Бретёр

Глава 6

— Еба-а, — выдохнул ему у самого уха Андриан, и Мурину пришлось признать: он прав. Зрелище было примечательное.

— Убери ты лапы, — процедил Мурин.

Происходящее, которому он был свидетель, наполняло его ужасом. Но и отвести глаза от длинной иглы в руках китайца он не мог. Она была предлинная, тонкая, как конский волос. Мурин таких не видал до сегодняшнего дня ни разу. Теперь же его увечная конечность топорщилась ими, как диковинный еж.

— Если лягнешься, все насмарку, — предупредил Захар.

Он держал за лодыжки. Рейтузы ротмистра самым жалким образом болтались на ступнях. О том, что происходило все на полу в парадной богатого дома на Гороховой, Мурин старался вовсе не думать, а то так и спятить недолго.

— Не лягну, — заверил своих мучителей он.

Китаец молча кивнул. Андриан, который сжимал Мурина вокруг груди, точно бочку, чуть ослабил хватку. Мурину тут же отчаянно захотелось лягнуть. Он стиснул зубы. Китаец вонзил иглу в его ногу и похвалил:

— Ай да выдержка, господин офицер.

Мурин не слышал его. Весь мир для него стал другим. Стих, умолк, наполнился гармонией, добром и светом, а брови сползли на привычное им место, складки у рта разгладились. Это был мир без боли, которая терзала Мурина так привычно, что ему уже казалось, что он с ней родился.

— Охренеть, — сказал Мурин.

Китаец поклонился:

— С господина офицера три рубля ассигнациями и десять копеек. Трешка за ногу, остальное — за стирку.

Мурин восхищенно полез за кошельком. Но Захар придержал его руку:

— Погоди, браток, — напрягся он. — Как это десять копеек за стирку, Линь? Без пятен, умеренно загвазданное всегда было алтын.

Китаец и ухом не повел, поклонился, поправился:

— Три рубля ассигнациями, алтын за стирку.

— Вот, — сказал Захар. — Не шали.

Мурин с наслаждением шевелил ногой. Колено не разгибалось полностью. Но им вполне можно было пользоваться. Тем не менее он понял дипломатическую сторону проблемы и дождался, пока китаец откланялся и ушел с узлом грязной одежды, и только тогда радостно признался:

— Ах, да я б и втрое больше заплатил!

— Денежки любят счет, — буркнул Захар. — С этим народом надо строго. Линь не дурак. Я ему стирку со всего дома пригоняю. А у меня тут жильцы видные, одна только генеральша Набокова постельное изволит каждый день менять. А ежели он со мной ловчить начнет… — Захар показал кулак, разжал. — Надевай уж штаны, ваш блародие.

Мурин стал извиваться, натягивая тесные рейтузы. Двое отставных солдат бросились помогать. Некоторое время они втроем, пыхтя, образовывали группы, которым подивился бы сам балетмейстер петербургского Большого театра господин Дидло (если бы по случаю войны не воротился во Францию).

— Ну дела, — все не мог прийти в себя Мурин. — Как же так? Иголку всего лишь воткнул. Не резал, пиявки не приставлял, повязки не накладывал. Чудеса!

— Ой, он иголками своими такое вытворяет, — оживился Андриан. — Воткнет в одно место — ломота пройдет. А в другое воткнет, так… — Он понизил голос. — К нему известного поведения девицы бегают, когда…

Но Захар сделал ему рожу, и тот заткнулся. Захар подтвердил:

— Он многих увечных солдатиков поправил. У кого башка после контузии была дурная, у кого увечье. Всем облегчение. А иным как рукой снимает, — он плавно провел ладонью по воздуху.

— Три рубля для солдата — немалые деньги, — заметил Мурин.

— А товарищи на что? С миру по нитке — голому рубашка.

Наконец рейтузы положенным образом облекли конечности господина ротмистра. Сапоги были натянуты. Мурин встал. Притопнул ногой, будто только что ее купил и надел. Не верилось своему счастью.

— Блаженство.

— Ну и слава богу, — отозвался Андриан.

Но Мурин все же ступал на ногу осторожно. Нет, никак не верилось. Трость выпустить было боязно, он не решился идти без нее.

В экипаж он взобрался благополучно. Не молодцевато, не ловко, но был собой доволен. Швейцар Захар занял свой пост в парадной. За стеклом двери виднелась его бородатая харя. Увидев, что Мурин на него смотрит, он сделал под козырек.

Мурин вынул брегет, щелкнул крышкой. Время для визита вполне уместное — учитывая чрезвычайные обстоятельства, с которыми столкнулось семейство Прошина.

— На Мойку езжай, — велел Мурин Андриану.

Тот обернул голову:

— Куда ж? Мойка большая.

Мурин задумался: тетка Прошина жила в собственном доме, найти его не будет затруднительно.

— Езжай прямо. У людей по пути спросим. Госпожи Прошиной собственный дом кто-нибудь наверняка знает.

Но вышло иначе. Все разводили руками.

— Прошиной? Не слыхал.

— Как-с? Прошиной? Не на Васильевском ли острову?

— Не припомню.

Так они проехали всю Гороховую, через Красный мост, проехали по Мойке, выкатили на просторную площадь у Синего моста. Распогодилось. Солнце поблескивало на булыжниках, на железном куполе Исаакиевского собора, его светлый пятиугольник с приземистой колокольней был известен горожанам тем, что в сырой день следовало держать ухо востро: мог сверху хлопнуться кусок штукатурки. Протарахтела мимо коляска с офицером в черной треугольной шляпе. И рыдван с лакеем на запятках. Шагали торговцы с корзинами или коробами на ремне. У Синего моста — на всем известном пятачке — на корточках сидели рабочие, ожидая, кто сегодня наймет: покрасить, оштукатурить, распилить, они были на все руки. Но утро миновало, работа, которая была, уже нашла исполнителей, у остальных надежды таяли. Они сидели уныло, напоминали галок.

Андриан свистнул.

— Слышь, любезный.

Один поднялся, подошел.

— Госпожи Прошиной дом знаешь?

Тот озадачился.

— Не слыхал о таком… Мужики! — он поворотился к остальным. — Прошиной дом где. Слыхал кто?

Те переглянулись, забормотали. Мужик с русой бородой подал голос:

— А не тот, где во флигеле летом рамы новые вставляли?

— Тот — не Прошиной. Тот генеральши Глазовой.

Мурин оборотился к тому с русой бородой:

— А тот, где рамы вставляли, где?

— Так тебе Глазовой дом нужен? Ты ж сам сказал: Прошиной.

— Сам не знаю, мужики, а то б не спрашивал, — не стал пререкаться Мурин. — Думаю, вот он оговорился неспроста. — Он посмотрел на русобородого. — Ты почему про Глазовой дом заговорил?

Тот тоже подошел, стрельнул глазами направо-налево:

— Хм. Вроде как фамилья знакомая показалась. Точно! Прошин. Там я ее и слышал. У Глазовой в доме. Когда рамы вставляли. Парень там еще Бонапарта бить ушел, барин молодой, значит. Бабы болтали, что очень барышня горбатенькая убивалась.

— Смотри-ка, — обрадовался Мурин. — Вот так память у тебя. Где ж этот дом?

— Так, Глазовой дом… — мужик покрутился на месте, точно сам был стрелкой компаса, стал махать руками. — Сперва через мост, туда, потом туда. Домина желтый с балконами. Задрипанный. Не спутаешь.

— Понял.

Мурин вынул кошелек и протянул алтын:

— Спасибо. Прими на чаёк.

— Благодарствую.

Мужик взял алтын, сунул монету себе в шапку и отошел к товарищам.

— Естественно, — сказал Мурин спине Андриана. — Она им тетка. Стало быть, по матери родня, раз фамилия у нее другая. Генеральша Глазова, стало быть. Ну и ну.

Фамилия была известная.

Генерал Глазов на портрете был в полный рост, как обожали запечатлевать себя любимцы екатерининского времени. И так же, как все они, был румян и чернобров и выставлял вперед ногу в шелковом чулке, это было время, когда главным в мужской внешности считались икры. Портрет красовался на видном месте в гостиной, куда лакей препроводил Мурина со словами, что хозяйка покорнейше просит обождать. Старые барыни всегда просят обождать. Чтобы гость знал свое место.

Старинный кривоногий диван и кресла-мопсы симметрично стояли у стен. Во всем сквозила обветшалость. Только портрет блистал красками. Мурин с интересом разглядывал героя былых времен. Заподозрил, что щеки генерал подкрашивал, лицо белил, а брови сурьмил. Пудреные взбитые волоса коконом стояли надо лбом. Причуды старинной моды позабавили Мурина. Сейчас бы решили: жеманный бугор. Генерал Глазов был не только не бугор, но напротив, человек известного мужества, привычный к лишениям и тяготам военных кампаний, состоял при графе Орлове Чесменском. Турецкая пушка у ног и изображение Марсова щита на это указывали. На груди у генерала был миниатюрный портрет императрицы Екатерины, живописец дотошно выписал бриллианты, которые облекали его. Голубая орденская лента струилась наискосок туловища. Экий молодец! Был — и нету. Только портрет и остался. Мурина охватила странная печаль.

— Какие люди были. Сейчас таких нет, — раздался за его спиной голос, точно мысли свои Мурин высказал вслух.

Мурин чуть не подпрыгнул.

Старая барыня опиралась обеими руками на трость. Чепец ее подрагивал: голова тряслась. Стан был спрямлен корсетом лишь отчасти — властная осанка выдавала силу этой воли над дряхлым телом.

Мурин поклонился, представился, поприветствовал генеральшу.

— А, Иван Сергеича внук, — ответствовала она. — Как же. Знаю.

И двинулась к дивану. Старинный паркет под ногами ее попискивал. Казалось, что скрипят суставы самой старухи.

Мурин улыбнулся уголком рта. Впервые за весь отпуск кто-то в Петербурге признал его не как брата «этого великого государственного человека» Ипполита. Ориентиры старой барыни лежали в столь отдаленных временах, откуда Ипполит виделся сопливым мальчишкой. Да и сам Мурин тоже. Старуха села. Глазами показала на кресло. Мурин послушно исполнил повеление. Он держал руку на трости, старуха тоже, они выглядели как фигуры на аллегории: стар и млад, всяк недужен.

— Ну. Рассказывай, зачем пожаловал. Что тебе от меня надобно?

Прямота эта тоже была воспитана в екатерининское время. Сейчас барыни чуть не час потратят на пустые туры: как дурна погода, как хороша Марья Антоновна, как подросли дети, как мил Фиделька. Мурин был искренне благодарен старухе, что перешла сразу к делу. Может, все и не так дурно обернется. Родство с генералом Глазовым могло сильно помочь Прошину — заступничество влиятельной родни всегда смазывало колеса российской юстиции.

— Речь об вашем племяннике…

Но больше не успел.

Старуха топнула тростью об пол.

— Этот слюнтяй! Мерзавец. Позор!

— Обстоятельства, в самом деле, прискорбные…

— Ничуть!

Мурин округлил глаза. А старуха входила в раж. Для столь хрупкого телосложения голос у нее был мощный:

— Я что, похожа на скорбящую? — загремела она. — По-твоему, похожа? Так ты ошибся, милый. Я вне себя от гнева… Какой позор навлек на семью. Опозорил имя…

Она потрясла тростью в сторону румяного портрета.

— Все мужчины этой семьи служили отечеству, воевали. Преумножали славу отечества. Пока эта паршивая овца… Этот преступник. Так себя уронить… Настолько собой не владеть…

«Как бы ее удар не хватил». Мурин попробовал успокоить старую даму, перевести разговор в более рассудительное русло:

— Дело представляется мне так…

— Не трудитесь. Полковник Рахманов мне все описал.

— Я не за этим…

— А зачем? Замолвить слово? Об этом злодее?

Мурин старался говорить спокойно, но его схватила за горло ярость: