Бретёр

— Прошин. Дмитрий.

Мурин пожал:

— Матвей Мурин.

Он узнал во взгляде корнета эту плоскую тяжесть. Она была у всех, кто побывал в деле.

— Откуда?

— Эскадрон Воейкова.

— А, молодцы ребята. Лихо дрались.

Тот ковырнул от виска салют. Мурин понял, что Прошину худо и что он очень пьян.

— Будь я мужчиной, я бы сбежала в армию, — заговорила, волнуясь, некрасивая девица: веснушчатая и с длинноватыми зубами. — Мы каждый день, каждый день собирались и щипали корпию. Так окрыляла мысль, что мы полезны нашим храбрым воинам, которые…

— Мадемуазель, — как-то слишком гнусаво перебил Прошин.

Графиня Вера вскинулась, заморгала. Но что толку? Броситься на помощь по-русски ей мешал скудный словарный запас. А говорить по-французски она опасалась, чтобы ненароком не разбудить в корнете лихо. На ее счастье, весело затрещала толстая дама, которой тоже не терпелось рассказать:

— А мы вышивали. Кисеты. Скажу, сидишь иной раз, глаза устали, спина устала, пальцы уж исколоты, но говоришь себе: там наши храбрые воины в минуту отдыха нуждаются в том, чтобы остановить взгляд на чем-то прекрасном. Отдохнуть душой между битвами и ратными подвигами. Для отечества я…

— Подвигами?

Корнет Прошин крякнул и храпнул, издать смешок ему помешало количество выпитого. Слишком громко звякнул ножом и вилкой. Подмигнул. «Ах ты бедная», — сказал в полный голос. Мурин нахмурился. И покачал Прошину головой: не надо.

Тот отмахнулся. Стал гонять вилкой гриб. Движения Прошина были неточны и нетверды, гриб ускользал. Лакеи подливали. Прошин наколол гриб со словами «На тебе, каналья». Графиня Вера сжала губы. Всем стало ее жаль. Поднялся князь Чивиляев, на его фраке блестел бриллиантовый орден:

— Выпьем за Бородино! За нашу славную победу.

— Вашу? — Прошин поднял вилку и стряхнул гриб. Но тот не долетел до цели, шмякнулся на скатерть перед князем.

Графиня Вера смотрела с выражением загнанной газели. Но князь держался молодцом:

— Ура отечеству!

Дамы с шорохом стали вскакивать, точно ими выстреливали из бутылки. Лакеи не успевали отодвигать стулья. Вставали и господа: кто потоньше в теле — те чуть проворнее, кто потолще — с грохотом и морща скатерть. Мурин бросил взгляд на другой конец стола: а что Нина? Нина стояла, стройная, как пальма. Но тут ее заслонил бюст, огромный, как балкон. Мурина вдруг кольнула такая тоска, точно он потерял Нину навсегда. Он сердито прогнал эту мысль: «За картами. Все решится за картами. Иначе она бы не прислала записку, не пришла сюда». Повеселев от этого умозаключения, встал, опираясь на стол, и он. Все воздели бокалы:

— Слава русскому оружию! — прокричал князь Чивиляев.

Заверещали дамы:

— Слава!.. Воины!.. Ура!

Прошин оттолкнул тарелку. И тут все заметили, что он один остался сидеть. Графиня Вера побледнела. Ипполит Мурин нахмурился. Матвей увидел, что лицо Нины стало замкнутым. На лицах остальных сверкнуло восторженное ожидание скандала. И только Прошину все было нипочем.

— Ха! — многообещающе вытолкнул из глотки он. — Слава?

Было ясно, что вот-вот грянет. Решать надо было немедленно. Мурин нашел рукой трость, сцепив зубы, выскользнул из-за стола, заковылял к Прошину.

— Господа, господин Прошин немного отвлекся, — забормотала по-французски графиня Вера.

Опытный Чивиляев заговорил быстро и громко, перекрывая шум и сопение борьбы на том конце стола, где сидел Прошин:

— Наша доблестная армия одержала славную победу! Имя Бородино навеки войдет в летописи русской славы. Слава государю! Слава отечеству!

— Ха!.. Ха! — не унимался Прошин. — Слава… Слава? Позор! Ты, что ли, победил? Фетюк. Ты, фетюк!

Но Матвей Мурин уже навалился сзади, обхватил его, заставил подняться, повлек за собой, опираясь на Прошина, а тот в свою очередь наваливался на Мурина, но в целом они довольно надежно продвигались к дверям, которые издалека распахнули для них понятливые лакеи. Гости дружно не смотрели в их сторону из сочувствия к хозяйке дома. Стесняло и то, что Мурин-старший, человек влиятельный, тоже сидел за столом и по лицу его ничего нельзя было прочесть.

— Стерва… руки она себе исколола… между подвигами отдыхать… — невнятно бормотал Прошин, под которым пол кренился, как штормовая палуба.

«Если он свалится, упадем оба», — думал Мурин.

— Друг, друг, — шептал он. — Не здесь. Не им. Идем. Идем.

Лакеи неслышно закрыли за ними двери. Прошин издал утробный зов и надул щеки.

— Воды. Льда. Таз. Полотенце. Живо! — приказал Мурин.

Лакей кинулся на помощь.

Лакеи в вестибюле играли засаленными картами. Их ливреи странно не соответствовали расслабленным позам, сгорбленным спинам, веселью. Внезапное появление на лестнице двух господ посеяло суетливую рябь: бежать? Подать? Что? Карету?

Мурин привалил пьяного Прошина к перилам на верхней ступеньке и заговорил по-русски:

— Тихо, мужики. Спокойно.

От того, что барин обратился не как барин, лакеи переглянулись: нарушение понятных ролей озадачило.

— Чего, гм, изволите? — неуверенно попробовал вернуться к привычным ролям один.

Остальные тут же встрепенулись.

— Ничего, — осадил их Мурин. — Ничего. Сидите, где сидели.

В гробовом молчании они смотрели, как Мурин спустился на одну ступеньку. Остановился нерешительно. Перевалил на следующую. Они затаили дыхание. Всякую секунду можно было ждать, что барин кубарем покатится вниз. Мурин и сам этого ожидал. Но обошлось.

— …Слышь, мужики. Курево есть?

Лакеи оторопели. Один не сразу полез за отворот ливреи. Протянул.

— Спасибо. Если возьму две, не оголю?

Лакей помотал головой.

— Спасибо.

Он хватился, что оставил трость наверху. На миг его обуяла паника: предстоял подъем. А в руке — папиросы. Но, к его удивлению, без трости дело пошло куда ловчей. Он цеплялся за перила, подтягивал тело, в мускулах начало жечь, пот струился по спине.

Мурин задержал от усилия вздох, плюхнулся на ступеньку рядом с Прошиным. Помахал лакеям. Они недоверчиво сели. Зашептались, наклонив головы в пудреных париках и поглядывая на странных бар.

— Война меняет все, да? — сказал Прошин, глядя на лакеев и прижимаясь виском к железному литью перил. — И это тоже. В черни начинаешь видеть людей.

— Да, — просто ответил Мурин. — Все люди.

Раскурил, протянул Прошину. Закурил свою.

— Я извиняться не собираюсь, — предупредил Прошин.

— Ладно. Тут все свои.

Корнет вздохнул. Мурин добродушно попенял:

— Но вообще, зря вы на них напали. Ну пусть себе старуха похвастается. И девчонка тоже ничего плохого не имела в виду. Наоборот, — он стряхнул пепел себе под ноги.

— А фетюк?

— И фетюк. Уверен, он лишь хотел сделать нам приятное.

Прошин закуривал короткими затяжками, точно клевал.

— Вас это разве не злит?

— Даже умиляет.

Прошин отшвырнул папиросу. Оранжевый огонек пролетел по дуге и канул куда-то за лестницу.

— А если я не могу умиляться? Я не могу умиляться, Мурин. Что она несет? Зачем она несет? Пусть хоть помолчит. Почему они все просто не помолчат? Зачем им всем так надо вопить «слава» и «мы победили»?! Мы же не победили. Ведь вы там были? Вы там были? Много там было славного?

Мурин кивнул сквозь дым. Прошина затрясло:

— Это же было смертоубийство, взаимное истребление. И кончилось оно только потому, что все, и наши, и французы, просто устали, устали убивать друг друга и остановились, потому что стало тяжело топать по мертвым, больно уж скользко…

— Они там не были.

— Они не могут не знать! Ведь там сколько народу полегло. Там один только конногвардейский полк весь почти погиб: все эти франтики петербургские на тысячных лошадях, — он затряс пятерней в сторону столовой. — Это ж их, их братья, сыновья, кузены, любовники, женихи или хотя бы знакомые.

— Ну да.

— Как же они могут теперь вопить про славу и кричать «ура»?

— У всех свой способ не сойти с ума. У них — такой. Не сходите с ума и вы.

Прошин рассердился, но в голосе чуть не дрожали слезы:

— Чушь!

Встал:

— Ну и плевать.

Мурин поглядел на него снизу вверх:

— Вы куда?

— Не к ним, не беспокойтесь! Сюда я больше ни ногой. Хватит с меня светской жизни. Поеду к Катавасову, у него сегодня играют. Я вчера тридцатник выиграл. Вот и спущу, а то деньги руки жгут. Но, скорее всего, выиграю и сегодня! В любви-то не везет.

— Ехали б вы лучше к родным, Прошин. Ваше семейство в столице?

Тот кивнул.

— Сестра, тетка.

— Прекрасно. А говорите, в любви не везет.

Прошин фыркнул.

— Так то ж родня… Не хочу видеть сочувственные взгляды. Митюша, что тебе подать? Митюша, что желаешь к обеду? Митюша, сядь от окна, там дует.

— Они о вас пекутся.

— Она. Сестрица. То-то и оно. Не хочу рвать ей сердце своим видом.

Тут только Мурин понял, что за несколько месяцев войны так привык к увечьям и ранам, что лишь сейчас заметил огромный багровый шрам, который пересекал лицо корнета. Нос был несколько сворочен, а правый глаз помещался выше левого. Прошин, видимо, заметил его прояснившийся взгляд, отвернул лицо, оборвал разговор:

— Говорите, у всех свой способ, чтоб не сойти с ума? А у меня вот — карты… А то поехали со мной, Мурин?

Мурин представил перспективу провести остаток ночи у себя в номере, в Демутовой гостинице. Читать он не любил. Писем писать было некому. Он схватился за перила, выпрямил колени, когда позади потянуло сквознячком, пахнуло духами. Зашуршало платье. И остановилось.

Мурину не требовалось оборачиваться. Он громко сказал:

— Я лучше останусь здесь. Графиня тоже обещала карты.

— Здесь? — ужаснулся Прошин. — В вист со старичками?

— Чем плох вист?

— Тю! Вист! Кровь шевелить нечем.

— А мне и не надо ее шевелить.

— Вам что, в любви везет?

Мурин не ответил.

— Завидую, — признался Прошин. — Ну что ж. Каждому своя судьба. Бывайте, ротмистр.

— Счастливо, корнет.

Прошин ловко сбежал вниз. Лакеи вскочили, спрятали карты. Один побежал в гардеробную, где сваливали верхнее платье, за шинелью господина корнета. Прошин не стал дожидаться в вестибюле, все уже было сказано, торчать под взглядом Мурина ему не хотелось. Хлопнула дверь, впустив запах осени: печного дыма и дождя.

Мурин отошел в полумрак анфилады.

Шторы напоминали взбитое суфле. Свечи здесь еле горели. Окна выходили на реку. На паркете лежали лунные прямоугольники. Нинины глаза блестели. Сердце у Мурина забилось где-то в горле.

— Графиня Вера и остальные думают, что вы уехали, — торопливо заговорила она по-французски. — Все пошли к столам.

— Но вы ведь были уверены, что я не уехал.

Он шагнул к ней. Она отстранилась:

— Я сказала, что мне надо поправить ленты.

Мурин попробовал шуткой скрасить нежность:

— Все ленты обещаю вернуть на место.

Нинино лицо, которое Мурин знал таким подвижным и прелестным, стало каким-то плоским, кожа в темноте казалась бумажной. Он почуял холодок под ложечкой.

— Я решила, что лучше скажу вам все сама. Чем писать.

— Вы за этим мне прислали записку? — Мурин постарался говорить равнодушно и насмешливо, но услышал свой голос: не получилось.

Приподнялись и опустились банты и розы, приколотые на ее плечах.