Сумерки империи

Так я шел около трех часов, смещаясь то влево, то вправо, и наконец дошел до поросшей лесом гряды, подступавшей к берегу Сены. Здесь, как я понимал, опасность возрастала многократно. В этих местах с большой вероятностью можно было нарваться на часовых. Лес уже закончился, спрятаться было негде, а мне еще предстояло пересечь железнодорожные пути и дороги, а потом переплыть Сену. Успокаивало лишь то, что у меня уже было достаточно опыта, и я знал, что не каждый выстрел попадает в цель и поэтому не стоит "кланяться" каждой летящей пуле.

Если я действительно не сбился с пути, то, скорее всего, уже недалеко находился холм, с вершины которого можно разглядеть Париж. Этот холм был мне хорошо знаком. В прежние времена, прогуливаясь по этим местам, мы часто поднимались на его вершину, чтобы полюбоваться огнями большого города. До лесной полянки на холме оставалось пройти несколько шагов, но к моему удивлению впереди я не увидел никакого сияния огней. Повсюду простиралось огромное пространство, наполненное бесконечной тьмой.

Куда же делся Париж с его бесчисленными газовыми фонарями? Где его огромный светящийся купол, ночами напролет нависающий над городом? Все это исчезло в беспроглядной тьме, и однако меня не покидало чувство, что я будто нахожусь среди хорошо знакомых мне парижских домов.

Неожиданно слева, словно молния, сверкнула красная вспышка, а вслед за ней покатился звук мощного взрыва. Это был пушечный выстрел. Пушка выстрелила со стороны Мон-Валерьен[131]. И тут же справа прозвучал другой выстрел. Стреляли, несомненно, из форта Исси. Значит, я правильно нашел давно знакомый мне холм, и передо мной действительно был Париж, но не такой, как обычно, а укутанный непроницаемой мглой. Это был не тот Париж, каким он был прежде, не тот веселый и бесподобный город. Сейчас Париж находился в кольце осады, освещали его только вспышки выстрелов, а шум большого города создавался не людьми, а пушками. Кромешную тьму и свинцовую тишину периодически прорезали выстрелы орудий большого калибра, и эхо от выстрелов катилось куда-то очень далеко и навевало на меня бесконечную тоску. Внезапно все мое тело с ног до головы пронзила судорожная дрожь и я начал задыхаться.

Усилием воли я заставил себя встряхнуться. Не для того я пришел сюда, чтобы страдать от собственной впечатлительности. Нельзя терять голову, надо действовать.

Приобретенный опыт подсказывал, что к утру бдительность часовых ослабевает. В ранний час наваливается усталость, и, если вокруг все спокойно, внимание караульных притупляется. Будет лучше, если я останусь в лесу и дождусь благоприятного момента. За полчаса, максимум за час, я переплыву Сену и буду сидеть в воде до тех пор, пока не появятся французские часовые. Чем дольше я выжду в лесу, тем меньше мне придется сидеть в воде. Это соображение, пришедшее мне в голову холодным осенним утром, в тот момент казалось весьма существенным.

Парижские мобили на холме Мон-Валерьен

В три часа я покинул лес. Теперь мне предстояло пересечь поле. Поскольку местность была совершенно открытая, пришлось передвигаться на четвереньках. Так я добрался до ограды какого-то хозяйства. Вдоль нее я довольно долго пробирался ползком. Когда ограда закончилась, я вновь оказался на открытом пространстве, по которому опять пришлось ползти на четвереньках.

Пока все шло неплохо, но опасность еще не миновала. Неподалеку от поля стояли дома, в окнах которых мерцали красные огоньки. Я подумал, что, скорее всего, в этих домах греются солдаты.

Так, передвигаясь от изгороди к изгороди и от поля до поля, я наконец дополз до железнодорожной траншеи. Здесь мне предстояло спуститься на пути, а затем подняться по склону. Стараясь не шуметь, я стал осторожно скатываться на спине и уже на полпути услышал окрик:

— Verda!

Я не стал отвечать, съехал по насыпи до конца и схоронился.

Окрик повторился несколько раз, причем с каждым разом он звучал все громче и требовательнее, потом раздался выстрел, и пуля в десятке метров от моей головы расплющилась о камень.

Выстрел был достаточно меткий. Таким образом мне дали понять, что им известно, где я прячусь. Я выбрался из своего укрытия и пополз по траншее. Раз меня обнаружили, значит, чтобы спастись, надо убраться как можно дальше от этого места.

Я быстро преодолел ползком около сотни метров, затем поднялся и зигзагами помчался по железнодорожному пути. Рядом со мной просвистела вторая пуля. Я побежал еще быстрее. Казалось, что я попал в какой-то длинный коридор, не могу прорваться сквозь стены и поэтому вынужден пробежать его до конца, чтобы затем броситься вправо или влево, в зависимости от того, какой случай представится для броска. Прозвучал еще один выстрел. Мне показалось, что стреляли в упор. Все это напоминало стрельбу по зайцу, мечущемуся перед сидящими в засаде охотниками.

Я добежал до конца траншеи, и на этом мои метания закончились. Здесь меня уже поджидали трое солдат, которые целились прямо мне в голову. Пришлось остановиться.

Я попался, но все еще был жив.

Подбежал унтер-офицер. Он говорил на каком-то причудливом французском. Я попытался объяснить ему, что я погонщик скота, заблудился в лесу, что у меня есть пропуск…

— Вы спасаться!

— Я пытался спастись, потому что вы стреляли мне в спину.

— Стрелять, вы хотеть, вы спасаться.

— Я спасался, потому что вы начали стрелять.

Унтер-офицер изучил мой пропуск и приказал отвести меня на пост.

Я сделал вид, что не понял, и начал громко кричать, требуя, чтобы мне вернули пропуск.

— Карош, — сказал унтер-офицер, возвращая мне пропуск, — савтра объяснять официр.

Солдаты окружили меня и куда-то повели.

Я понимал, что меня ждет: отведут на пост, допросят, обыщут (а я уже знал, что обыскивают немцы очень хорошо), найдут сигару и тогда я пропал.

Надо было срочно избавиться от этой опасной улики. Я подумал, что сделать это нетрудно, достаточно просто ее уронить. Но солдаты внимательно следили за каждым моим движением, и ни один мой жест не остался бы незамеченным.

Один из солдат курил на ходу великолепную фарфоровую трубку. Я демонстративно вынул сигару из кармана и знаком показал ему, что хотел бы прикурить от его трубки. Немец никогда не откажет в такой просьбе. Мы остановились, и теперь я с удовольствием наблюдал, как на моих глазах тлеет донесение правительственного чиновника.

Было бы нечестно утверждать, что вкус правительственного донесения, обработанного химическими реактивами, напоминает вкус гаванского табака. Но лучше наглотаться противного дыма, чем получить пулю в грудь. В тот момент такое мнение казалось мне бесспорным.

Когда мы дошли до поста, от сигары остался лишь маленький кончик. Теперь можете обыскивать меня, сколько хотите.