Колесница Джагарнаута

Выстрелы загремели так неожиданно и грозно, что и Мансуров, и все присутствующие схватились за оружие.

Стрелял старый Джемшид. Стрелял из окна в дальние ворота, через которые можно было видеть большой двор, где лежали и стояли верблюды.

— Нет верблюдов! Нет каравана! Всех верблюдов убью!

Его подхватили под руки, потащили от окна. Внук вскочил и хлопал в ладоши. С головы Шагаретт спало покрывало. Она смотрела с нескрываемым презрением на отца, прижав ладони к губам. Она боялась, что с уст ее сорвется недостойное слово упрека. Она не могла, не смела сказать ничего. Она знала, что старый Джемшид всю ночь курил опиум. Так говорили. На самом деле опиум уже давно не действовал на старика, и он курил невероятную смесь из конопляных листьев и белены, которая даже закоренелых опиекурильщиков валила с ног или доводила до вспышек безумия.

Прекрасная джемшидка бросилась к отцу, подхватила его под руку и повлекла к дверям. А старик вопил:

— Огонь гнева и вражды… вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел… Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка… — И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: — Враг! Ты враг!

— Господин вождь, вернитесь, — заговорил Мансуров. — Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.

— Нарушить шабчара, — воскликнул Аббас Кули, — невозможно! Позор ляжет не на него, — он показал на Мансурова, — на вас и… — Он вовремя остановился. Шагаретт молчала, но взгляд был достаточно красноречив. — Не убивайте меня, госпожа, помогите усадить вашего гневного папашу!

Но старый Джемшид так и не сел на свое место за праздничной суфрой. Он стоял, раскачиваясь; в руке угрожающе прыгал маузер. Вдруг он провел руками по усам и бороде и объявил:

— Хейле баррака, таане салыг — великое благословение, полное здоровье! Оомин обло!

Все повторили его слова и жест. Старик посмотрел на маузер, засунул его в кобуру — ему помогал подскочивший бабьеликий визирь, — повернулся и шатаясь побрел из пандждари. Он бормотал:

— Бог хочет счастья всем… Мы хотим жить, как другие.

Он все же пошел в своей ярости на уступку. Он не прервал шабчара, не нарушил обычая. Он хитроумно закончил пиршество и тем самым отвратил от себя гнев своего зятя.

Джемшиды мстят за такое оскорбление до седьмого колена.

— Настоящий Джанхансуз! Поджигатель мира! — изрек Аббас Кули. — Если хочешь узнать друга, нахмурься… рассердись на него. Пусть поймет, что там, где нет в степи орлов, и летучая мышь — орел.

— Вы не дипломат, Аббас. Хорошо, что баба-визирь ушел… — говорил Мансуров, вставая. Он спешил к себе наверх. Он крепко держал за руку сына. Все безобразие происшествия не дошло до мальчика. Он все повторял:

— Зачем дедушка стрелял? В кого стрелял?

Из дверей разъяренной эринией налетела на Алексея Ивановича Шагаретт.

— Куда ты ведешь его?

— Идем наверх. Собери его и соберись сама. Мы уезжаем.

— Но отец… Он не отпускает. Он может…

— Слушай, Шагаретт. Ты мне говорила, что здесь Восток, что здесь не просить надо, а повелевать. Так вот… теперь я приказываю! Мы едем. И не мешкай ни минуты.

Молча они собрались. Молча сели в автомобиль. Только мальчик щебетал что-то восторженное.

Старый Джемшид не показывался. Их провожал старичок дворецкий и мюриды — обитатели мазара. Восковая маска на лице дворецкого оставалась гладкой, безжизненной, когда он склонился в прощальном приветствии. Он не задал ни одного вопроса. Он не посмел спросить.

Мюриды тоже молчали, склонившись в поклоне. Они ждали благословения от своей пророчицы. Они прикладывали кончики пальцев ко лбу и глазам.

Но она сидела на заднем сиденье прямая, суровая, смотрела прямо перед собой. Она уезжала. Она повиновалась приказу мужа.

Весь вид ее говорил: «Ты мне приказал, ты осмелился приказать. Что ж, я повинуюсь. Но все, что произойдет, пусть падет на твою голову».