Следы на песке

— Ты его любишь?

Так же невыразительно она проговорила:

— Я всегда любила его. Даже не могу вспомнить время, когда бы я его не любила. — Руфус скривился, словно от боли, и она добавила: — Наверное, я влюбилась в него, как только увидела… он потрошил цыпленка. Только представь: влюбиться в мужчину, который потрошит курицу!

Кончиками пальцев она смахнула слезинки с глаз. Помедлив, Руфус обнял ее и притянул к себе. Она уткнулась ему в плечо, а он сказал:

— Как-то раз я был влюблен в девушку, которая работала на ферме у моего дяди. Она разговаривала со свиньями, когда чистила их. Я мечтал, чтобы она со мной так же поговорила.

Фейт неуверенно улыбнулась.

— Гай однажды спас мне жизнь, понимаешь, Руфус? Меня ужалила гадюка, и он высосал яд из ранки. Не то чтобы я мечтала выйти за него замуж… просто я полагала, что он всегда будет где-то рядом. — Она помолчала, а потом заставила себя вернуться мыслями к прошлому. — Теперь я понимаю, какая я была глупая. Я видела Гая всего несколько недель в году. Я была всего лишь ребенком. И для него это были просто каникулы. А для меня…

— Что?

— Лучшее время года, — просто сказала она. — Самое настоящее время. Но основная часть жизни Гая проходила в другое время и без меня. На самом деле я ничего о нем не знала. Никогда не видела его родственников. Не знала, где он живет. Я даже в Англии никогда не была.

Руфус пожал плечами.

— Это не так важно.

— О нет, Руфус, еще как важно. Это же вопрос принадлежности. — Голос ее был хриплым. Помолчав, она добавила: — А когда я его снова увидела, он казался таким счастливым. У него очень милый, опрятный дом, чудесный маленький сын, и жена у него красивая, умная и добрая. И я подумала: «С чего я взяла, что Гай полюбит меня?»

Руфус встал и принялся укладывать вещмешок.

— Ты меня ненавидишь? — спросила Фейт.

Он обернулся.

— Да нет. Какой в этом смысл?

Фейт съежилась. Руфус продолжал собирать вещи. Затягивая вещмешок, он сказал:

— Скоро у нас будут более важные причины для волнений. Все это… весь этот вздор о том, кто кого любит и кто с кем спит, покажется таким ничтожным. Это только сейчас нам так не кажется. И вообще, Фейт, мне пора идти. — Он криво усмехнулся. — Не в моих правилах переживать из-за таких вещей, так что ты, видно, сильно меня зацепила. Когда мы снова встретимся, я обещаю вести себя примерно.

Он ушел. Фейт не думала, что ей когда-нибудь будет так за себя стыдно. Она встала, приняла ванну, оделась и вышла на улицу, не в силах вынести тишины комнат. Несмотря на ранний час, на улице было тепло. Она шла, заставляя себя переставлять ноги, переходить дорогу, поворачивать за угол, потому что так делают все. Но ей казалось, что одно направление ничуть не хуже любого другого и если она войдет в реку или на запруженную автомобилями мостовую, ничего не изменится. Она, объехавшая половину земного шара, утратила способность ориентироваться.

Спустя какое-то время она увидела огромное викторианское здание вокзала Ливерпул-стрит. Фейт порылась в карманах и сосчитала мелочь. В поезде она плакала, и от слез кирпичные окраины, а потом золотые поля расплывались у нее перед глазами. Она прошла несколько миль от станции пешком и в полдень была уже на месте. Она не стала проходить через парадную дверь, а обошла дом и вошла в сад. Фейт увидела их прежде, чем они ее заметили: Ральф сидел в шезлонге и читал, сдвинув на нос шляпу от солнца; Поппи, стоя на коленях, пропалывала клумбу. Солнце было в зените; трава, сожженная зноем, превратилась в солому. Фейт почувствовала, что как только она окликнула родных и замахала им рукой, часть ее стыда и грусти испарилась.

Поезд вышел из Бристоля в пять часов, но полз еле-еле через окраины и пригороды, подолгу торчал на запасных путях и беспомощно мотался туда и обратно по ржавым рельсам. Когда наконец он остановился на станции, Николь увидела, что вокзальные часы показывают уже почти половину седьмого. Она потерла пальцами закопченное стекло. Названия станции не было видно: вывеску убрали на случай вражеского вторжения, а голос проводника тонул в грохоте колес и шуме пассажиров. Солдаты, ехавшие с ней в одном вагоне от Бристоля, на этой станции сошли, а вместо них вскарабкались несколько человек в гражданской одежде. Один из них спросил: «Здесь не занято?», и Николь с улыбкой подхватила Минни, развалившуюся на лавке.

— У Минни нет билета, и она с удовольствием поедет у меня на коленях.

Мужчина сел. На нем был светлый полосатый костюм и шляпа, в руках — портфель, под мышкой — сложенный зонтик. «Настоящий английский джентльмен», — с одобрением подумала Николь, а вслух спросила:

— Не скажете, где это мы?

— Оксфорд. Город «грезящих шпилей».

— А-а. — Она снова выглянула в окно. — Немного напоминает Флоренцию, правда? Только краски другие.

Он улыбнулся.

— Вероятно.

— То есть здесь — золотой и зеленый, а там — розовый и терракота.

— Да. — Он немножко подумал. — Да, пожалуй, вы правы.

— У каждого города есть свой цвет. Вы не находите? Совсем как у имен.

— У имен?

— Вот, например, мое имя Николь — алое с черным. Джейк, имя моего брата — огненно-пурпурное, а у моей сестры Фейт — оно очень милого розовато-коричневого цвета.

— Меня зовут Дэвид, — сказал он. — А это имя какого цвета?

Николь взглянула на него. У Дэвида были выразительные умные глаза, а темные волосы на висках поблескивали сединой.

— Ультрамаринового, — сказала она уверенно.

— Правда? У меня есть галстук такого цвета; я очень им дорожу и надеваю только по праздникам. Но, к сожалению, моя работа требует, чтобы я носил скромный полосатый костюм.

— А чем вы занимаетесь?

— Так, ничего особенного, — сказал он туманно. — Конторский труд, скучища. А вы?

— Я певица. Как раз еду с прослушивания на радио.

— Правда? Как замечательно! И как все прошло?

Николь вернулась мыслями к конкурсу. Непривычная к микрофону, она поначалу нервничала, но как только начала петь, сразу же успокоилась.

— Очень хорошо.

— Вы, я вижу, в себе уверены.

Поезд набрал скорость, и пейзаж за окном слился в мелькающие зеленые и коричневые пятна.

— Я всегда добиваюсь того, чего захочу, — объяснила Николь. — Главное — действительно захотеть.

Казалось, это его позабавило.

— И вы не боитесь… искушать судьбу?

Николь покачала головой.

— Нисколько. — Она снова посмотрела на него. — Какая у вас любимая песня?

Он задумался.

— Я очень люблю Генделя. Ну, и Моцарта, конечно. Если выбирать самую любимую… хотя это довольно трудно… Но, пожалуй, это будет «Dove sono i bei momenti» из «Женитьбы Фигаро».

Она тихонько пропела несколько тактов. Поезд нырнул в тоннель. Когда снова стало светло, Николь спросила:

— Хотите сливу? Они очень хорошие — я сорвала их сегодня утром.

— Если у вас их много, с большим удовольствием.

— Мы собирались сварить джем, но не хватает сахара. А по-моему, так они даже вкуснее.

Николь вынула из портфеля с нотами коричневый бумажный кулек и протянула ему. Поезд замедлил ход, и пейзаж за окном снова обрел четкие очертания. Колеса деловито постукивали на стыках. Дэвид спросил:

— Далеко вы едете?

— До Хольта, в Норфолке, — ответила Николь.

Вдруг он, сметая собаку, роняя шляпу, сливы и зонтик, навалился на Николь и стащил ее на пол. Она не сразу сообразила, что происходит. Она понимала только, что стоит ужасный грохот, она валяется на полу, а ее попутчик склонился над ней, прикрывая ее своим телом, и держит за руки, не давая подняться. Когда пули прочирикали об обшивку вагона, Николь поморщилась, и Дэвид отрывисто сказал ей:

— Все хорошо, сейчас все будет хорошо.

Поезд затрясся, завизжали, останавливаясь, колеса, и Николь швырнуло вперед, прямо об дверь головой. Засвистел паровоз, и рев моторов немецкого самолета перешел в тонкий удаляющийся вой.

Все разом стихло и успокоилось. Потом тишину нарушили рыдания, кто-то звучно выругался, чей-то голос произнес:

— Осторожно, здесь повсюду битое стекло.

Николь открыла глаза. Дэвид сказал:

— Простите, ради Бога, я, наверное, напугал вас, но я заметил самолет… Вы целы?

Она кивнула, не в силах вымолвить ни слова.

— Тогда я посмотрю, не нужна ли моя помощь. Подождите меня здесь, хорошо? Я мигом.

Николь смела с сиденья осколки оконного стекла и села, прижимая Минни к груди. Осторожно ощупав голову, она обнаружила на затылке порядочную шишку. Через проход от Николь всхлипывала женщина. Дырки от пуль в крыше вагона напоминали головоломку, в которой надо соединить точки по порядку, чтобы получился рисунок.

Спустя минут десять Дэвид вернулся.

— Есть несколько пострадавших, но в поезде оказались две медсестры, они их перевяжут. Пробит бак для воды, и несколько вагонов серьезно повреждены. Обещают прислать другой поезд, только боюсь, это потребует времени. Своим ходом мы наверняка доберемся быстрее.

Николь с усилием распахнула дверь вагона. Поезд стоял в чистом поле: никакого жилья не было видно, лишь пересекающиеся межи, да ограда, да вокруг — леса. Закатное солнце играло на спелых колосьях, сверкали протоптанные в высохшей грязи тропинки. Дэвид спрыгнул с подножки и подал руку Николь.

— Давайте я понесу ваши вещи.

Николь покачала головой.

— У меня нет ничего тяжелого, а Минни пойдет сама. — Она опустила собачку на землю, и та с лаем помчалась по периметру поля. — Как вы думаете, где это мы?

— Где-то в Бедфордшире, — сказал Дэвид, оглядевшись. — Если мы найдем деревню, возможно, там ходит автобус. И вы сможете позвонить домой. Ваши родные, наверное, волнуются.

— Да нет, — беспечно сказала она. — То есть мама, наверное, волнуется, но папа знает, что я всегда падаю на четыре лапы. И потом, все равно у нас нет телефона.

Они увидели на горизонте тонкую иголку церковного шпиля и двинулись в ту сторону напрямик, через поле. Хотя уже спустился вечер, было тепло; Николь сняла жакет и спрятала его в портфель. Когда они дошли до деревни, Дэвид остановился перед пабом.

— Хотите немного бренди? В медицинских целях — слегка успокоить нервы, вы ведь такого страху натерпелись.

— Такие вещи меня не особенно пугают, — сказала Николь, — но бренди я выпью с удовольствием.

Темный бар с низкими потолками был переполнен, так что они устроились в крошечном садике позади паба. Дэвид выяснил, что через полчаса пойдет автобус в Бедфорд; оттуда ходит поезд до Кембриджа, где Николь сможет пересесть и доехать в Хольт. Он с любопытством спросил:

— Если обстрел поезда вас не пугает, тогда что же?

Николь немного подумала.

— Ну, одиночество, пожалуй. Я ненавижу оставаться одна. И еще я не выношу, когда надо спускаться под землю — в пещеры, подвалы. А еще, — она наморщила нос, — я ненавижу скучать.

Он протянул ей руку.

— Я только что сообразил, что даже толком не представился. Вы не знаете обо мне ничего, кроме моего ультрамаринового имени. Меня зовут Дэвид Кемп.

— Николь Мальгрейв, — ответила она, и они обменялись рукопожатием.

Хотя Элеонора быстро научилась ухаживать за Оливером, ребенок не доставлял ей той радости, какая, как она думала, автоматически сопутствует материнству.