Пыль

Два года назад мы также уезжали ночным поездом — только из Севастополя. Он, кажется, уходил около полуночи. Тогда я с нетерпением ехал на вокзал, возле которого росли группы кипарисов. Мне было немного жаль расставаться с морем и башнями Алупки, но впереди меня ждала дальняя и интересная дорога. Я шел по платформе радостный, словно теплая летняя ночь и силуэты составов вели меня в новый мир. Теперь в заасфальтированных недавно платформах не было ничего радостного. Сказать об этом я не мог, но недоброе предчувствие поселилось у меня на душе. Почему теперь все было не так, как тогда?

Утром я проснулся где-то под Запорожьем. Отец впал в задумчивость и не вставал весь день с верхней полки: даже обедать в вагон-ресторан мы пошли вдвоем с мамой, когда поезд мчался мимо шахт и домен Донбасса. Вечером отец спустился попить с нами чай. Мама уже прилегла, а он пил со мной чай и показывал мне силуэты товарных составов. Он рассказывал мне про устройство фонарей, словно он не повеселел, а принял какое-то решение и, наконец, успокоился. Я, помню, спросил его зачем столько цистерн.

— Из Баку везут нефть… — охотно ответил он. — Белгород… Здесь развилка на Лиски и Северо-Кавказскую железную дорогу…

Я кивнул и отпил чаю. Не знаю почему, но бежевые цистерны в неясном свете фонарей казались мне предчувствием чего-то плохого.

Отец сошел покурить на станции Ржава. То была техническая остановка, где заправляли наш паровоз. Я до сих пор не могу забыть то мерзкое название и в самом деле ржавые пути, убегающие куда-то вбок. Я ждал его у окна, но к моему изумлению поезд тронулся без него. Я разбудил маму, и она, взволнованная, побежала к проводнику.

Известий от отца не было: он не садился в другой вагон. Его нашли через пару дней — в то утро, когда мы с мамой как раз приехали в Ленинград. Теперь я остался с бабушкой, а маме предстоял обратный путь до той самой мерзкой Ржавы. Все было просто: отец взял с собой табельное оружие. В «Правде» опубликовали его портрет и горько объяснили, что «товарищ Валериан Суховский покончил с собой от нервного истощения».

Комментарий к Пролог Примечания:

Объединенная оппозиция – объединение сторонников Троцкого и «Новой оппозиции», а также некоторых бывших участников «Рабочей оппозиции» и группы демократического централизма. Разгромлена на XV съезде ВКП(б) в декабре 1927 года.

Умоляю, отзывы!!!))) Мне крайне важны мнения!!!)))

====== Часть I. Глава 1 ======

Два года спустя

Алексей

С самого раннего детства моим воспитанием занималась мама. Точнее, на мое воспитание у нее приходились только вечера и выходные: остальное время я был или в детском саду или в школе или, если болел, то на попечении бабушки, которая жила от нас через три квартала. После гибели отца мама окончательно стала для меня главным человеком в доме. Но зато вечера и выходные мама, как никто, умела использовать максимально эффективно.

Я всегда восхищался мамой. Высокая, тонкая, подтянутая она имела удивительную фигуру гимнастки. Ее карие глаза весело смотрели из-под очков в изящной немецкой оправе. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом. Как у всех француженок, одежда и стиль были ее страстью. Иногда по выходным она брала меня по магазинам. Я терпеливо ждал, пока мама подберет себе наконец пальто или платье. Обычно мама перемеривала половину отдела прежде чем делала выбор. В прихожей галошница была набита ее старыми сапогами и туфлями. Одних перчаток у мамы было несколько пар, а ее платья и кофты висели на вешалке даже в моей комнате.

Чувство восхищения мамой посетило, помню, меня еще в детском саду. Идя с ней за руку, я думал: «Ни у кого такой мамы нет!» Мы шли по по вечереющему городу в легкий снег, мама рассказывала мне, маленькому, про Антарктиду и ее изучение. И я вдруг ее спросил:

— Мама, а это правда, что полярные совы белые?

— Конечно, — улыбнулась мама. — Белые. Как снег. Там кругом снег круглый год.

— Нарисуешь мне полярную сову? — спросил я.

— Постараюсь, — пообещала она. Мама купила мне гуашевые краски, которые почему-то любила куда больше акварели.

Впрочем мама при всей своей улыбчивости была, как мне казалась, просто стальной. Она прибегала с работы в издательстве поздним вечером, ставила портфель у входа и весело спрашивала, как я провел день. Затем перед ужином холодно узнавала, что именно я сделал из занятий. При этом мама загибала свои длинные пальцы, фиксируя мои «достижения». Если я что-то не сделал, мама пристально смотрела мне в глаза и говорила:

— А почему не сделал? Что помешало? Вот лентяй растет, а?

Однажды в раннем детстве мама повела меня в цирк. На представление в половине одиннадцатого билетов уже не было: они продавались только на три часа дня. Я попробовал начать канючить: «А я хочу сейчас!» Мама спокойно сказала: «Я сейчас развернусь, поеду домой и больше никогда в цирк не поведу!» Что же, этого было достаточно. Канючение прекратилось сразу.

Больше всего мама не выносила нытья и жалоб. Если я говорил, что устал, она, не отрываясь от газеты, отвечала: «Я больше устала, и что?» Если я жаловался, что не могу что-то сделать, на это следовал насмешливый мамин ответ: «А через не могу?» Этого хватило для того, чтобы садился и, вздыхая, начинал делать дело. Через то самое «не могу».

Зато выходные всегда были интересными. Начинались они с приятного завтрака: мама сама готовила омлет с рыбой, которую она укладывала как бутерброд. Мама спрашивала меня, какой кофе я буду: черный или с молоком. Разумеется, я говорил с молоком: если бы сказал черный, мама сразу бы ответила: «Черный ты будешь пить днем, давай с молоком!» Так зачем портить себе завтрак? Тем более, что за завтраком мама весело интересовалась моими делами, расспрашивая меня обо всем произошедшем за неделю.

После завтрака мама давала мне посидеть минут двадцать и начинала делать зарядку. Будучи прекрасной спортсменкой, она на дух не выносила неуклюжих и полных людей. «Это куда пузо растет?» — звонко спрашивала мама, легонько стукнув меня по животу.

Это означало, что я должен брать в руки гантели и сорок минут делать упражнения — в детстве под ее контролем, а когда подрос, то уже сам. Я еще не ходил в школу, когда она сидя в кресле, строго следила за каждым моим движением:

— Раз, два, три, четыре. Выше, ногу поднял! Раз два три… Ну-ка натянулся как струна! Как струна, я сказала! Раз два три четыре… Лучше старайся! А ну-ка углы пошел делать!

— Не ленись! Больно себя жалеешь! Куда растешь такой изнеженный?

Через сорок минут, выполнив упражнения сидя, лежа и стоя, я был весь в поту. В награду мама позволяла мне немного посидеть. Затем приходила пора помогать по дому. Моей обязанностью было прибирать свою комнату и сходить в магазин. Зато после обеда мама вела меня в парк — зимой кататься на лыжах, летом на велосипеде, который мы брали тут же напрокат. Мама каталась так, что я за ней едва мог угнаться. По дороге она болтала со мной про литературу, рассказывая о Пушкине, Достоевском и Блоке. Или о Бальзаке, Золя и Мопассане. Или — что-то интересное из из истории.

Правда, мама еще умела великолепно кататься на коньках. Я грустно смотрел, как она ласточкой нарезает лед. Я сам не умел на них даже стоять, что было предметом вечных маминых насмешек

Вечером в субботу мама всегда давала мне книгу — обычно что-то из классики. (Детских книг, столь популярных сегодня, в наши дни практически не было). Мама обожала читать мне что-то вслух, а затем обсуждала со мной просчитанное. И, разумеется, меня ждало совместное чтение газет или политической журналов. В такие минуты мама напоминала мне веселую старшую сестру. Она становилась похожей на веселую девчонку: сидела, закинув ногу на ногу и звонко смеялась, поблескивая очками.

Но наступало воскресенье, а, значит, утром меня ждал урок французского языка. Мама сажала меня за стол, выкатывала кресло и садилась рядом со мной. Не дай бог мне было совершить больше трех ошибок! Я сразу превращался в «балбеса» и «бездаря». Я, силясь, читал текст, чтобы только не всхлипнуть. Но мама была беспощадна, гоняя меня так, что я не мог опомниться ни на минуту. Она строго поправляла мое произношение и грамматические ошибки, заставляя начинать снова и снова. В конце концов после очередной «балды» я садился переписывать упражнение.

— Вот, молодец, — сухо кивала мама, проверив все красными чернилами. — Теперь устно. Одно не заменяет другого: устная и письменная речь — разные вещи!

Я кошусь в правый угол стола. Там у меня стоит портрет. Портрет Георгия Димитрова. Я всегда мечтал быть похожим на этого несгибаемого болгарского коммуниста. Мама рассказывала, что они дружили с отцом и даже показала мне фотографию, где они улыбаются в перерыве какого-то конгресса или совещания Коминтерна. Но я знал — стать таким смелым и умным можно только преодолевая себя. Через «не хочу». И я, сжав зубы, обливаюсь утром ледяной водой. А потом делаю свое маленькое упражнение.

После обеда в воскресенье у меня появлялось свободное время. Иногда в это время мама водила меня в музеи: благо у нас их, как нигде: Эрмитаж, Петропавловская крепость, Кунсткамера… Просто мы с ней шли гулять по Васильевскому острову, где остались дома восемнадцатого века. Но часто я просто убегал во двор — побегать с приятелями и поиграть в войну, о которой мы знали, что она обязательно будет. Чаще всего мы вдвоем с моим одноклассником Сережкой «Незнамом» обороняли какую-нибудь крепость или шли в наступление из траншеи. Мы знали твердо, что война неизбежна, как восход или закат. Мы были одни во всем мире, и с детства знали: рано или поздно нам придется воевать.

А еще у меня была своя тайна. Я никогда не верил, что отец покончил с собой. Я был уверен, что его убили враги. Наверное, за Китай, Коминтерн или что-то еще. Но я твердо знал, что он не стрелял в себя. И моей задачей было вычислить и найти тех, кто это сделал. Правда, не сейчас, а потом. Когда я стану взрослым и сильным.

Настя

Каникулы пролетели довольно быстро и пришла пора возвращаться в школу. Вот почему во время учебы время идет медленно, а когда каникулы — несется, как сумасшедшее? Сейчас я сидела на уроке математики и, решая примеры, наблюдала за одноклассниками, которых давно не видела. В наши времена еще не было школьной формы: на уроках все одевались, как хотели, да и купить заграничный плащ или платье можно было запросто в сияющем вечерними огнями «Торгсине». Что уж говорить о тех, чьи родители недавно вернулись из заграницы, как у Иры Аметистовой или Миши Иванова…

Я хорошо помню наш класс, хотя мои воспоминания уже стали обрывочными и странными. Я почти не помню, как мы пошли в первый класс, но зато хорошо помню первое сентября второго класса, когда мы все пришли с букетами астр. Старая школа, казалось, была пропитана их синим и белым запахом. Я плохо помню, как мы изучали букварь, зато воспоминание, как наша учительница Лидия Алексеевна повела нас в зимний парк, до сих пор стоит у меня перед глазами. Мальчишки в латаных пальто и треухах играли в хоккей, а мы стояли чуть поодаль, смотря на странные птичьи следы на снегу. Мне трудно вспомнить, какие оценки я получала во втором классе. Но зато никогда не забуду, что у нас на школьном окне повесили термометр, чтобы мы могли наблюдать за температурой. И еще я помню начало весны — талые лужи и разлитый в воздухе запах тепла, ловя который мы, радостные, поскорее спешим на каникулы.