Пыль

Удары последовали снова. Наверное, на двенадцатом ударе я уже начал голосить, но мать не обращала внимания. Так жестко она еще никогда не наносила удары. Я бормотал что-то невнятное, но порка все еще продолжалось. Сапоги матери шевелились, и я надеялся надеялся, что это последний удар. Но нет… Они следовали снова и снова.

Вдруг я почувствовал на бедре что-то липкое. Точно ожог вызвал воду, которая ослабила его. Я попытался дернуться, но мне стало лучше. До меня как из тумана донесся крик мама.

— Алеша, кровь! Кровь!

Мама отбросила ремень и остановилась, словно сама была в шоке. Затем побежала куда-то вперед. Я слышал, как стучат каблуки ее сапог. Я повернулся. На столе одиноко стояла отцовская лампа с зеленым абажуром, словно ждала меня для чего-то. Мама вернулась через минуту с холодным полотенцем и приложила его. Она заботливо водила по коже.

— Боже, кровь… — залепетала она. — Прости, сыночек, прости меня, дуру старую… Что же я наделала, идиотка такая? — всхлипнула она.

Теперь маму было не узнать: она была самой заботой! Она поскорее принесла зеленку и смазала бедро. Затем, плача, обняла меня.

— Леша, ну прости, прости пожалуйста, меня дуру. Хочешь я тебе чаю принесу, а? Сейчас…

Я не мог долго злиться на нее, хотя мне было приятно, что она раскаивается. Она побежала на кухню, напоминая тонкую девочку. Через несколько минут она принесла мне чай с лимоном и шоколадку. Затем снова обняла меня.

— Что ты хочешь? — спросила ласково она.

— Побудь просто со мной, — ответил я ей и обнял ее.

На глазах мамы выступили слезы.

— Я больше никогда… Никогда не сделаю этого! — всхлипнула она. Я погладил ее по тонким плечам и посмотрел на наши кое-где порванные коричневые обои с цветами. Не знаю почему, но сейчас мне было ее жалко куда больше, чем самого себя.

====== Глава 2 ======

Настя

В тот вечер я легла спать поздно. Мама, проверив мои успехи в приставках к словам (мы как раз учились выделять их забавными «крышами»), накормила меня ужином и велела ложиться спать. Однако мне не спалось. Я лежала на кровати, пытаясь заснуть, но не выходило. Мы жили близко к площади Восстания — рядом с Невским, и где-то невдалеке я слышала убаюкивающий грохот поездов Московского вокзала. За окном ярко сверкнули фары автомобиля. По свету я поняла, что приехал отец. Он всегда возвращался с работы к полуночи, и вешая у входа серую форменную шинель, быстро проходил в столовую.

Кабинет отца всегда казался мне самой таинственной частью нашей квартиры. Его содержание казалось мне всегда не очень понятным, словно в нем висел дух другой, по-настоящему взрослой, жизни. Рабочий стол был накрыт синей бархатной скатертью. Лежали книги и папки с множеством цифр. В ящике стола он хранил документы с пометкой «Секретно. Для особого ознакомления». Однажды я мельком заметила, как он укладывал их туда, но почему-то никогда не запирал на ключ.

Я сама жила в просторной деревянной комнате. За удобной кроватью висела металлическая сетка. Я любила после школы лечь на мягкую софу нежно-оранжевого цвета и подумать о своём, или почитать книгу. Паркетный пол украшал ковер с рисунком черных кружев. В белом шкафу висела моя одежда, а в светло-голубых шкафчиках я хранила книги.

Тем временем после дежурных приветствий отец с мамой начали разговор, думая, видимо, что я уже десятый сон вижу. Однако я не спала: напротив, я изо всех сил прислушивалась, пытаясь понять, о чем именно они будут говорить.

— У тебя неприятности? — мягко спросила мама.

— Скорее наоборот. Меня повышают в должности до второго секретаря горкома. Тарновский вынужден уйти.

— Но это же большое доверие!

— С одной стороны, да. С другой стороны, мне почему-то тревожно. У Тарновского была отличная рекомендация от самого Менжинского. Не помогло. Я бы понял, будь он близок Зиновьеву. Но пренебрегли рекомендацией Менжинского… Что происходит?

Зиновьев… Зиновьев… Не отец ли Антона, нейтрального, как Швейцария, но умеющего добиться своей цели, когда этого требуют обстоятельства? Интересно-интересно.

— А кто утвердил его уход?

— С ним говорил Аметистов. После этого Тарновский предпочел написать заявление: добровольно или нет — не знаю.

— У самого Аметистова жена из «бывших»! Каких-то дворян что ли…

— Верно. Но ему это прощают. А рекомендаций от самого Менжинского, ЧК, пренебрегли! Почему?

Аметистовы… Родители Ирки! Мать, значит, из бывших дворян! Неужели с Иркой что-то нечисто? Да быть того не может! Хотя в Ире в самом деле было что-то королевское — ее манеры, грация… «Принцесса на горошине», — подумала я с отвращением. Но у тех же Лены с Машей тоже были манеры. Это ведь ничего не значит. Или все-таки значит?

— А как тебя встретил Аметистов? — в голосе мамы явно звучала тревога. Мне показалось, что даже деревья за окном как-то тревожно зашелестели в такт ее словам.

— Как обычно… Говорил о пятилетке, металлургии, обороне… Общие слова, как на пленуме! Почему уходит Тарновский, он так и не сказал.

Однако почему всё-таки уволился Тарановский? Работал-работал и всё, надоело вдруг? И произошло это сразу после разговора с отцом Иры… Подозрительно всё это. Совпадение или у этого семейства действительно есть скелеты в шкафу? Я очень хотела выяснить это, но как? Не такая же Ира глупая, чтобы всё это мне рассказать. Странно… Весьма странно.

— Суховский не пережил пятнадцатого съезда и застрелился. Надеюсь, с Тарновским хоть так не будет.

— Там была другая история, — горько сказал отец. — Суховский стоял на иной международной платформе.

Неужели отец Алексея покончил жизнь самоубийством? Какой ужас! Бедняга Алекс! Я вспомнила, что всегда видела его мать, подходящую к школе, и никогда его отца.

Алексей

— Эй, Ирка! Где Француз и Незнам? — раздался звучный голос Антона.

— Я откуда знаю? — Ира как всегда говорила нежно и словно

немного виновато.

— Ты недалеко живешь от них! А газета горит! — напирал Антон.

— Спокойно, — открыл я дверь. — Я здесь.

На улице было еще совсем темно, и свет от плафона освещал привычные парты с пошарканной синей краской.

— Ты принес что-то для стенгазеты? — Антон смотрел на меня так, словно я задолжал ему гривенник, а Ирка жалобно хлопала длинными ресницами, словно умоляла: «Ну сделай хоть что-то!»

— Принес… Такое от чего закачаетесь! — произнес я нараспев, словно наслаждаясь триумфом. — Вот, держи.

Я раскрыл свой черный кожаный портфель: мою гордость. Такого портфеля не было ни у кого в классе. Отец купил его в Германии четыре года назад, когда ездил туда по делам. Ирка жадно смотрит на него: любит красивые вещи. Порывшись, я достал открытку с видом Эйфелевой башни, на которой было написано по-французски: «Долой соглашательскую политику Эррио!» Эту открытку французской компартии я буквально выцыганил у мамы для стенгазеты. Помню, как она со вздохом достала ее из ящика нашего полированного стола.

Антон и Ирка уставились в открытку, словно она была диковинной ракушкой. Впрочем, говоря по совести, завидовать надо было не им, а мне. С чем-чем, а с рисованием у меня всегда было отвратно. Краски расплывались за контуры, а линии выходили кривые. Фигуры получались неправильные и кособокие.

К ноябрьским праздникам наш класс, как и все остальные, должен был выпустить стенгазету. Поразмышляв немного, решили, что активом газеты будут Антон, Ирка, я и Настя. Газетой, назвать это, было, конечно, трудно. Брали большой лист ватмана и наклеивали на него разные картинки. Взрослые нам не помогали — пусть, мол, дети учатся сами. Мы учились, смотря во все глаза на газеты старшеклассников.

Между нами и старшими учениками всегда была пропасть. Одни, заканчивавшие школу, еще помнили Гражданскую войну, первые пионерские костры и Ленина. Другие, те, кто сейчас шли в седьмой и восьмой классы, росли в бесконечных спорах о скорой победе коммунизма. Мы, кажется, были уже «просто детьми», живущими в обычном мире. Мы не знали их проблем — одной обшарпанной куртки на два года, хождения босиком по летним лагерям или бесконечных пионерских собраний и самохарактеристик. Для них мы были, наверное, слишком сытыми и инфантильными. Во всяком случае, газету мы клеили не клейстером и даже не конторским, а уже канцелярским клеем. Когда Ира достала этот прозрачный тюбик из портфеля, многие смотрели на него как на роскошь.

— И это еще не все! — заключил я и достал из портфеля следующий трофей: вырезанную из журнала фотографию, изображавшую забастовку рабочих в Бостоне.

— Здорово… — пролепетала Ирка.

— Так, международка есть… — кивнул Антон с видом знатока. — Надо подумать, что про нас дать.

— Я тоже принесла! — Ира достала из портфеля две аккуратно вырезанные газетные фотографии: строящаяся Магнитка и только что пущенный воронежский вагоноремонтный завод имени Тельмана. Возле последнего была изображена огромная железнодорожная станция, доверху набитая цистернами на колесах. При взгляде на них мне сразу стало неуютно.

— Назовем «Стройки Пятилетки»? — предложил я. От мамы я усвоил, что никогда нельзя думать одному о грустном.

— Ага… Насть, с тебя рисунки, оформление…

Ирка наморщила носик, всем видом показывая: мол, я рисую не хуже Насти. Это было так забавно, что мы с Антоном едва не прыснули. Настя, похоже, ничего не заметила…

— И что-то такое еще… Яркое нужно… — сказал Антон. — Веселое… — Он, видимо, вошел в роль журналиста.

— Не волнуйся… У Француза спишу! — раздался бойкий голос вбежавшего в класс Женьки.

— Не стыдно постоянно списывать и на подсказках выезжать? — журил его вечно серьезный Мишка. Очки с детства придавали ему серьезный и строгий вид.

— Тебе-то что? — огрызнулся Женька.

— А то, что нельзя жить на подсказках то Влада, то Леши! Сам ты как без них будешь?

— Они товарищей не бросают в беде. Не такие жмоты, как ты! — фыркнул Женька.

Миша усмехнулся и сел, насупившись: явно что-то задумал. Другие ребята тоже стали заполнить класс. Лера Кравченко открыла портфель и достала чернильницу. Юлька Янова с легкой завистью смотрела на нас: почему, дескать, меня не взяли в стенгазету? У нее были удивительно сияющие зеленью глаза, от чего она иногда напоминала крупную кошку.

— Юль, иди к нам! — позвал ее я. — Подскажешь?

Услышав такое предложение, Юлька сразу забыла про свой важный вид и побежала к нам. Сегодня она была в черном платье с белым воротником и рукавами, которое со стороны казалось словно сшитым под нее.

— Юль… Подскажи, чтобы нам веселое в газету нарисовать? — спросил я.

— Янова не в редколлегии, — насупился Антон. Он, когда сердился, всегда забавно надувал губы.

— Тебе жалко? Возьмем в помощь! — охотно сказала Ирка. Она, похоже, была рада, что не ей придумывать новое.

— Веселое… Веселое… — замялась Юлька, не обращая внимание на насупившегося Антона. — Взрослые обычно рисуют что-то такое… Карикатура… — по слогам сказала она.