Бретёр

— Это несправедливо и жестоко.

— Я намерен выяснить все в кавалергардском полку.

Мурин, хромая, обошел карету. Неприступная ступенька. Мурин полез, упал, стукнулся коленом, испачкал рейтузы. Кучер проворно спрыгнул, отворил дверцу, наклонился, поставил руки замком, Мурин наступил здоровой ногой, оттолкнулся и приземлился на сей раз благополучно. Прикрыл шинелью испачканные рейтузы.

Егорушка, благоразумно молчавший, пока карета тарахтела по грубой булыжной мостовой, заговорил, как только перестало трясти.

— А где, извольте узнать, вы служили?

Мурин помедлил, чтобы показать, что отвечает неохотно. Охоты болтать дорогой у него и в самом деле не было. Ему хотелось обдумать услышанное в крепости. А еще лучше — обсудить бы. Но и мадемуазель Прошина, и Егорушка казались равно неподходящими собеседниками.

— В армии.

— У Кутузова или?..

— Или.

— Понимаю. Военная тайна-с, — кивнул, не обидевшись, Егорушка. — В «Северной Пчеле» была прелюбопытная статейка про французских шпионов, не читали-с? Извольте-с. — И так как Мурин не ответил, а когда карету тряхнуло, пассажиры кивнули головами, Егорушка принял это за знак согласия и пустился пересказывать статейку своими словами.

Карета преодолела мост, но до казарм на Шпалерной еще было прилично. Колеса стучали. Тарахтели телеги. Мужики перебегали дорогу прямо перед мордами лошадей. Мимо с шорохом пронесся лихач. «Сволочь ты драная!» — пустил ему вслед кучер, ошибочно полагая, что в шуме большого города пассажирам ничего не слышно. Ругательство пролетело, как змей с хвостом. Помолчали. Егорушка опять заговорил.

— Сей подвиг русского воинства войдет в анналы исторические.

Мурин скрипнул сиденьем. Он не слышал, о чем говорил Егорушка.

— Какой подвиг?

— Бородинское дело! Ах, даже сейчас обмираю, как вспомню. Мы с замиранием сердца ждали реляций. Я за газетами посылал лакея чуть не затемно: поди, Прохор, все говорил, может, уже продают, каждое русское сердце сейчас трепещет в ожидании новостей. Едва я узнал о нашей славной победе, я прослезился. Наши герои бились с мужеством, достойным римлян. Французишки, поди, поняли, что не на тех налезли, да поздно было. Славно им надавали! А вы ранение, позвольте полюбопытствовать, не в Бородинском ли деле получили?

— Нет.

— А в Бородинском деле были?

— Да.

— Господину ротмистру могут не доставлять удовольствия воспоминания о ранении, — заметила мадемуазель Прошина тихо, но отчетливо. В ее интонации была досада. Глаза смотрели на Мурина умоляюще.

— Поверите ли, совершенно равнодушен, — заверил ее Мурин.

Егорушка смутился:

— Ах, — и добавил: — Прекрасное имение Давыдовых, это Бородино. Было.

Но на сей раз умолк надолго.

Мадемуазель Прошина клюнула вперед, Мурин и Егорушка откинулись назад. Карета встала. Мурин поглядел — в окошке желтело здание кавалергардских казарм. Однообразно белели колонны, казалось, унтер-офицер только что рявкнул им «Cмир-на!». Мурин неловко полез из кареты, стараясь не разразиться бранью при барышне. Солдат в полосатой будке смотрел перед собой. Мурин готов был убить себя, только не звать на помощь.

— Умоляю, — неожиданно певуче заговорила ему в спину мадемуазель Прошина.

Мурин обернулся, и точно — в ее голосе собралось рыдание, в глазах тоже.

— Не держите нас долго в неведении.

— Не стану, — пообещал он. — Я сам знаю, как мучительна неизвестность.

Мадемуазель Прошина просияла взглядом сквозь слезы и кивнула.

Его проводили к дежурному офицеру. Им оказался невысокий полковник. Белый кавалергардский мундир делал его похожим на подушку. Бросалось в глаза, что ноги кривые, коренастые. Полковник был явно не тем человеком, благодаря которому кавалергарды олицетворяют в сознании петербургских обывателей молодость, богатство, стать. Он приветливо показал Мурину на кресло. Открыл и толкнул через стол коробку с папиросами:

— Прошу прощения, трубок не держу. Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы поговорить с офицером, который сегодня ночью доставил арестованного ротмистра…

— Это я, — перебил полковник. — Рахманов, к вашим услугам. Вы Мурин? Я догадался. Он все требовал вас.

— А вы ему отказали.

— Разумеется. Он был пьян в зюзю. Может, еще папу римского ему вызвать? Вы его товарищ?

Мурину стыдно стало сказать «нет», даже если это было правдой. Выглядело бы, как будто он открещивался от арестованного. И он ответил:

— Да.

Полковник покачал головой.

— Влип ваш дружок. По самые бубенцы.

— Вы его арестовали?

— Да. Разумеется. Разве может быть иначе?

— Почему же его не посадили на гауптвахту здесь? — Мурин начал закипать. — Почему отвезли в Петропавловскую крепость? Почему такие строгости? Как прикажете понимать?

— Вы знаете, что он сделал?

— Он убил. Женщину.

— Вы довольно обдуманно выбрали слово.

— Низкое положение этой особы не меняет дела. Это ужасно. Ужасно. Он сначала ее избил. Зверски. Подсвечник, которым он орудовал, погнулся. Бронзовый подсвечник. А потом проломил несчастной голову.

— Боже правый.

— Да. Боже. Правый.

— За что? То есть я хотел сказать, почему?

— Вы его товарищ, вам видней.

— Не представляю.

— Умоляю, только без всей этой лицемерной чуши: он, мол, сущий ягненок, он мухи не обидит.

— Я этого и не собирался говорить. Он не ягненок. Но и не чудовище.

— Бог, вернее, дьявол знает, что у пьяного на уме. Он был мертвецки пьян, когда мы туда приехали и увидели все своими глазами. Мертвое скотское бревно. Да и потом я от корнета толку не добился. «Не знаю» да «не знаю» на все вопросы. Решил играть в молчанку? Его дело, что ж. Но я догадываюсь. Ее платье было изорвано. Кто знает, что именно там произошло… Отпустила замечание по поводу его физиономии. Заартачилась. В таких делах может вспыхнуть от малой искры.

— Боже мой. Но… Вы сказали, он сильно ее избил. Неужели во всем борделе никто не услышал драки? Не прибежал разнять? Мамашки не любят, когда портят товар: пока синяки заживут, им убыток.

Рахманов удивился:

— А кто говорит про бордель? Дело было в игорном доме. У Катавасова. Там все заняты игрой. Могли не слышать.

Мурин почувствовал, как кровь отлила от лица. «В игорном. Там, где я его бросил… Если бы я его там не оставил… Если бы я пошел тогда вместе с ним. Ничего этого бы не было. Если бы не я». Комната плыла по дуге.

— Все случилось у самой черной лестницы, в буфетной, где прислуга разливала напитки.

— Как ужасно, — только и смог вымолвить Мурин.

Рахманов увидел его шок, смягчился. Он постучал папиросой по столу, сунул в рот. Теперь его голос, возможно, из-за папиросы во рту, звучал не так официально:

— М-да. Ужасно. Но понятно. Я сам ветеран турецкой кампании. Я такое уже видел. Ох, мальчики-мальчики. Бедолаги. Кто повидал войну, не может этого изменить. Это как печать. Вы сами это знаете. И я это знаю. Этот случай не первый, не последний. Эта волна сейчас придет с войском домой. За каждой войной всегда идет волна злодейств и преступлений. Война приучает, к сожалению, что все можно развязать убийством. Что жизнь — копейка…

— Мадемуазель Прошина уверена, что ее брат не мог так поступить. Положим, вы можете не верить моему суждению, да я и сам, положа руку на сердце, не берусь настаивать и клясться. Но ведь она знает своего брата с рождения.

Рахманов выпустил дым:

— Они все это говорят.

Помахал рукой перед лицом, разгоняя клубы:

— Все эти жены, матери, сестры сами не знают, кто возвращается к ним с войны в облике близкого им человека. Пожалуйста, не думайте, что в моем лице вы столкнулись с равнодушной машиной, это совсем не так. Я говорю сейчас с вами как человек, и мне неспокойно и тревожно. Мой опыт подсказывает мне, что таких прискорбных случаев, как с корнетом, скоро будет еще много. К сожалению.

На лице полковника Рахманова мелькнула, однако, не тревога, а нетерпение — на место человека уже заступал офицер, и этого офицера ждали другие дела. Мурин понял это и поспешил свернуть разговор. Он оперся руками на подлокотники, выжал тело вверх, ловко подставив здоровую ногу, подтянул ущербную, встал:

— Что ж. Благодарю за прямоту. Всего хорошего.

— Иного не мыслил, — полковник поклонился. — Я могу вам еще чем-то быть полезен, ротмистр?

— Я могу с ним сам поговорить?

— Не стану препятствовать. Скажите адъютанту, что я распорядился пропустить вас к арестованному, он выправит вам нужную бумагу. Будем надеяться, вам как другу этот оболтус расскажет, как все случилось. Прощайте.

Но Мурин задержался:

— Простите. Не понял.

— Прошу прощения?

— Вы сказали, что надеетесь, что он мне все расскажет.

— Да. Боюсь, ничего, кроме надежды, у меня нет. Как это случилось и почему, я не знаю.

— Как так? Ведь вы его арестовали. Слышали очевидцев.

— Никто ничего не видел и не слышал.

— Игра уже была окончена?

— Напротив, в самом разгаре. Полна коробочка. Лакеи, прислуга, банкометы, игроки, буфетчики. Дым коромыслом.

— Не может быть, чтобы никто ничего не заметил.

— Вижу, вы не игрок, — ухмыльнулся полковник. — Когда шарик скачет по кругу или банкомет мечет банк, сама судьба решается, в горле сухо, сердце стучит, все взгляды прикованы к столам. Весь мир становится этим самым шариком или заветной картой.

— Нет, — покачал головой Мурин. — Я не игрок.

Полковник мечтательно подкрутил ус:

— Да… Тут хоть по голове хлопнут, ничего не заметишь.

— Как же все обнаружилось?

— Лакей отправился в буфетную. В страхе побежал позвал буфетчика. Буфетчик сам струхнул, побежал к господину Катавасову. Тот явился, тотчас велел запереть буфетную и послал слугу в кавалергардский полк.

— За вами.

— За мной. Когда мы с дежурными адъютантами прибыли, господин Катавасов отомкнул дверь, и я увидел истерзанное убийцей тело. И самого убийцу. Он был так пьян, что я сперва подумал, что там два мертвеца. Только что дышал, вот и вся разница. Привели его малость в чувства, а он только: не знаю, не помню.

В дверь деликатно постучал и тотчас просунулся адъютант, показал Рахманову что-то глазами, тот кивнул, махнул рукой.

— Простите, дорогой Мурин, дела. В общем, не помнит он ничего. Может, это не так. А может, и так. Беспамятство по пьяни — обычное дело.

— Обычное… — машинально повторил Мурин.

— Боюсь, в этом деле все — обычно. Вы вот качаете головой, вы еще молоды. А я уже не удивляюсь ничему. Хоть мне по-человечески и жаль мальчишку, но вина корнета кричит, как библейские камни.

— Почему его держат не на гауптвахте? Почему отвезли в крепость?

— Война. Дисциплину в армии требуется поддерживать особенно твердо. Государь и великий князь, который командует гвардией, сейчас крайне строги в отношении офицеров, каковы бы ни были обстоятельства, а тут еще такое — убийство!..

Стук в дверь повторился, на сей раз менее деликатно. Мурин поспешно поблагодарил полковника за время, которое тот уделил ему, и за разрешение посетить арестованного.

— Не смею вас задерживать, ротмистр.

Мурин вышел в приемную.

Адъютант при его появлении учтиво приподнялся. Сам Мурин был мелкой сошкой, но его брат — нет, и хороший адъютант не мог не придавать значения таким нюансам. Мурин передал распоряжение полковника, при имени Прошина юноша не изумился, не нахмурился, а невозмутимо взял перо и бумагу. Мурин смотрел, как перо скользит, выписывая слова. Адъютант наклонил лист, стряхивая песок, которым посыпал написанное, чтобы скорей подсохли чернила. На вид ему было лет двадцать.