Божьим промыслом. Стремена и шпоры

* * *

Казармы утихли после ужина, дежурные офицеры сидели за большим столом и болтали о чём-то, солдаты частью уже улеглись, другие, собравшись кучками вокруг ламп, смеялись или играли в кости по мелочи. А он, глядя как у печки клюёт носом, но пытается не заснуть мальчишка Ёган, всё думал и думал, как продолжить начатое дело, как разбередить этот заросший салом город. Было у него несколько мыслей, но, кроме мыслей, нужны были ещё и исполнители. А они не спешили появляться в его казармах.

«Чёртов висельник! Где шляется этот Гонзаго?».

И когда барон уже подумывал поехать домой, как «чёртов висельник» и появился. И уже по его виду генерал понял, что не всё идёт гладко. Он сразу спросил у трубочиста:

— Ну что? Порадуешь меня чем-нибудь?

— Нечем мне порадовать вас, — почти сразу ответил тот. — Наш поросёночек…

— Поросёночек… это Рейнхаус? — уточнил Волков.

— Он, — кивнул Гонзаго. — Так вот, он с целой бандой других свиней таскается по городу, пьяны, сволочи, ходят с факелами, орут песни, задирают прохожих, нет никоей возможности с ним побеседовать, их там человек тридцать, все при оружии. И сдаётся мне, что расходиться они не думают; когда я их оставил, они собирались идти в трактир, пить дальше. Я Вигу сказал, но он говорит, что такую прорву народа, хоть и пьяного, ему не осилить, надобно ждать другого дня.

— Другого дня…, — раздосадованно повторил Волков. — Да нет у меня других дней.

Он и вправду не мог ждать, ему нужно было действовать, пока всё не остыло. И тут Гонзаго и говорит:

— А может, вот вам что понравится… Тут один мой знакомец рассказал, что у этого шебутного задиры Гвидо Рейнхауса есть братец старший, Михаэль. Гордость семьи и любимец папаши, и всё такое… Может, он вам подойдёт… Вместо Гвидо…

— Ну-ка, рассказывай, — заинтересовался генерал.

— Да рассказывать там особо и нечего, у Гвидо есть брат старший, он таскается к одной девке, хотя сам женат, почитай, каждую ночь к ней ездит, так и живёт на два дома, днём с женой, ночью с девкой, уже и ублюдка с ней прижил. Если вам нет разницы, то мы его поутру встретим, он только со слугой к бабе своей ездит.

— И кто же тебе сказал, что он сегодня у своей бабы?

— У её отца-столяра подмастерьем мой дружок работает, он мне и рассказал сегодня, недавно совсем.

Это был не лучший вариант, но время упускать было нельзя.

Действовать нужно было сейчас. И действия должны были быть громкими. Он не хотел, чтобы на это дело горожане отреагировали так же, как и на избиение приезжего судьи.

— Хорошо, — согласился барон после некоторого раздумья. — Пусть Виг отделает старшего братца вместо младшего, но при этом пусть обязательно скажет, что это ему за судью. Слышишь, это должно быть сказано обязательно.

— Что это вы задумали, добрый господин? — трубочист смотрел на него внимательно, словно собирался разглядеть в холодном лице старого солдата его мысли.

Но Волков лишь достал из кошелька деньги и отсчитал десять талеров задатка.

— Повтори, что нужно будет сказать Михаэлю Рейнхаусу после того, как вы отделаете его палками?

— Что это ему за избитого судью, — ответил трубочист, забирая деньги. Деньги его, судя по всему, интересовали больше, чем ответ на заданный вопрос. — Как дело сделаем, так приду за остальным.

Но барон ещё не закончил разговор. Дело было в том, что он не получил того эффекта от турнира, на который рассчитывал. А посему генералу, после долгих размышлений на лавке, пришел к выводу, что ему необходимо предпринять некоторые дополнительные усилия.

Он достает из отдельного кармана кошелька дублон и подносит его к носу трубочиста: погляди-ка сюда, приятель. И говорит:

— А скажи-ка, Гонзаго, ходишь ли ты к причастию?

— Давненько я не был в церкви, — отвечает трубочист, — туда только чистым идти надобно, а мне помыться некогда, и одёжу постирать тоже некогда.

— Это плохо, друг мой, — говорит генерал, но золотой монеты от носа собеседника не убирает, — но хорошо, что ты хоть истиной веры, что ты наш человек.

— А к чему вы это ведёте? — интересуется трубочист.

— А есть ли у тебя знакомый золотарь? — продолжает генерал, игнорируя вопрос Гонзаго.

— Так, почитай, я всех их знаю, наша гильдия с их гильдией завсегда вместе на городских ходах идёт, — отвечает трубочист и добавляет: — Да, всех знаю хорошо.

И тогда генерал продолжает:

— Этот дублон — уж и не знаю, сколько он стоит здесь у вас, пятьдесят семь или пятьдесят восемь талеров, наверное, менялы за него дадут — так вот, думаю я, что отдам его тебе… не Черепахе, а тебе… если ты устроишь мне одно дельце.

— Ох и не пойму я вас что-то, добрый господин, — отвечает ему Гонзаго, а сам смотрит искоса, с прищуром, соображает изо всех сил, по его лицу это заметно, — то золото мне предлагаете, то про причастие спрашиваете, то про золотарей наших… Уж не хотите ли вы, чтобы я золотаря какого городского зарезал?

Он спрашивает про это абсолютно серьёзно, но в ответ на этот вопрос генерал начинает смеяться:

— Вот ты, Гонзаго, дурь сморозил! Кто ж убивает самых полезных в городе людей? На то решится уж совсем какой-нибудь злодей. Нет, не из таких мы, золотарей убивать не нужно. А нужно будет то, что они в своих бочках возят.

— Вы уж совсем меня запутали, добрый господин, — не понимал трубочист. — Неужто вы будете платить золотом за дерьмо?

— Именно, — продолжает смеяться генерал. — За два ведра этой удивительной жижи ты получишь этот прекрасный золотой. Причём имей в виду, я отдам его не Вигу Черепахе, а тебе. О, я даже и представить не могу, сколько всего нужного ты можешь купить на эти деньги.

— Ну ладно уже, не травите душу, говорите, что нужно сделать, — не выдержал Гонзаго. — А что купить на золотой, я уже и так знаю. Долги за жильё отдам, да мяснику с булочником, да дров куплю, чтобы жена с детьми не больше не мёрзли этой зимой, будь она проклята.

И тут Волков сразу изменился в лице, стал серьёзен и холоден, от весёлости, что была в нём буквально пару секунд назад, не осталось и следа, и он сказал:

— Привезёшь бочку золотаря к кафедралу, на главную площадь, и выплеснешь пару вёдер на двери церкви. Давай… Дело плёвое — деньги большие.

И тут пройдоха, вор и член опасной банды вдруг застыл, только глядел на барона с удивлением и опаской. Глядел и молчал, даже рта не раскрывал.

— Ну, что ты? — заговорил генерал. — Чего молчишь? Говори.

— Да уж я и не знаю, что сказать-то, — наконец произнёс трубочист.

— Говори уже, чего боишься?

— Ну, — начал нехотя Гонзаго, — про то, зачем вам это нужно, уж лучше и не спрашивать, про такое лучше не и не знать. Но вот только…, — он замолчал.

— Продолжай, продолжай, — настаивал генерал.

— Не будет ли сие святотатством? — Я хоть в церкви и не ходок, но Господа я чту, а жена моя и вовсе верует пылко.

Он ещё что-то собирался говорить, но барон его перебил:

— А ты знаешь, кто я?

— Ну, так вы…, — тут трубочист немного подумал. — Ну, генерал герцога… Барон.

— Прежде всего я — Яро Фолькоф, Рыцарь Божий. Я в первую очередь Опора Трона Петра и Павла, Меч Божий и Длань Господня, а уже потом генерал герцога и барон. А знаешь, как меня ещё прозывают?

— Это…, — Гонзаго вспоминал, — Народ, когда вы в город пробрались, болтал на рынках про вас, кажись, называл вас Инквизитором.

— Именно. Так меня и прозывают. И что же ты думаешь, я, Рыцарь Божий Иероним Фолькоф, подбиваю тебя ко греху, к святотатству? Неужто ты думаешь, что я готов поругать истинную Церковь, нашу Святую Матерь?

— Ну а что же это будет, раз не святотатство? — удивился трубочист, но теперь он уже не был уверен, что всё обстоит именно так.

Волков положил ему руку на плечо и заговорил так, как проповедник говорит с прихожанином:

— Когда-то я был таким же, как и ты, простым и грязным человеком, что не видел света впереди, но именно Церковь сделала из меня того, каков я сегодня. И никогда я не пожелаю Матери Церкви зла, а то, что должен сделать ты, так то не во зло Церкви, а для очищения её. Храм освятят вновь, и ничего с ним плохого не будет. А ты, коли будешь следовать словам моим, только ускоришь это очищение, и…, — генерал сделал паузу, — твоя жена и дети будут тобой гордиться и больше никогда не будут мёрзнуть, какие бы холодные зимы ни пришли в Фёренбург.

При последних словах он протянул дублон трубочисту, и тот подставил свою грязную ладонь для золота; и как только монета упала в руку, генерал сразу и спросил, тоном уже деловым:

— Так у тебя есть золотарь на примете, такой, что умеет держать язык за зубами?

— Есть, есть, — ещё немного задумчиво произнёс молодой горожанин.

— И не побоится он дела такого?

— Этот золотарь? — тут Гонзаго ухмыльнулся. — Если ему пообещать полталера за такую работу, он согласится обгадить все храмы в городе и окрестностях. Ещё и на ограды кладбищ нальёт, если ему пообещать за то хоть по четвертаку от монеты.

— Я всегда подозревал, что эти ребята на многое способны, — улыбался генерал.

А трубочист, поигрывая тяжёлой монетой и разглядывая её, спросил перед тем, как уйти:

— Я так понимаю, что эта работёнка будет не последней?

— Работы будет много, — заверил его барон. — Говорю же тебе, следуй словам моим, и твоя семья следующие зимы будет встречать в тепле.

— Хорошо, если так, добрый господин, — ответил Гонзаго и попрощался. — Пойду я; видно, нынче в ночь мне поспать не придётся.