкой с тесемками, прежде красивое, пока жир не колонизировал лишние подбородки, зарозовелось и вспотело, как попка младенца.

Граф Бьюкенский на дюжину лет старше Брюса, но преимущество в силе, даваемое молодостью, подумал Хэл, уравновешено коварством, таящимся в этих глазах Комина под нависшими бровями.

Бьюкен признал вежливый поклон головы Хердманстона, кивнув в ответ. Брадакус бил траву копытом и фыркал, заставив Бьюкена небрежно похлопать его по шее, даже сквозь кожаную перчатку ощутив, как лоснится потная кожа коня.

Надо было попросить иноходца вместо того, чтобы ехать на охоту верхом на дестриэ, угрюмо подумал он, но не мог себя заставить просить хоть что-то ни у Дугласов, ни у Брюсов. А теперь превосходный боевой конь, тянущий на добрых 25 мерков[565], охромеет, не говоря уж о присвоенном его женой, и Бьюкен даже не знал, что взвинчивает его больше — что она взяла на увеселительную прогулку боевого коня или то, как откровенно строила глазки Брюсу за столом вчера вечером.

Кабанятина в горчице и запеканка из цельной пшеницы с голубями, грибами, морковью, луком и зеленью — листьями фиалок и цветами сирени, гордо объявила государыня Дуглас. С лепестками роз. Бьюкен до сих пор чувствовал, как они распирают кишки, и пускал ветры не менее усердно, чем потел его конь.

Странное блюдо — это еще слабо сказано. Старый брат Бенедикт благословил трапезу, и это были его последние слова, прежде чем он уснул, уронив голову на розовые лепестки в подливке. Достопочтенное собрание за высоким столом[566] — он сам, Брюс, дамы, малыш Джейми Дуглас, Инчмартины, Дэйви Сивард и прочие — хранило оцепенелую осмотрительность. То бишь все, кроме Изабеллы. Мелкие дворяне чирикали между собой достаточно дружелюбно, не считая тех, кто сидел поближе к соли, где начались угрюмые переглядки по поводу того, кого посадили выше, а кого ниже ее.

Беседу вели вполголоса, будто под сенью грозовой тучей нависшего над ней короля Эдуарда, — Длинноногий отбрасывает длинную тень, мрачно думал Бьюкен, даже из Франции. Он несколько раз осадил Брюса, чем был очень доволен, в то же время не проговорившись ни словом в ответ на неуклюжие попытки прощупать его намерения в отношении мятежного Мори.

— Exitus acta probat[567], — невнятно пролепетал он, поперхнувшись при виде улыбок и укромной беседы Изабеллы с государыней, — прямо напротив него, нарочито его игнорируя.

— Уповаю, результат подтвердит деяния, — по-французски ответил Брюс с холодным взором, — но тут вы помаваете дивно широким и обоюдоострым клинком.

Хэл удивился бы, узнав, что они с Бьюкеном думают об одном и том же, хотя его подтолкнул к этим мыслям вид Псаренка, чью жизнь исковеркали и перекроили за вчерашним пиршеством — небрежно, будто швырнули собаке кость.

— Ваши борзые пристроены? — окликнула Элинор Дуглас Хэла, которого усадили — к его немалому изумлению — во главе возвышения поменьше, на расстоянии вытянутой руки от высокого стола. Подумав, что государыня пытается разрядить напряжение вокруг себя, он охотно отозвался и лишь тогда обнаружил, что только усугубил дело.

— Ваш отрок их успокаивает, госпожа, — отвечал он, вполуха прислушиваясь к угрюмой, отрывистой пикировке между Бьюкеном и Брюсом.

— Мне в утеху отдать мальчишку вам, — с улыбкой проговорила государыня. Хэл увидел внезапно потрясенный взгляд Джейми, не донесшего ложку до рта, и сообразил, что Элинор тоже заметила это.

— Джейми почтет меня за злобную мачеху из сказок, — продолжала она, не глядя на пасынка, — но он проводит не в меру много времени с этим безродным чадом, так что настал час разделить их, дабы он постиг поведение, приставшее его положению.

Хэл ощутил глубинный водоворот, и тут же вспышкой пришло беспощадное осознание: мальчишка-псарь — побочный отпрыск Смелого, подумал он про себя, и эта баба хватается за любой шанс отомстить блудному супругу и все более докучающему пасынку. «Гуттерблюйд был первым, я следующий — опасная игра, госпожа…» Бросив взгляд на Джейми, Хэл увидел вытянувшееся в струнку тело, окаменевшее лицо.

— Я буду заботливо опекать паренька, — произнес он, подчеркнуто глядя на Джейми, а не на нее, — ибо коли утихомиривает моих чертей, он просто на вес золота.

Ценность этого дара Хэл осознал лишь позже и, глядя на щуплого сорванца, дивился спокойствию, которое тот навевает на этих здоровенных бестий; вспомнив мерзкий нрав доезжачего, он насупился еще больше и тут вдруг сообразил, что делает это, таращась на графа Бьюкенского.