Курляндский бес

Но приготовиться к неприятностям нужно так, как если бы они заявились с рассветом.

Нужна ли ему, подьячему Посольского приказа Арсению Шумилову, блудная бегинка? Ежели бы хоть что путное рассказала! Так молчит…

Может, отдать – да и перекреститься?

А что, коли все это дело с убийством и побегом, если копнуть поглубже, имеет значение для только-только налаженных отношений между герцогом Якубусом и государем? Вот и ломай голову – нужно ли герцогу, чтобы бегинку изловили и привели к нему? Она его считает свидетелем – а хочется ли его высочеству быть свидетелем?

Вошел заспанный Ильич.

– Наши обалдуи явились, – доложил он. – К тебе просятся. Примешь?

– Приму. Впусти.

Ивашка и Петруха застряли в дверях – хотели войти разом.

– Ну, чего вы среди ночи притащились? – спросил Шумилов.

– Твоя милость, Арсений Петрович, не серчай, тут такое дело, что до утра ждать не хотели, – начал Ивашка. – Ты слыхал, что в Гольдингене черт завелся?

– Как ты приехал, так он и завелся, – буркнул Шумилов.

Ивашка не обиделся, а подробно рассказал, как пошли за бритвой и где обнаружили Палфейна.

– Так что бритву он обещался принести, и тут же его допросить надо! Если тот, что по крышам скачет, голландский граф, то для чего эта прыготня? Что это за чушь про адских точильщиков? И кто шарил в доме монашек, чего тому человеку надобно? Раз уж у нас монашка завелась, так хорошо бы узнать. Говорил же я – монашка не простая.

– Сам вижу. Значит, письмо с печатью. И что на печати?

– Пентаграммы, Арсений Петрович. Такое слово еще не всякий выговорит, а я для одного человека с немецкого письмо вслух переводил, сам не понял, что такое наговорил, так там пентаграмма поминалась, и он объяснил – звезда о пяти лучах. Плохой знак, говорил, я уж не рад был, что с ним связался…

– И как тот граф, или не граф, называл человека, что пришел шарить в жилье монашек?

– А не разобрать было. Дона рыба… Ну, не донная рыба же!

– Нет у рыб такого названия, – вмешался Петруха.

– У вас, архангелогородских, нет, а тут, поди, есть!

– Кто тут рыбу по-русски называть станет?

– Хватит. Все рассказали – ну и ступайте, – велел Шумилов. – Спозаранку – к сокольникам за красными кафтанами. Пошли вон.

Выйдя из комнатушки, Петруха с Ивашкой расстались. Петруха пошел ночевать в шатер, а Ивашка расстелил себе на кухне тюфячок, разулся, лег и притих – чтобы не беспокоить Шумилова.

Тому только новой ссоры между подчиненными недоставало. Оба они раздражали его безмерно. Он вовсе не хотел ехать в Курляндию, да еще в обществе хорошо ему знакомого Ивашки, а Васильев был для него – человек из иного мира, совершенно не московский человек, простых вещей не понимающий.

Разбираться в их склоках Шумилов не желал. А желал он одного – тишины.

Он трудно сходился с людьми – долго приглядывался, панибратства не допускал и ежели кого в приказе спрашивал о погоде на дворе, то это уж было в его понимании даже не шагом, а трехсаженным прыжком навстречу. Потому долго не женился – мать уж отчаялась, свахи перестали ее навещать. Потом мать слегла, думали – не встанет, и он, сжалившись, позволил ей выбрать невестку на свой вкус, поклялся перед образами, что женится беспрекословно.

Тут-то Господь и сжалился на ним – привел Алену Перфильевну и поставил с ним под венец. В храме Божьем и увиделись-то впервые, хотя до того он, как положено жениху, слал ей подарки – лакомства, украшения, гребни рыбьего зуба и зеркальце в ларчике.

Их оставили одних в спальне, горели свеча и лампада в углу перед заботливо завешенными образами, он смотрел на смутившуюся безмолвную жену и не знал, как с ней заговорить. Прошелся от кровати к печке и обратно. Сел на лавку, повесил голову. Надо было обнять, поцеловать, помочь ей снять тяжелое ожерелье. Это он понимал – но все казалось, что коснется ее рукой – а она и оттолкнет. Как не оттолкнуть – молодая, глупая, девятнадцать лет… а ему уж двадцать девять…

Как не оттолкнуть с перепугу-то!

И первое, что он ей сказал севшим от волнения голосом:

– Ты не бойся…

– Ага… – прошептала она.

– Не обижу…

Она оказалась умнее его – подошла и села на ту же лавку под высоким узким окошком. Не рядом села – между ними было чуть более аршина, и ее рука лежала на красном суконном полавочнике. Он накрыл эту маленькую, крепкую, рукодельную руку своей. Еще посидели этак, молча, словно беззвучно сговаривались. И разом друг к дружке повернулись. Тут он впервые за два месяца сватовства улыбнулся.

Потом Алена нередко припоминала ему их первую ночь и шутя признавалась, что коли бы он так ни на что и не отважился – она бы наутро к матушке своей убежала, ни за что бы не вернулась.

Но и она, и он знали: как их руки в ту ночь соединились, так и души срослись: вдруг, по неизреченной милости Божьей.

А милость Божья – она не большими буквами написана, она в дуновении ветерка является, в неуловимой взаимосвязи намеков. Не давал им Господь зачать дитя – им бы понять, что для их же пользы такое Его решение, и смириться. А они смиряться не хотели, в богомольные походы отправлялись, милостыню раздавали, Алена по обету пелены и воздухи для церквей вышивала. Вымолила дитя – а вместе с ним и свою погибель…

Шумилов был верен жене той упрямой верностью, какая рождается порой в сердце человека молчаливого, своенравного, сохраняющего между собой и прочим миром порядочное расстояние. Он целый обряд себе изобрел: как приходить на кладбище, как стоять, какие молитвы шепотом читать, как уходить. Сейчас, вдали от Москвы, он был сильно недоволен тем, что кладбище далеко и даже храма нет – прийти, хоть грошовую свечку за упокой души затеплить, сорокоуст заказать. Ближайший православный храм был при войске – с собой собирались взять государеву походную церковь-шатер вместе с иереями, да Ордин-Нащокин не отдал – самому в походе понадобится.

Взял с собой Шумилов образа, взял, как же без них, в каждом помещении его нового жилья по образу в углу приспособил, а все не то, все не то… Вот и смотри на луну, вот и думай: может, там, за луной, тот самый рай, где Алена?

Хоть бы сон сморил, так нет – ни в одном глазу.

– Ильич, не спишь? – крикнул Шумилов.

– Заснешь тут с вами…

– Веди сюда монашку. Может, поумнела…