Пыль

Настя

Солнечные лучи били прямо в глаза. Я взглянула на часы, потянувшись на кровати. Десять утра. Надо было вставать, но ужасно не хотелось вылезать из-под простыни.

— Настя, поднимайся, — раздался мелодичный голос мамы. — С добрым утром. Я уже приготовила кашу, стоит на плите.

— Уже встаю, — протянула я в ответ.

Мама улыбнулась. Я тоже.

Я всегда восхищалась мамой: высокой, тонкой, с золотистыми волосами, заплетенными в тугую косу. Ее голубые глаза весело смотрели из-под длинных ресниц. Мама всегда одевалась красиво и со вкусом: осенью — в белом плаще и высоких коричневых сапогах, летом — в коричневом деловом костюме или коротком синем платье и белых туфлях. Люди с уважением называли ее «Светлана Эдуардовна», а для меня она просто мама. Я росла любимицей, однако мама могла и поругать меня, но особых проблем я не доставляла.

Сейчас мы отдыхали в Гурзуфе, сняв уютный номер. Изучать достопримечательности я не очень любила, точнее, мне гораздо больше нравилось купаться и нырять. Мама улыбалась, когда я забирала с пляжа очередную порцию камушков. Мне действительно нравилась такая коллекция. И такие, и сякие, и белые, и черные… Попадались даже синие, а вот зеленые я найти никак не могла. Сейчас они лежали ровным рядом на прикроватном столике. Только вот без воды они как-то быстро потеряли свою прелесть.

— Настя, не спи. Я пойду в магазин, — голос мамы вернул меня с небес на землю.

Быстро поднявшись и натянув красное платье, я расчесала волосы, после чего спустилась на кухню. Подходя к кастрюле я заметила за одним из столиков зеленоглазого худощавого брюнета в прямоугольных очках. На вид, моего ровесника. Его черные прямые волосы были слегка растрепаны. Незнакомец ел лапшу, и было немного смешно наблюдать за тем, что некоторые макаронины валились с вилки.

— Черт, — проворчал черноволосый.

Я усмехнулась и подсела напротив него, наложив каши. Что-то подсказывало мне, будто мы сможем подружиться.

— Привет, — после этих моих слов он смерил меня взглядом. Казалось, изучал. — Как тебя зовут?

— Миша, — представился мальчик, поправив очки. — А тебя?

— Настя, — ответила я. В нем было что-то забавное и милое.

— Возрождение, — протянул Миша. Да, возрождение. Значение моего имени мне весьма нравилось. Ну да ладно. — Откуда приехала?

— Из Ленинграда, — с готовностью отозвалась я. Всё-таки заводить друзей легко и приятно.

— Как и я, — с усмешкой признался Мишка.

Я налила в кашу молока и взглянула в окно. Погода стояла отличная. Ярко светило солнце, дул легкий ветерок. Сквозь открытое окно вторгался чуть приторный запах кипарисов и тую. Я неожиданно представила, что мы с Мишкой сидим у моря и наблюдаем за волнами. Впрочем, он сухо попрощался и побежал — видимо, к своим родителям. Посмотрев в окно, я увидела аллею с кипарисами, убегающую к морю, и подумала о том, как все необычно на море…

После завтрака я поднялась в номер, где сразу обнаружила отца. Он стоял, как обычно, — в сапогах и наброшенном поверх рубашки френче с орденом. Этот орден всегда был предметом моей гордости. И мамы, как я знала, тоже.

— Привет! — я крепко обняла его. Как же скучала! Теперь мы все вместе. Он опоздал на два дня из-за задержки где-то на Волге.

— Анастасия, дай отцу опомниться, — мягко посоветовала мама, но я не обратила особого внимания. В конце концов я соскучилась!

— Ехал в поезде с твоим ровесником, — объявил отец, всё-таки отцепившись от меня. — Вот что значит сын коминтерновцев! Не конфеты подавай, а сразу Китай и Мировую революцию! Все просил рассказать про китайских товарищей и Чан Кайши. Будущий Раковский! — тепло улыбнулся он.

— А как его зовут? — этот будущий Раковский показался мне весьма интересной личностью. Даже отцу понравился, что было редкостью.

— Алексей Суховский. Так уже и вижу его в черном плаще и с браунингом в Шанхае! — тепло засмеялся отец.

— О, — неожиданно подключилась мама. — А я помню Суховского-старшего! Он в двадцатом выступал на Втором Конгрессе Коминтерна, а потом работал в Польревкоме?

— Именно, — кивнул в ответ отец, хотя на его лице мелькнула тень.

Хм, выходит, у этого Алексея известная фамилия. Интересно, что он за человек? Как я поняла — умный и любознательный. Хотелось бы познакомиться с этим Алексеем, если возможно. Я посмотрела за окно. Аллея убегала аккуратными ступеньками к морю, а по бокам росли два огромных кипариса в виде пирамид.

— А знаешь, кто жена Суховского? Дочь Этьена! Первый раз ехал в поезде с француженкой, — признался отец.

Мама поперхнулась чаем и я похлопала ее по спине.

— Да ладно тебе, Свет, — махнул рукой отец. — Француженка и француженка, она замужем. Но честно, когда ты хоть одного человека родом из Франции встречала?

— Пока ни одного, — отозвалась мама, — и какая она?

— Очаровательная и очень строгая мама, — весело кивнул отец. — Сыну, Алексу, спуску не дает, поверь!

Значит, этот Алекс еще и француз наполовину. Потому-то они и зовут его Алексом, а не Алексеем. Все-таки мне очень хотелось встретить этого человека. Хотя сейчас мне стало его почему-то жаль: меня родители ужасно баловали и позволяли практически все.

— Как бы с ним познакомиться?

— Пока никак, — ответил отец. — Суховские в Евпаторию поехали. Я пытался их осторожно отговорить, но Натали была непреклонна — только туда! Строили планы от самого Запорожья и в конце концов вышли в Симферополе — оттуда на такси лучше ехать, чем из Севастополя. Не объясни я им, так и поехали бы в Севастополь, где и ночевать им, беднягам, пришлось бы.

— Сейчас это модно — ехать в Евпаторию, но там плохое море. Камней нет, один песок, — покачала головой мама.

Мне стало грустно, когда я представила себе море, где нет камней и один песок. Что же это за отдых тогда? Сплошная скука. Даже коллекционировать нечего!

— А что говорит Суховский про Китай? — спросила мама.

— Труба, — неожиданно холодно отрезал отец. — Дело табак… Чан Кайши воспользовался нами, как лопухами, захватил власть и переметнулся к англичанам. Нас теперь даже КВЖД лишают. Коминтерн трясут. Особенно восточную секцию.

— Но Суховский больше не в Исполкоме?

— Он ушел после дела Суварина в двадцать четвертом, — нахмурился отец.

Значит, все достанется какому-то Чан Кай Ши, а мы ни с чем? Нет, этого быть не должно! Я с обидой посмотрела в окно, и эти кипарисы в виде пирамид уже вовсе не казались красивыми.

Алексей

Тот отдых в Евпатории запомнился мне на всю жизнь. Он, собственно, разделился на две части: счастливую и несчастливую. Я уже был в Крыму за два года до этого — тогда мы ехали почему-то через Киев. Теперь я снова мог окунуться в ласковое море и погружается в него, отдаваясь счастью теплых волн. Я еще не умел плавать, и мама учила меня этому каждый день. «Твоя беда в том, что ты не поставил цели, — назидательно говорила мне мама. — Ты должен сказать себе не просто «я должен плавать», а «к седьмому августа я должен плавать во чтобы то ни стало! Только тогда получится». Сама она плавала великолепно; впрочем, отец был куда лучшим пловцом — доплывая до буйков, он качался на волнах, за что даже получил свисток от спасателей.

Зато у мамы всегда была страсть к путешествиям. В те времена в Крыму не было удобных корабликов — приходилось ездить на такси, точнее на машинах. Уже через три дня мама повезла меня в Севастополь — смотреть панораму Крымской войны, затем на Ласточкино гнездо. Я хорошо запомнил мраморную лестницу музея-панорамы, а еще — как мы поднимались вверх по ступенькам мимо пахучих кипарисов. Их запах, напоминавший одновременно сосну и больницу, казался мне частью южной жизни.

Мы стояли за билетами в Воронцовский дворец, а отец напевал: «А надо мной гора Ай-Петри покрыта дымкой голубой» — какой-то популярный шлягер тех лет. Я с тех пор всегда любил Воронцовский замок: и голубую гостиную, и ситцевую комнату, и уютную библиотеку, и парк с холодными чистыми прудами. Я до сих пор помню, как мама вела меня за руку в гору мимо груды базальтовых валунов, пока, наконец, мы не вышли к круглому пруду, в котором чинно плавали белые и даже черные лебеди, которые мне казались тогда сказочными птицами. Мама пояснила, что они живут в Австралии, и я вдруг подумал, что мне ужасно хочется побывать в этой далекой стране. Попасть в Австралию в мои времена было также нереально, как полететь на Луну, и все же, глядя на важно плывущего лебедя, я почему-то был уверен, что побываю там.

Еще я помню, как мы гуляли втроем по набережной Евпатории. В детстве при слове «море» я представлял себе дикий берег с камнями, на которых лежат медузы, морские звезды и светят маяки. Но ничего подобного не было! Была мощеная набережная не с маяками, а с фонарями, вдоль которой веселые торговки продавали фрукты, мороженое, «Абрикосовую» и «Нарзан». И был еще чудесный запах моря, от которого буквально здоровело все тело.

И, наконец, именно в ту поездку я навсегда полюбил чаек. В Крыму они огромные и темно-серые — таких я мало где еще встречал, хотя немало повидал в жизни. А еще тамошние чайки по-хорошему наглые: гуляют вечерами по пустым пляжам и гортанно кричат, по хозяйски собирая еду. Им, кажется, и в голову не приходит, что кто-то может их прогнать. Крик чаек и теплый морской ветер навсегда стали для меня символом детства. Я всегда жалел ребенка, который не видел, как эти упитанные серые птицы важно ходят по тонкой кромке, где лазурная волна налетает на берег. Как много он, бедный, не видел…

Все изменилось в один из четвергов. Наверное, не выдержав бесконечных поездок, я слег с простудой. Мама сидела у моей кровати, коря себя и громко вздыхая из-за произошедшего. Зато отец… Мы снимали комнату в доме его дальних знакомых, и они вдруг дали почитать ему свежий номер какого-то журнала. Он читал его бесконечно, словно забыв о море. Затем его стала читать мама, также углубившись в тонкие страницы. Я понятия не имел, что было в том журнале, но отец после прочтения ходил бледный. Когда я стал поправляться, родители стали прятать его от меня как зеницу ока. Я жадно прислушивался к их разговорам, но все, что я мог услышать, это про съезд и Бухарина.

Когда до конца отпуска оставался один день, мы пошли на пляж в последний раз. Мама купила газету и дала прочитать ее отцу. Я лежал и грыз персик: плескаться в море родители мне все еще не позволили.

— Ну как? — услышал я ее звонкий голос.

— Да это вообще… Жуть… — пробормотал отец.

Мы сфотографировались в ателье на набережной, а после обеда поехали в Симферополь. Обратный поезд уходил в два часа ночи, и мы сидели на вокзале возле маленького фонтана с фигурами мраморных голубей. Помню, меня уже начала охватывать легкая сонливость. Отец купил нам три ватрушки, но почти не общался ни со мной, ни с мамой, — словно был в себе, а не с нами. Мы пошли мимо путей, и я ловил полной грудью запах гари, мазута и товарных составов. Я снова вспоминал свою совсем детскую поездку, уверяя себя, что все будет хорошо, хотя сам был в этом вовсе не уверен.