Пыль

Я был привычен к запаху табака: отец курил не переставая, и мне казалось, что табак — это просто часть жизни. Мать кашляла, прогоняла табачные облака, требовала от отца курить в другом месте, но я всегда находил в нем что-то приятное. Поэтому я только сладко потянул носом, когда наш сосед задымил.

— Всеволод Эмильевич, — спросил я, — а когда закончится Донбасс?

— В Чаплино, — не задумываясь ответил он. — Это финальная станция для сортировки угля. — Ох там вокзал красивый, увидишь! — прищурился он на утреннее солнце.

Рядом с нами по соседнему пути просвистел паровоз — видимо, наш, который отцепили от поезда. Да, это был настоящий узел. Приходили и отходили поезда. Столбы дыма бесконечными лестницами подымались к небу. Я подумал что пришла пора реализовать мой план: расспросить нашего попутчика про Китай.

— Всеволод Эмильевич, — тихо спросил я, — скажите, пожалуйста, кто такой Чан Кайши? Я просто газету вашу утром видел, простите, — притворно смутился я, чтобы он не заподозрил меня в подслушивании ночного разговора.

— Чан Кайши? — наш попутчик посмотрел на высокий железнодорожный мост по которому спешили рабочие и торговки с фруктами. — Он глава Китая, точнее одной из его партий — «Гоминьдана».

— А он за нас или против нас? — спросил я, глядя на ползущий новый паровоз. Громко рыкнув, он обдал нас белым паром с ног до головы.

— Сначала был за нас, а потом предал и стал преследовать коммунистов, — Всеволод Эмильевич затянулся сладко табаком. — Англичане его перекупили, — пояснил он.

— Выходит… Мы проиграли? — с грустью спросил я. Наш паровоз как раз подполз к водонапорной башне, где его стали заправлять из шлангов. На башне висел огромный плакат: рабочий с молотом разрубает цепи, опоясавшие Землю.

— Нет, не проиграли, — покачал головой мой собеседник, улыбаясь, словно был доволен моим вопросом. — Не проиграли! Любой другой политик был бы для нас хуже Чан Кайши во много раз. Он давно бы продал Китай японцам, и тогда японская армия стояла бы у нашего Дальнего Востока. Да и коммунисты продолжают борьбу против Чан Кайши. Есть ещё порох в пороховнице, а табак в кисете! — весело заключил он.

— А я видел японских военных в «Ниве»! — похвастался я. — Они в черных мундирах и с шашками до земли. Все пехотинцы. А наши — на конях!

— То когда было, — махнул рукой наш спутник, — задолго до революции! «Нива» — дореволюционный журнал. А теперь у японцев самая сильная армия в мире.

— Самая сильная — наша, Красная Армия! — обиделся я. — Пусть только сунутся: Блюхер их там враз расколошматит!

— Ну, это само собой разумеется, — тепло улыбнулся он. — А вот у буржуинов самая сильная армия — японская. — От соседнего пути медленно пошел пассажирский поезд. Я с интересом прочитал его название «Симферополь — Омск».

— А коммунисты в Китае победят? — с надеждой спросил я. — Правда?

— Правда, — снова выпустил табачное облако Всеволод Эмильевич, — только путь к этому не близкий. Труднее им в Китае, чем нашим было, понимаешь?

— А почему труднее? — не понимал я, глядя на башню. — Наши и Колчака, и Деникина и всю Антанту побили!

— В том-то и дело, — закурил новую папиросу мой попутчик, — что большевики могли объединять народ против Антанты и Колчака. А в Китае все раздроблены понимаешь? Вроде нет врагов, как Антанта, как бы все свои со своими воюют — в этом и проблема.

Я пытался понять в чем проблема, но не очень получалось. Проводник с бородкой махнул нам рукой, и мы пошли в вагон. Сейчас мне ужасно хотелось, чтобы поскорее была большая станция Чаплино, где мы снова прошлись бы со Всеволодом Эмильевичем и продолжили наш разговор. Мы вошли в вагон. Проводник стал поднимать черные металлические ступеньки, как вдруг Всеволод Эмильевич хлопнул меня по плечу и сказал фразу, навсегда врезавшуюся в мою память:

— Это твой отец думает, что мы проиграли в Китае. Нет, не проиграли, поверь!

Я не привык показывать своих чувств: мама строго запрещала мне это. Но теперь я понял, о чем они разговаривали ночью у окна, когда я проснулся под свет фонаря. Поезд набирал ход, и паровозы вокруг снова ревели, спеша прицепиться к составам.

— Все могло быть хуже, поверь! — хлопнул меня по плечу наш попутчик, словно я был его старым товарищем в партии. От этого хлопка мне почему-то стало ужасно хорошо, и паровозы вокруг словно мчали меня в новую жизнь.

Отец уже встал, и уткнулся в свой журнал, который он читал бесконечно. Мама, недовольно покачав головой, дала мне полпачки «шахматного печенья» с чаем. Мы разговорились. У Всеволода Эмильевича, как оказалось, жена Светлана и дочка Настя отдыхали в отеле под Гурзуфом, а он спешил к ней после важного дела. Из-за него он сел на поезд не в Ленинграде, как мы, а в Курске. Наш попутчик в свою очередь поинтересовался, почему отец зовет мою маму «Натали» на французский манер.

— Она и есть француженка — дочка Филиппа Этьена из французского бюро Коминтерна, — механически ответил отец. — Но выросла сначала в Швейцарии, потом у нас, и родину помнит не слишком хорошо.

— Вот как? Знаю его, смелый человек. Ты, стало быть, у нас полуфранцуз и полурусский? — улыбнулся Всеволод Эмильевич и потрепал меня по голове.

— Я — советский, — важно ответил я, макнув печенье в чай. Это прозвучало так забавно, что даже мама рассмеялась.

— Сталино объезжаем по кольцу, — посмотрел в окно наш сосед, где мелькали постоянные узлы. — Вот про Францию помню, что там есть город Бордо, — улыбнулся он.

— Ой, не люблю западное побережье: холодное и скучное, — всплеснула руками мама. — То ли дело Гренобль… Алекс, уберешь свой свинарник сам! — строго посмотрела она на меня, поправив тонкие очки.

— Угу… — проворчал я.

Собрав в бумажку остатки печенья, я вышел в коридор. Поезд теперь мчался мимо бесконечных полей с терриконами. Собранные шахтеры грузили уголь в товарные вагоны. Дымился горячий асфальт, который укладывали загорелые парни в брезентовых рукавицах. Ковши экскаваторов вгрызались в землю. На обочине стояли жилые вагончики строителей, а поодаль виднелись громадные катушки с силовыми проводами.

Затем пошли длинные поля с золотыми подсолнухами, казавшиеся особенно радостными от утреннего солнца. Кое-где через поля проходили пыльные дорожки, ведущие к негустым посадкам. Я прислонился лицом к стеклу: вчера на окраинах городов мелькали дома, утопавшие в ромашках и звездочках, а теперь шли подсолнухи, которые словно тоже звали на море. Я посмотрел на заросли травы, через которые проходил товарный состав, и подумал, что когда-то точно также будут счастливы китайцы. У них будут такие же пути с составами, такие же дымящие домны, такое же голубое небо и такие же станции с ночными фонарями и заливистыми паровозами.

Я пока не спешил в купе, слушая разговор родителей со Всеволодом Эмильевичем. Я снова не понимал половины слов, о которых они говорили. Речь шла о Пятнадцатом съезде, Борисе Суварине, объединенной оппозиции* и Коминтерне. Отец снова говорил о Китае, выражая несогласие с какой-то статьей, в ответ на что Всеволод Эмильевич убеждал его понять статью иначе. Что это была за статья и почему ее нужно было понимать иначе, я не знал, но сам этот разговор казался мне интересным. Наконец, мама, выглянув в коридор, посмотрела на меня и закрыла дверь купе. «Не при ребенке», — услышал я ее голос. Впрочем, я не успел даже надуться. Поезд затормозил на станции Красноармейск, где снова стояли бесконечные составы с углем.

— Кокс, — хлопнул меня по плечу вышедший из купе Всеволод Эмильевич. — Это не простой уголь, а коксированный — который можно использовать для выплавки железа.

— А что больше, как узел: Сталино или Горловка? — прищурился я на утреннее солнце.

— Горловка, — ответил наш новый товарищ как что-то само собой разумеющееся. — Горловка — сортировочная станция для Сталино.

Вскоре я понял, что ошибся: предыдущие станции были вовсе даже не узлы на фоне того, к чему мы подъезжали. Поезд с грохотом мчался мимо пяти путей и бесконечных навесных мостов. Стрелки постоянно сходились и расходились. Я подбежал к расписанию. Да, в одиннадцать часов будет Чаплино! Мы опять стоим двадцать пять минут, и снова будут заправлять наш паровоз.

Я с изумлением смотрел, как громадный перрон, возле которого мы тормозили, был почти пустым. Зато вокзал… О, это было настоящее чудо! Небольшой, одноэтажный, с башней в центре, он был облицован красной и зеленой плиткой. В самом центре черной краской было выведено «Чаплино». Пока я смотрел во все глаза, отец, кажется развеселился и пошел курить со Всеволодом Эмильевичем, накинув темно-синий пиджак поверх летней рубашки-марлевки. Я естественно пошел за ними.

— Почему она такая… Большая? — спросил я, все еще с изумлением глядя на перепутанные узоры путей.

— Стык железных дорог, — охотно пояснил отец.

— Не только, — добавил наш сосед. — Это главная станция, разгружающая сам Днепропетровск. Стык Донбасса и Днепропетровска: что же ты хочешь?

— Я знаю: там Днепрогэс строят!

— Точно, — подмигнул мне Всеволод Эмильевич. — Представляешь, какой станет Чаплино, когда его построят?

— А почему народу мало? — не унимался я.

— Это не Горловка — техническая станция, — сказал отец, когда мы спрыгнули на перрон. — Локомотив тут не меняют — только заправляют. — Значит, — обратился он к Всеволоду Эмильевичу, — нам тоже лучше сойти в Симферополе?

— Конечно! — кивнул тот. — В Евпаторию теперь ехать оттуда куда удобнее, чем из Севастополя. Можно на пригородный поезд сесть — куда дешевле, чем на такси.

— Боюсь, Натали не согласится, — улыбнулся отец. — Хотя… Может, правда такси из Симферополя взять?

Он был высоким, широкоплечим и полноватым. Черные волосы на висках уже кое-где тронула седина. Он смотрел куда-то через пути и вдруг по-мальчишески прыгнул через них к киоску, где продавалась минеральная вода. Всеволод Эмильевич весело посмотрел на него и почему-то улыбнулся. Я подошел к окошку нашего купе и постучал маме. Она оторвалась от книги, затем внимательно взглянула на меня, но вдруг улыбнулась и тоже помахала мне рукой.

— На обед сходим вместе в вагон ресторан? — кивнул отец, вернувшись с тремя бутылками «Нарзана».

— Конечно, Валериан Сергеевич! — ответил наш попутчик, выпуская облако дыма.

Мой отец тоже нащупал пачку «Иры». Я с интересом смотрел, как служащие в красных комбинезонах тянут шланги к нашему паровозу, открыв люки.

— А в обед Каховка будет? Где Врангеля били! — сказал я. — Папа тогда был в Польше. Да? — спросил я.

Отец засмеялся и подмигнул мне. Он не часто бывал дома, но с ним я не боялся говорить глупости, в отличие от мамы.

— А я как раз там был, — засмеялся Всеволод Эмильевич. — Увидишь, что такое полынная степь!

Небо становилось немного матовым — то ли от солнца, то ли от того, что лето пошло на вторую половину. Я улыбнулся и вдруг вздохнул полной грудью. Скоро я увижу Каховку, «гнилое море» Сиваш, потом башни маяков на взморье. «И в Китае победим — непременно победим», — думал я, глядя на прибывший эшелон с красноармейцами.