Бретёр

Глава 2

Экипаж человека многое может сказать о самом человеке! Карета, в которой приехала мадемуазель Прошина, была явно не ее, а тетушкина: пожилые барыни обожают, чтобы было просторно, чтобы и моську посадить, и корзину с провизией под боком держать, и шкатулку с рукоделием тут же, и горничную, и приживалку. Но в Петербурге этот рыдван смотрелся громоздко и немодно. Мурин представил тетку Прошина похожей на бегемота и непременно с яркими лентами на чепце.

Швейцар сбежал с крыльца, опередив мадемуазель Прошину, распахнул перед ней дверцу кареты.

— Поспешим, — оборотилась дурнушка, уже схватившись за край дверцы рукой в замшевой перчатке.

Мурин неловко, скособочившись, шагнул за ней с крыльца. Отмахнулся от швейцара, который норовил со всей деликатностью поддержать его за локоть и с еще большей — подпихивал рукой, точно Мурин лез не в дверь, а в форточку. В самый последний миг — уже падая задом на сиденье — успел вильнуть, изменить траекторию, ибо в полумраке кареты заметил, что внутри сидел еще один пассажир.

— Это Егорушка, тетушкин управляющий, — спохватилась мадемуазель Прошина. В полумраке белела повязка на лице.

— Зуб разболелся, — ответил на взгляд Мурина Егорушка.

Блестели пуговицы его сюртука. А глаза — нет. Они были тусклые, маленькие. И цепкие. Мурин отметил, что Егорушка держался почтительно, но по-хозяйски.

— Мне следовало пойти вместе с вами, — принялся он пенять мадемуазель Прошиной, — негоже незамужней барышне одной появляться в таких местах.

Мадемуазель Прошина смутилась, открыла было рот, видимо, чтобы сказать, что дело семейное, но ничего не ответила.

— За этим я с вами и поехал, — все зудел Егорушка. — Чтобы вас оберегать.

«Строит виды на девицу», — определил Мурин. Ну и что, что горбунья? Для таких людей, как Егорушка, дело выглядит иначе: не горбунья, а — наследница. А красивых баб — вон, полные бордели. Рубль за пучок.

— Я всегда блюду ваши интересы и оберегаю ваш покой, не забывайте.

«Унылый хрен, — заключил Мурин. — И будущий деспот. На месте этой овцы мадемуазель Прошиной я бы держал его подальше».

— Как же забыть, когда вы мне так часто напоминаете, — учтиво ответила она.

«Браво», — подумал Мурин, мысленно похлопал ей, как приме, выдавшей особо высокую ноту, и тут же переменил мнение: отнюдь не овца.

Егорушка сжал губы, видимо, закусив слова, которые могли повредить его жизненным планам. Мадемуазель Прошина глядела на платочек, который комкала в руках. Некоторое время все трое молчали, покачивая головами, когда покачивало экипаж.

— Вам рассказали, что именно случилось? — спросил Мурин по-французски, он был уверен, что Егорушка не понимает. А если понимает, мадемуазель Прошина сумеет дать ловкий ответ.

— Не рассказали. Я не спрашивала.

— Простите, да. Это неподходящая тема для молодой девушки.

— Дело не в этом. Я знаю все, что мне нужно знать.

Мурин глянул ей в глаза удивленно.

— Он этого не делал. Я это знаю.

«Ну конечно», — подумал Мурин.

— Вы преданная сестра. Он счастлив, что он ваш брат.

— Не в этом дело, — ее ноздри затрепетали. — Я старше его на шесть лет. Я знаю его с рождения. Я знаю, на что он способен, а на что нет.

Мурин задумался, уместно ли ответить, что ошибались и не такие. Что любящее сердце — не всегда право. Вдруг карета затарахтела по грубо мощенному съезду. Мурин удивленно отвернул штору и выглянул в окно. Мелькнула полосатая будка. Мрачно нависала арка.

— Что? — глазам не поверил Мурин. — Его отвезли в Петропавловскую крепость?!

Но это точно была Петропавловская крепость — самая мрачная тюрьма столицы.

Мадемуазель Прошина осталась внутри. Егорушка сунулся было следом за Муриным, но тот как рявкнул: «Останьтесь!» — что Егорушка замер с согбенным станом.

— Останьтесь, — мягче добавил Мурин, рукой помог увечной ноге сойти со ступеньки. Оправил шинель. Сжал покрепче кивер и сомкнул брови, так как увидел в окне лицо с большими сивыми усами. Караульный, очевидно, выглядывал, кто едет, уж не начальство ли, и Мурин вознамерился первым делом нагнать на него шороху и хорошенько застращать. А там видно будет.

У него даже получилось взойти на крыльцо, пронести себя в сени и ввалиться в комнату начальственной походкой: плечи врозь, взгляд в пустоту поверх голов — орел!

— Кто таков? — рявкнул он тоном, от которого не то что солдат, а фельдфебель сам вытягивался во фрунт и вскидывал ладонь лопаткой к виску.

Но караульный остался стоять, куль кулем, только заморгал. От самовара на столе струйкой летел парок. В тарелке лежали баранки. На блюдце варенье. В клетке прыгала канарейка. Казалось, вы не в главной тюрьме столицы, а на провинциальной станции. Караульный засуетился:

— Ах ты, боже мой. Как раз чай собрался нести господину корнету. Какое несчастье. Вы его товарищ? Он все толковал… Пока снова не уснул. Присядьте, присядьте, голубчик. Самовар еще горячий.

Долдон на это заревел бы «Какой я тебе голубчик, сатана!». Но так как Мурин лишь играл эту роль, то при виде доброго старика тут же об ней забыл. Да и присесть ужасно хотелось. Он плюхнулся на подвинутый хозяином стул.

— Ах, какое несчастье… Сахар извольте тут, — старик подвинул ему дымящуюся чашку на блюдце, стукнул ложечку. Сел напротив, подпер кулаком сивую бакенбарду. — Вот бедолага…

Мурин не успел выяснить, кому адресована его жалость, и отклонить — если она была обращена на его увечье, как старик всплеснул руками:

— Покорнейше прошу меня извинить. Здесь нечасто… гм… обитатели. Визитеры. Отвык-с. По всей форме, — и начал поднимать зад, чтобы исполнить обряд приветствия.

Мурин только поморщился и ладонью показал — «сиди уж».

— Ладно, бог с ней, с формой. Расскажи, что произошло. Когда его привезли? Кто?

Старик задумчиво щелкал сахарными щипчиками:

— Так. Подняли меня, значит, стуком. Еще темно было. А, вот колокол потом ударил: пять. Значит, до пятого часу привезли. Точнее не скажу. А кто… — Он развел руками. — Господин офицер из кавалергардского полка, а с ним еще двое.

«Дежурные по полку», — сообразил Мурин.

— Это они его арестовали? А что ж на гауптвахту не посадили? Почему сюда привезли?

— Не могу точно знать.

— Ладно. Дальше.

— Так всё. Привезли, значит. Велели отпереть камеру. Меня за холодной водой отправили. А они его внесли и на пол положили.

— Положили?

— Ну да. Принесли, один за руки, другой за ноги, и на пол, значит, положили. Он и не ворохнулся. Во как убрался, — караульный щелкнул себя высоко по горлу, как бы показывая уровень крепкой жидкости, влитой корнетом в организм. — Сам точно мертвый. Я-то прошмыгнул, хоть фортку открыл. А то дух там — самому закусывать впору, чтоб не развезло от одного воздуха.

Мурин опустил баранку в чай и задумчиво полоскал. Это была одна из тех новых привычек, которые он перенял у солдат, знал, что перенял у солдат, но не спешил расстаться, потому что сам все еще был одним из них. Он вспомнил, как Прошин накидывался у графини Веры — а ведь вечер только начинался.

— М-да.

— Господин офицер принялся его по мордасам бить. Чтобы в чувство привести. А мне, значит: лей ему на рыло. Ну, я и окатил. Тут этот пацан… — караульный испуганно запнулся, — то есть господин корнет, вроде как малость очухался. А господин офицер давай кричать на него: ты, каналья, отвечай! А тот только бормочет. А он опять: ты человека, сволочь, убил! Тут господин корнет и велел за вами скакать.

— Говоришь, это затемно было? А ко мне явились, когда уж белый день на дворе.

— Этого знать не могу. Господин офицер ответил господину корнету, что здесь ему не гостиница и поручений его выполнять никто не будет. Но потом смягчился и разрешил господину корнету написать записку его домашним. Я знаю это, потому что подал перо, бумагу. Господин корнет сказал: виноват, вы будете смотреть через мое плечо в мое письмо? Господину офицеру это не понравилось, но он все же отошел: мол, я рассчитываю на остатки вашей чести.

— М-да. Благодарю за чай, — Мурин положил размокшее колечко на блюдце рядом с чашкой. — Ладно, потолкую с ним сам.

Караульный замялся.

— Господин офицер приказал не отпирать ни под каким предлогом.

— Вот как?

— Дело уж больно серьезное, сказал. Зверское.

— Он рассказал, как было дело?

Караульный пожал плечами:

— Укокошил кого-то. Господин офицер меня остерег. Буйный, мол. Солдаты держали его, пока я матрас принес да одеяло с подушкой стелил. Господин корнет с досадой так: боитесь, что я на людей, как зверь, бросаюсь? А господин офицер ему: я таких, как вы, не боюсь, а считаю, что их надо пристреливать, как собак бешеных. Господин корнет от этих его слов, как от удара, весь потемнел. Дернулся было. Но сам был еще пьян, на ногах зашатался. Тут они его положили на койку, и через минуту он уж храпел.

Мурину стало тошно. Он пытался сопоставить эти сведения с образом Прошина, который успел у него сложиться. В том, что жизнь способна опередить фантазии самым ужасным образом, Мурин уже успел убедиться не раз, поэтому только покачал головой:

— Господи… Ну, мне-то опасаться нечего. За себя постою, если что. Да и проспался он уже, это совсем другое дело.

— Так-то оно так.

Но старик и с места не двинулся.

— Что ж еще?

— Приказано не отпирать, — повторил он. И прибавил извиняющимся тоном: — Я ведь не по вредности, господин ротмистр. Барышня, вон, та умоляла, бедная, даже плакала. Аж сердце разрывалось. Но приказ есть приказ.

— Какая барышня?

— Горбатенькая. Сестрицею сказалась. Видать, записку получила и примчалась.

Эту часть истории Мурин уже знал.

Старик вздохнул:

— Вот бедолага… Сам попал в ощип, и семейству беда.

Мурин поднялся, цепляясь за стол.

— Ладно. Приказ так приказ.

Взял кивер.

— Как же ты чай ему подавать собирался? Ежели отпирать не велено?

— А тут, ваше благородие, не извольте беспокоиться. На такие случаи в двери есть оконце, вроде поддонца. Выдвигаешь в коридор, ставишь туда еду и питье, а потом задвигаешь арестанту — пожалуйте. Очень удобно и никакой опасности.

С корнетом Прошиным отныне обращались как с диким животным. Нет, не диким. «Взбесившимся», как сказал офицер.

Мурин подошел к окну кареты. Мадемуазель Прошина встревоженно всматривалась в его лицо, силясь прочесть по нему, что рассказал ее брат.

— Вот что, мадемуазель, — заговорил Мурин, не дожидаясь вопросов. — Ваш человек сейчас отвезет меня в кавалергардский полк. Затем отправляйтесь домой и ждите известий там.

— Но что сказал брат? Как он? Ему что-нибудь нужно?

— Мне не удалось с ним поговорить.

— Боже, он ранен? Он болен?

— Он уже проспался? — не слишком тщательно прикрыв язвительность, встрял за ее плечом Егорушка.

Мадемуазель Прошина сжала губы.

— Я не знаю, — Мурин решил не поддаваться на Егорушкины экивоки. — Меня не пустили к нему. Таков приказ.

— Но к чему такие строгости?

— Возможно, приняли во внимание тяжесть обвинений. Убийство.

— Да, но его родные, его друзья…

«Здорово, — подумал Мурин. — Глазом моргнуть не успел, а уж в его друзьях хожу». Но он не стал еще больше расстраивать мадемуазель Прошину.