Сумерки империи

— Да.

— Тогда смотрите. Видели ли вы когда-нибудь, как национальный гвардеец управляется с "клюшкой"[133]?

В углу погреба стояла старая метла. Он взял ее и встал по стойке смирно.

— Ну, командуйте: "На плечо! На караул!"

Я улыбнулся в ответ, и он смущенно спросил:

— Что-то не так?

— Извините, но я служил в кавалерии.

— Вот и вы туда же. А знаете, огромное количество мирных людей, таких же как я, не колеблясь, встали на защиту Парижа. Вот вы улыбаетесь. А я уверяю вас, что вы не правы. О жителях Парижа говорят, что они продажные, вялые, развратные. Но когда враг подошел к стенам нашего города, оказалось, что парижане решительны и отважны. Они не задумываются над тем, что будет дальше, и пойдут ли пруссаки на штурм города. Для них важно одно: сопротивление врагу. Пока профессиональные военные толковали нам, что сопротивление бесполезно, другие люди — ученые, коммерсанты, художники, рабочие — бросились в едином порыве спасать честь нашей родины, запятнанную седанской катастрофой. Что касается меня, то я горжусь тем, что участвую в сопротивлении.

Но когда враг подошел к стенам нашего города, оказалось, что парижане решительны и отважны

— Но ведь сейчас вас нет среди защитников Парижа, так почему же вы предпочитаете остаться в плену и не хотите бежать? Пруссаки отправят вас в Штеттин[134] или Кенигсберг, и чем это лучше для вас?

— Уверяю вас, я легко переживу отправку в Германию. Это лучше, чем стоять в карауле у мясной лавки или кормить вшей в караульном помещении. Меня, представьте себе, больше не возбуждают идеи патриотизма и героизма. Будь вы в Париже, когда встал вопрос о заключении перемирия, вы бы даже не осмелились произнести эти слова. Даже если бы вы были твердо уверены, что только перемирие спасет страну, вы никогда не посмели бы прямо заявить об этом. И вы еще предлагаете мне бежать отсюда!

О чем-то подобном я читал в доходивших до Тура парижских газетах, но конкретно не представлял себе царивший в городе патриотический угар. Когда я сказал об этом парижанину, тот буквально взорвался от отчаяния.

— Вам кажется, что у меня истерика, — воскликнул он. — Но поймите же, сударь, что мой непосредственный начальник считает меня олухом, а консьерж зовет меня "шляпой" и домоседом. Несмотря на осаду, я не стал ликвидировать мой торговый дом, и, хотя за все это время не обслужил ни одного клиента, я тем не менее не уволил ни одного работника. Господам приказчикам регулярно выплачивается жалованье, а они с утра до вечера смеются надо мной, потому что считают меня размазней. И вы еще хотите, чтобы я бежал из плена! Да если побег удастся, я никогда не осмелюсь показаться на глаза моему консьержу, который никогда больше не поздоровается со мной.

— Но вы ведь не просто сбежите. Вы вернетесь в Париж.

— О нет! Если уж покинул Париж, то назад ни ногой. Такое под силу только тем, кто "ходит через линию фронта". А я не верю, что такое возможно.

Я, однако, продолжал настаивать, и он, чтобы отделаться от меня, со смехом заявил:

— Вы, молодой человек, никак не можете понять, что, сбежав от пруссаков, я буду вынужден вернуться к жене.

Затем, сделавшись серьезным, он заявил тоном, не терпящим возражения:

— Я ввязался в дурацкое дело и должен нести за это ответственность. Я благодарен вам за ваше предложение, но существуют препятствия если не материального, то морального характера, которые не позволяют мне его принять. А поскольку эти препятствия касаются лишь меня одного, то можете считать, что я полностью в вашем распоряжении и готов в меру моих сил оказать вам любой содействие.

— Мне требуется лишь одно: дождаться ночи. Пока вы тут не появились, я надеялся, что обо мне забыли, но теперь-то все знают, что в погребе нас двое.

— Тогда я не знаю, чем могу вам помочь. Я не в состоянии сделать так, чтобы время текло быстрее. Если вы считаете, что до ночи еще слишком далеко, тогда давайте болтать, чтобы убить время.

И, не дожидаясь моего ответа, он принялся рассказывать мне о Париже, о массовых вылазках из города, о том, как сидящие в фортах моряки идут на прорыв вражеских линий, о Жозефине[135], о неприязненном отношении национальной гвардии к регулярной армии и презрительном отношении военных к национальной гвардии, о мародерах, о каретах скорой помощи и жарком из крыс. В заключение я услышал изложение плана Трошю, исполненное на мотив "Мы ударим им во фланг"[136]:

План Трошю известен всем,
План, план, план, план, план.

Затем, попеременно впадая то в веселье, то в уныние, он поведал мне о нищете обывателей, дороговизне продуктов и страданиях детей, умирающих прямо на руках у своих матерей.

Его рассказ звучал, словно эхо, доносившееся из осажденного Парижа, к которому сейчас было приковано внимание всего мира.

Впечатление было такое, будто передо мной выворачивается наизнанку душа целого города. В его бессвязном, но искреннем рассказе было все: и иллюзии простого народа, и ликование по поводу придуманных побед, и уныние от реальных поражений, и неубиваемое доверие людей, старающихся не терять надежду, и готовность на жертвы, и склонность к благородным порывам, и отчаяние разлученных семей, и радость от полученной весточки, и боль напрасного ожидания, и доведенная до абсурда чрезмерная национальная гордость, и упорная вера в победу, и твердое намерение встать с колен, и ненависть к врагу.

Я с огромным вниманием слушал его волнующий рассказ, сопровождавшийся звуками перестрелок и редких пушечных выстрелов, проникавшими в наш подвал.

Время, которое еще недавно едва тянулось, теперь стремительно понеслось вскачь. Уже вечерело. В подвале становилось все темнее, и наконец наступила ночь.

— Похоже, — проговорил парижанин, — о нас и вправду забыли. Ваши шансы увеличиваются.

Но радовались мы недолго. В восемь часов на лестнице загремели шаги, и дверь отворилась. За нами пришли.

— Ночь темна, — сказал мой компаньон, — а до Версаля путь не близкий.

Но повели нас вовсе не в Версаль. То ли охранники заметили, как я возился с решеткой, то ли они решили, что дверь не надежна, но, как бы то ни было, нас решили не оставлять на ночь в погребе и просто-напросто перевели в большую гостиную на первом этаже, в которой размещались солдаты. Теперь мы находились буквально под носом у охранников, и им было легче нас контролировать.

Он принялся рассказывать мне о Париже… о жарком из крыс

— Располагайтесь в том углу, — сказал сержант, знавший французский язык.

В гостиную вели две двери. Одна выходила на улицу, где прогуливался часовой, и была закрыта, а вторая, открытая, выходила в прихожую. Выделенный нам угол был далеко от открытой двери и рядом с закрытой дверью. Но какое это имело значение, ведь о побеге нельзя было и помыслить, потому что прямо на паркете вокруг большого камина, в котором горели гигантские поленья, разлеглось не меньше дюжины солдат. Чтобы пробраться от одной двери к другой, пришлось бы идти прямо по их телам.

— Мы тут прокоптимся от этого дыма, — сказал мой компаньон, окинув взглядом помещение.

— Да, много дыма, — откликнулся сержант и громко расхохотался. — Французы не любят дым.

— О, в этом, как и во всем остальном, немцы сильно опередили французов, — отметил парижанин с неподражаемо серьезным видом.