Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920

«Красная Пасха»

К началу революции Российская Церковь находилась в тяжелом организационном и идеологическом кризисе. Недовольство синодальной системой разделяли люди противоположных политических взглядов. Свою оппозиционность по отношению к существующему порядку вещей, так или иначе, декларировали большинство церковных деятелей. Это и высшие иерархи, и представители духовной профессуры, и рядовые священно- и церковнослужители. Можно выделить три основные причины оппозиционного настроения церковного общества накануне революции.

Первое — недовольство «антиканонической» системой управления Церкви. Отсюда и требование немедленного созыва Поместного собора (следует отметить, что идею восстановления патриаршества разделяли не все представители церковного общества).

Второе — так называемый «приходской вопрос», который затрагивал без преувеличения большинство духовенства в целом. Особенно острым был вопрос о материальном обеспечении причта. (В годы войны в некоторых епархиях отмечались случаи голодной смерти низших клириков.)

И последнее — вера в воздействие на церковную политику так называемых «темных сил», неопределенный образ которых персонифицировался в личности Григория Распутина.

Вопрос о распутинском влиянии наиболее дискуссионный и сложный. Документально подтвердить влияние Распутина на церковную политику, чрезвычайно трудно. Хотя несомненно, что ряд высших иерархов, в том числе Петроградский и Московский митрополиты Питирим и Макарий, слывшие протеже Распутина, были назначены на свои кафедры с грубым нарушением церковного права.

Так, в архиве Синода сохранилась справка директора синодальной канцелярии П.В. Гурьева, озаглавленная: «О распутинских назначениях в среде высших иерархов». По справке Гурьева, назначение обоих столичных митрополитов было совершено по непосредственному указанию царя и «оформлено путем верноподданейшего доклада обер-прокурора Святейшего Синода», причем члены Синода лишь задним числом узнали о состоявшемся назначении.

Таким же образом в Тобольск был назначен и епископ Варнава (Накропин). Это было грубейшее нарушение церковного права. Согласно церковному законодательству кандидатуры архиереев должен был рассматривать первоначально Синод, а после посылать на утверждение императору. «Церковные соборы в своих постановлениях не раз повторяли, что избрание епископа, совершенное исключительно и непосредственно светской властью, помимо или с принуждением не действительно», подчеркивал А.С. Павлов.

До убийства Распутина значительная часть и высшего и низшего духовенства была убеждена во всесильном влиянии старца на церковные и государственные дела, и в связи с этим даже наиболее монархически настроенные архиереи крайне пессимистично смотрели на перспективы самодержавия и Церкви: «Страшно становится за Церковь. Хлыст руководит всем», — писал архиепископ Никон (Рождественский) архиепископу Арсению (Стадницкому). Ему вторил известный монархист Антоний (Храповицкий), писавший в ноябре 1916 г. епископу Андрею (Ухтомскому): «...если Бог это попустит (революцию. — П.Р.), то это будет карой за предпочтение хлыстовщине православию».

Не будь революции, настроение даже самых оппозиционных церковных деятелей не могло бы вылиться в формы какого-либо организованного протеста. Однако предреволюционные настроения духовенства наложили сильный отпечаток на последующее развитие событий.

Реакция высшего православного духовенства, заседавшего в Синоде, на начало беспорядков в Петрограде известна из мемуаров товарища обер-прокурора Святейшего синода князя И.Д. Жевахова.

По его словам, Синод собрался на очередное заседание 26 февраля 1917 г. в неполном составе. Отсутствовал обер-прокурор Н.П. Раев и некоторые иерархи. Жевахов писал, что перед началом заседания предложил первенствующему члену митрополиту Киевскому Владимиру выпустить воззвание к населению, которое «должно избегать общих мыслей, а касаться конкретных событий момента и являться грозным предупреждением Церкви, влекущим в случае ослушания церковную кару. Церковь не должна стоять в стороне от разыгрывающихся событий». По словам Жевахова, митрополит Владимир ответил, что «это всегда так. когда мы не нужны, нас не замечают: а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью». Настойчивые попытки уговорить иерархов не помогли, и воззвание не было выпущено. Это свидетельство Жевахова активно использовалось историками без критической проверки.

Если же обратиться к протоколам Синода, то 26 февраля заседаний вообще вроде бы и не было, хотя до этого Синод работал регулярно. Так, 23 февраля, в день начала уличных беспорядков в Петрограде, высший орган церковной власти рассмотрел множество дел, в первую очередь бракоразводных, и вступил в конфликт с Министерством внутренних дел, которое санкционировало показ фильмов патриотического содержания на первой и четвертой седмице Великого поста. Синод решил, что даже «и не будучи сопровождаемы музыкой и другими какими-либо развлечениями...», демонстрации фильмов все-таки будут иметь «характер общественных забав», поэтому решение министерства не только не согласуется с законом, «но и противоречит общему желанию. верующих русских людей».

Не доверять свидетельству Жевахова нет особенных оснований. Информация об «историческом» заседании Синода проскользнула и в газеты. Так, «Всероссийский церковно-общественный вестник» писал, что 27 февраля (!) на просьбу обер-прокурора Раева (!) осудить беспорядки члены Синода якобы ответили, «что в высшей степени спорным является вопрос: откуда идет измена — сверху или снизу».

Первое после революции заседание Синода состоялось 4 марта. Высший орган церковной власти «принял к сведению» факт отречения царя и выработал определение о «молебстве Богу об утишении страстей с возношением многолетия Богохранимой Державе Российской и благоверному Временному правительству». Только 9 марта было принято обращение к пастве по поводу переживаемых событий. Составленное в самых нейтральных выражениях, оно было опубликовано во всех епархиальных ведомостях. Таким образом, каких-либо враждебных действий или суждений со стороны высшего духовенства по отношению к революции заявлено не было.

Современник событий профессор Б.В. Титлинов справедливо отмечал, что «церковная власть в первые дни революции обнаружила, видимо, готовность принять свершившийся переворот, кажется, не за “страх” лишь, а за “совесть”». Это подтверждает и позиция епархиальных архиереев. Большинство из них в течение первой половины марта 1917 г. выпустили послания к своей пастве или выступили с проповедью, стараясь разъяснить смысл происходящих событий, а иногда предпринять попытку легитимировать приход к власти Временного правительства. Условно послания можно разделить на две основные группы.

Первая: восторженные приветствия новому строю и проклятия старому. Вторая: простая констатация событий и призыв подчиниться новой власти.

Большинство посланий и проповедей было опубликовано в местной епархиальной прессе, часть была выпущена в виде листовок. Некоторые выступления архиереев стали причиной конфликтов как с центральными, так и с местными властями.

Один из наиболее последовательных сторонников революции тверской архиерей Серафим (Чичагов) уже 3 марта направил личное письмо В.Н. Львову с восторженными приветствиями: «...Сердце мое горит желанием прибыть в Государственную Думу, чтобы обнять друзей русского народа и Русской Церкви — М.В. Родзянко, Вас и других борцов за честь и достоинство России». Серафим заявлял, что епископат «оскорблен засильем распутинцев» и желает «отмыться от всей грязи и нечисти».

В своем же послании пастве Серафим писал: «Милостью Божьею народное восстание против старых порядков в государстве, приведшее Россию на край гибели. обошлось без многочисленных жертв и Россия легко перешла к новому государственному строю».

Еще большую активность проявил Уфимский епископ Андрей (Ухтомский), по словам митрополита Евлогия, «прогремевший на всю Россию своим либерализмом». Интересно отметить, что епископа Андрея пытались привлечь к ответственности за «возбуждающие враждебное отношение к правительству статьи» за несколько дней до начала революции, 19 февраля 1917 г.

В послании, озаглавленном «Нравственный смысл современных великих событий», владыка писал, что революция произошла потому, что старый режим был «беспринципный, грешный, безнравственный. Самодержавие. выродилось. в явное своевластие, превосходящее все вероятия». По мнению Андрея, «власть давно отвернулась от Церкви, причем последняя подвергалась явному глумлению. Под видом заботы о Церкви на нее было возведено тайное и тем более опасное гонение». Вызванный сразу после революции в Петроград обер-прокуророром, епископ развернул бурную деятельность. Он, выступая с яркими проповедями, участвовал в заседаниях нового состава Синода, ездил на фронт, писал статьи для светской и для церковной прессы, встречался с А.Ф. Керенским.

Правда, постепенно, по мере «углубления революции» оптимизм Андрея улетучился. «Был у нас один Распутин до 1917 г., — писал епископ в июне 1917 г., — теперь мы переживаем целое народное бедствие — сплошное распутинство».

Радостно приветствовал революцию и член IV Государственной думы епископ Енисейский и Красноярский Никон (Безсонов). Известия о революции в Петрограде дошли до Красноярска 2 марта. «Взволнованный и обрадованный», как сообщала епархиальная пресса, Никон сразу отправил поздравительные телеграммы М.В. Родзянко, князю Г.Е. Львову, А.И. Гучкову и новому обер-прокурору Синода В.Н. Львову. На «чрезвычайном» заседании Красноярской городской думы епископ Никон был избран членом Комитета общественной безопасности от Красноярского областного военно-промышленного комитета. 4 марта владыка выпустил воззвание к пастве: «Враги русского народа, некоторые представители старой власти исполнили меру своих беззаконий и переполнили чашу терпения Государственной думы, народных избранников... Новая, только что народившаяся власть нуждается в нашем полном доверии, нашей всемерной поддержке. Отцы, братия и сестры! Вас зовет на помощь растерзанная, истомившаяся Мать. Бросим всякие корыстные и партийные расчеты. будем спокойно работать для Родины, для армии, для победы, для процветания и вечного мира во всем мире!» В тот же день Никон писал обер-прокурору Львову: «Я уже не утерпел, телеграфировал вам о моем личном отношении к “свершившемуся”. Иначе поступить было нельзя. Сами довели себя до краха. Иродиада бесновалась (императрица Александра Федоровна. — П.Р.), и наша дорогая Мать-Родина стояла на краю пропасти.»

Через несколько дней владыка направил еще одно письмо Львову, со своей оценкой реакции высшего духовенства на революцию. «“Архиереишки” — простите за слово! — набрали в рот воды, запрятались по норкам. Грустно, очень тяжело!... А работы будет масса, работы новой, хорошей. Я почти утерял было веру в нашу Русскую Церковь, а теперь оживаю».