Следы на песке

Гай предложил:

— Хочешь на него взглянуть, Фейт? Я отведу тебя в детскую.

— Не стоит, Гай, — возразила Элеонора. — Ты же знаешь, как он чутко спит.

Он погладил ее по плечу.

— Мы тихонечко, обещаю. А если он проснется, я его опять убаюкаю. — Он улыбнулся. — Знаешь, Фейт, Оливер — единственное существо на белом свете, которому нравится, когда я пою.

Фейт вслед за Гаем поднялась в детскую. При свете ночника она увидела у стены кроватку. Розовощекий Оливер спал на спине, раскинув ручонки и сбросив одеяло. Фейт прошептала:

— У него же золотые волосы!

Гай улыбнулся и шепотом ответил:

— Мы даже думали, что его подменили эльфы. Он настолько симпатичнее и умнее, чем мы оба. — Он наклонился и поцеловал сына в лобик.

Фейт почувствовала, что при виде спящего малыша у нее на глаза наворачиваются слезы. Она думала о том, что ее будущее так же темно и туманно, как этот огромный город, но не забыла сказать:

— Он такой славный, Гай. Представляю, как ты им гордишься.

Джейк ждал ее в передней. Гай настоял, чтобы Фейт оставила ему свой адрес. Буквы у нее получились неровные. Они с Джейком вышли, и когда уже оказались на улице, по лицу Фейт потекли слезы.

Джейк выругался и сказал:

— На, вытрись о мой рукав.

Фейт промокнула лицо о его протянутую руку и издала тяжкий полувсхлип-полувздох. Джейк возмущенно вопрошал:

— Как он мог? Как он мог жениться на ней?

— Что здесь такого? Почему Гай не может жениться, на ком хочет?

— Потому что ты его любишь!

— Не глупи, Джейк, — рассердилась Фейт. — Гай никогда мне ничего не обещал. И кроме того, — она вспомнила убранство комнат, — ты же видел, как у него в доме красиво и уютно. Занавески в тон диванных подушек. А какие цветы… Мне в жизни так не сделать.

Джейк продел ее руку в свою, и они быстро зашагали по темным, незнакомым переулкам.

Гай спросил:

— Ну, как они тебе? Замечательные, правда?

Они были на кухне; Элеонора убирала посуду. Она сказала:

— Джейк очень обаятелен. Конечно, несколько неотесан и резок, но все равно обаятелен. Я приглашу его как-нибудь на ужин.

— А Фейт?

Элеонора стояла к нему спиной и начищала серебряные ложечки.

— Мисс Мальгрейв показалась мне весьма скучной особой.

— Она почему-то нервничала…

— А уж платье! — Элеонора рассмеялась.

Гай не мог вспомнить, что было надето на Фейт. Кажется, что-то длинное и воздушное.

— У нее на юбке сзади подол отпоролся, — сказала Элеонора, — и на ней не было ни чулок, ни перчаток. А эти сандалии на веревочной подошве… Бог мой! Рядом с братом она кажется простушкой.

— По-моему, Элеонора, ты к ней придираешься. Им ведь пришлось бежать из Франции буквально в том, что на них было надето.

Она аккуратно сложила полотенце и повесила сушиться перед плитой.

— Разумеется. И я вовсе не хотела сказать ничего плохого. Просто воспитание, которое получила мисс Мальгрейв, чувствуется и в ее манере разговаривать. И это понятно, ведь Мальгрейвы, судя по всему, вели цыганский образ жизни. — Привстав на цыпочки, она поцеловала мужа в щеку.

Сверху донесся знакомый звук.

— Оливер плачет.

Элеонора прислушалась.

— Это плохо! — сердито сказала она и отодвинулась от него. — Его кормили всего полтора часа назад, а в книге говорится, что в этом возрасте он должен выдерживать промежуток в четыре часа между кормлениями.

— Дети не всегда следуют тому, что написано в книгах, душа моя. — Гай поцеловал ее в нахмуренный лоб. — Хочешь, я к нему подойду? Может, ему просто жарко.

— Как досадно, что мы не можем найти хорошую няню.

Все работящие деревенские девушки, которых присылала престарелая миссис Стефенс, быстро сбегали на фабрики или в какие-нибудь конторы, где платили больше. Гай мягко сказал:

— Может быть, нам надо было оставить Бидди?

— Бидди была бестолкова и истерична.

Гай вышел из кухни в благословенную прохладу и тишину темного коридора. Поднявшись наверх в детскую, он взял разбушевавшегося сына на руки. Болела лодыжка, и Гай чувствовал усталость во всем теле, хотя было всего девять часов. В начале месяца он возобновил прием пациентов. Хотя больных теперь стало меньше — многие матери с детьми были эвакуированы, а молодые мужчины призваны на военную службу, — работы хватало.

Малыш успокоился. Гай опустился в плетеное кресло, стоящее в углу комнаты, и прижал Оливера к груди. Закрыв глаза, он вдыхал сладкий младенческий аромат. В течение последних полутора лет события следовали одно за другим в таком сумасшедшем темпе, что у него не было времени их осмыслить. Помолвка с Элеонорой была быстрой, скромное венчание — поспешным, поскольку война казалась уже неизбежной. В трудностях, с которыми столкнулся их брак, Гай винил себя. Его отказ от предложения Сельвина Стефенса разделить с ним практику на правах партнера, конечно же, огорчил Элеонору. Гай объяснил ей, что стал врачом для того, чтобы помогать тем, кто больше всего в этом нуждается, и думал, что в конце концов она его поняла.

Странно, но причина их первой настоящей ссоры была тривиальной. Гая вызвали к умирающему, и после того как он сделал все возможное, чтобы облегчить последние минуты пациенту, ему пришлось задержаться у вдовы, чтобы не оставлять ее одну, пока не придут другие родственники покойного. Когда он наконец вернулся к себе на Мальт-стрит, было уже почти десять часов. Войдя в дом, он с удивлением обнаружил, что на вешалке в передней висят чьи-то пальто, а из столовой доносятся голоса. Ему потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить: у Элеоноры сегодня званый ужин.

Она вела себя как обычно, пока гости не разошлись. Но как только за последним из них закрылась дверь, обернулась к Гаю с такой холодной злобой во взгляде, что он оторопел.

— Я все это затеяла ради тебя, — заявила она. — Три месяца уговаривала Джона Тейлор-Квеста принять приглашение. С его помощью ты мог бы сделать блестящую карьеру! И где же ты был? Попивал чаек с какой-то поденщицей! Как ты мог, Гай?

Ее холодный тон, ее злость оказались заразительны. Помнится, он тогда сказал:

— Мне не нужна ничья помощь, чтобы сделать карьеру. А в тот момент я был гораздо нужнее миссис Таттл, чем этому Джону Тейлор-какому-то.

Элеонора не разговаривала с ним два дня и отворачивалась в постели, заставляя его тосковать по ее гладкому, упругому телу. И только увидев за завтраком ее необычно бледное и осунувшееся лицо, Гай расспросил ее и понял то, чего она еще сама не сознавала: она беременна. Он принес ей огромную охапку цветов, и они помирились. В январе родился Оливер. Практически сразу после этого Гай получил повестку; в марте он отбыл во Францию, а через два месяца раненый вернулся домой.

Оливер крепко заснул. Гай не спешил положить его обратно в кроватку, он сидел, наслаждаясь теплом спящего младенца. Он обожал сына, однако понимал, что Элеоноре нелегко ухаживать за ним, и потому она часто утомляется и раздражается. Конечно, он будет по ним скучать, но если Элеонора с Оливером уедут в Дербишир, к старой миссис Стефенс, деревенский воздух будет им только на пользу.

Гай вспомнил, с каким выражением Фейт смотрела на малыша. Как здорово, что они опять встретились — словно недостающая деталь головоломки легла на свое место. И каким облегчением было узнать, что Мальгрейвов не смела та приливная волна, что прокатилась через всю Францию. Гая не обманула легкость, с какой Фейт говорила об их кошмарном бегстве. За внешней бравадой скрывался страх, и Гай увидел его в глазах Фейт.

Николь не собиралась надолго оставаться в Норфолке. Она намеревалась стать знаменитой певицей и, кроме того, мечтала влюбиться. Она с удовольствием гуляла в компании с Минни по серебристым болотам, ей нравилось смотреть на виднеющееся вдалеке море, серо-зеленые волны которого иногда освещали огни. К большому ее разочарованию, пляж был загорожен колючей проволокой на случай высадки вражеского десанта. Летний домик тети Айрис, Херонсмид, был совсем маленьким: две комнаты и туалет на первом этаже и две спальни на втором. Сад был несоразмерно велик и весь зарос бурьяном и крапивой, которую Поппи немедленно принялась выкашивать. Николь пыталась развеселить Ральфа, но он упорствовал в своем нежелании веселиться.

— Кошмарное место! Тут живут какие-то полоумные! Точно тебе говорю, Николь, — еще немного, и я полезу в петлю.

Лето шло к середине, и в местной газете наряду с результатами игр в крикет указывалось число самолетов, сбитых в ходе «Битвы за Англию». На последней странице этой же газеты Николь нашла объявление о том, что в Кромере проводится конкурс эстрадных дарований. Она отправилась туда на древнем велосипеде тетушки Айрис, посадив в корзину, прикрепленную к рулю, свою любимицу Минни. В конкурсе принимали участие еще двенадцать человек, в основном — певцы и танцоры, за исключением одного жонглера и одного чревовещателя. Пианино было расстроено, поэтому Николь исполнила народную песню «Был у меня милый», отказавшись от аккомпанемента. Когда-то давно этой песне ее научил кто-то из Квартирантов. Особенно нравились ей последние строки: «Поставлю серебряный парус и к солнцу я уплыву, и мой обманщик заплачет, когда я навеки уйду». Когда она допела до конца, маленькая аудитория неистово зааплодировала. Мэр города вручил ей первый приз: книжку о Кларке Гейбле[24] и плитку шоколада — ею Николь поделилась с Минни и остальными конкурсантами, — а чревовещатель сказал:

— Вот что, а не съездить ли вам в Кембридж, на такой же конкурс? По-моему, вы чертовски здорово выступили.

Николь попросила у кого-то карандаш и на обертке от шоколадки записала подробности. У нее не было ни гроша, но она сумела очаровать мистера Фиперса, владельца бакалейной лавки, и он дал ей взаймы денег на проезд. Конкурс, куда более солидное мероприятие, чем в Кромере, проводился в небольшом театрике на Ньюмаркет-роуд. И хотя другие девушки, прежде чем выйти на сцену, спешно пудрились и красили губы в туалете, Николь просто пробежалась расческой по волосам, поцеловала Минни и дала пианисту ноты.

Она пела «Что моя жизнь без тебя» из оперы Глюка «Орфей в аду». Этой арии ее научил Феликс, и когда она пела о любви и утрате, ей вспоминался Ла-Руйи, его виноградники и леса, где рос дикий чеснок и водились гадюки. Николь выиграла, как и следовало ожидать. По пути домой, в битком набитом вагоне, она обдумывала, как распорядиться пятью призовыми фунтами. Два шиллинга и шесть пенсов — мистеру Фиперсу. Один фунт — отцу, чтобы поднять ему настроение. Десять шиллингов — на материал для платья и на нитки. Остальное — на поездку в Бристоль, где будет проходить прослушивание для Би-би-си. Один из членов жюри сказал ей, что она обязательно должна там показаться.

Фейт протерла каждую из нескольких сотен книг своей хозяйки, постригла лужайку за домом, тупыми садовыми ножницам подровняла живую изгородь и выкупала всех трех дряхлых и капризных собак. Зной усиливался, ни одна травинка не колыхалась в неподвижном воздухе. Фейт поймала себя на том, что мечтает о чем-нибудь драматическом, о событии такого масштаба, чтобы смогло заполнить гулкую тишину у нее в голове. Несколько приятелей Руфуса мнили, что влюблены в нее; она позволяла им себя целовать и танцевала с ними. В танце она порой забывала о том, что случилось, но как только музыка смолкала, отчаяние и горечь унижения вновь возвращались. Ее поклонники казались такими же чужими, как и Лондон, но, провожая их на вокзал, откуда они отправлялись в казармы или на корабли, она изо всех сил старалась их полюбить.