Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

ГЛАВА XII

Орас говорил много. Как всегда, увлекшись спором, он с жаром защищал своих любимых романтических авторов, которых собравшиеся осуждали всех вместе и каждого в отдельности. Он ломал копья за всех, и виконтесса де Шайи, щеголявшая широтой своих взглядов на искусство и литературу, горячо его поддерживала. Нужно признать, противники его были очень слабы, и мне было непонятно, как может Орас тратить столько времени и слов на спор с ними.

Старая графиня, прогуливавшаяся со своими друзьями по соседней аллее, сделала мне знак, чтобы я подошел.

— У тебя очень шумливый друг, — сказала она, — отчего он так горячится? Уж не смеется ли над ним моя невестка? Присмотри за ним. Ты знаешь, она очень жестока и любит испытывать свой ум на тех, у кого его нет.

— Успокойтесь, дорогая матушка, — ответил я (я с детства привык называть ее так). — У него ума достанет, чтобы защититься самому и даже суметь понравиться.

— Вот как? Да ты привел ко мне опасного человека! Он очень хорош собой и, кажется мне, очень романтичен. К счастью, Леони не склонна к романтике. Но позови его сюда, дозволь и мне насладиться его умом.

Я увел Ораса (к большому его неудовольствию) из кружка очарованных им слушателей, а сам остановился за деревом, чтобы узнать, что будут о нем говорить.

— Он довольно забавен, этот юнец, — сказала виконтесса, играя веером.

— Это фат, — откликнулся поэт-легитимист.

— Фат! Вы слишком суровы, — заметил старый маркиз де Берн. — Самонадеянный — вот, мне кажется, более точное определение. Но этот молодой человек обладает некоторыми достоинствами и обещает стать большим умницей, если увидит свет.

— Ум-то у него уже есть, — возразила виконтесса.

— Да! Ума ему не занимать стать, — сказал маркиз. — Но ему не хватает такта и чувства меры.

— Он развлекал меня, — продолжала виконтесса, — зачем понадобилось матушке завладеть им? Но вы еще не высказали о нем своего мнения, господин де Мейере, — обратилась она к молодому денди, которого, по-видимому, держала в подчинении.

— Боже мой, сударыня! — ответил тот с холодной язвительностью. — Вы так ясно высказали свое, что мне остается лишь склонить голову и произнести: «Аминь».

Виконтесса Леони де Шайи никогда не была хороша собой, но непременно хотела казаться красивой и с помощью разных ухищрений стяжала славу хорошенькой женщины. По крайней мере, она пользовалась соответствующими привилегиями, держала себя подобающим образом и обладала всей необходимой для этого самоуверенностью. У нее были красивые зеленые глаза с изменчивым выражением; они могли если не очаровать, то смутить и встревожить. Худоба ее была ужасна и естественность зубов сомнительна, но волосы великолепны и всегда причесаны с изумительной тщательностью и вкусом. Руки у нее были длинные и худощавые, но белые, как алебастр, и отягчены перстнями, вывезенными из всех стран мира. Она была наделена некоторой грацией, покорявшей многих. Одним словом, красоту ее можно было назвать искусственной красотой.

Виконтесса де Шайи никогда не отличалась остроумием, но непременно хотела обладать им и умела внушить людям, что ей присуще это качество. Самые избитые фразы она произносила с законченной изысканностью, самые нелепые парадоксы изрекала с ошеломляющим спокойствием. К тому же она владела надежным приемом вызывать восхищение и преклонение: она беззастенчиво льстила всем, кого хотела завоевать, и относилась с безжалостной иронией ко всем, кого приносила в жертву своим любимцам. Холодная и насмешливая, она разыгрывала восторженность и дружеское расположение с искусством, способным пленить неглупых, но несколько тщеславных людей. Она кичилась своими знаниями, эрудицией, эксцентричностью. Она начиталась всего понемногу, даже политических и философских книг; и было действительно любопытно послушать, как она повторяла перед невеждами мысли, вычитанные утром в книжке или услышанные накануне от какого-нибудь серьезного человека, выдавая их за свои. Одним словом, ум ее можно было назвать искусственным умом.

Виконтесса де Шайи происходила из семьи финансистов, купившей себе титулы во времена Регентства; но она хотела прослыть родовитой и помещала гербы и короны повсюду, вплоть до ручки веера. Она была невыносимо заносчива с молодыми женщинами и не прощала своим друзьям браков по расчету. Впрочем, она довольно любезно принимала у себя молодых литераторов и художников. Она охотно изображала перед ними патрицианку и притворялась, будто судит о людях исключительно по их личным заслугам. Одним словом, ее дворянство было так же поддельно, как и все остальное, как ее зубы, как ее бюст, как ее сердце.

Таких женщин в великосветском обществе больше, чем думают, и тот, кто видел одну из них, видел всех. Для Ораса же, при его полной наивности, эта встреча имела всю прелесть новизны; он совершенно серьезно относился к каждому слову виконтессы, и она сразу вскружила ему голову.

— Друг мой, это очаровательная женщина! — говорил он, возвращаясь со мной вечером по длинным пустынным улицам Сен-Жерменского предместья. — Какой ум, какое изящество! И еще что-то не поддающееся определению, но волнующее, как тонкий аромат духов. Что за бесценное сокровище женщина, которая путем длительных усилий постигла в совершенстве искусство обольщать! Ты называешь это кокетством? Что ж! Пусть! Во всяком случае, это очень красиво, очень привлекательно. Это целая наука, и наука на благо людям. Право, не понимаю, почему так дурно отзываются о кокетках: женщина, у которой есть другие желания, кроме желания нравиться, в моих глазах — не женщина. Несомненно, это первая настоящая женщина из всех, кого я встречал.

— Однако же есть мужчины, которым виконтесса не нравится, и что касается меня…

— Значит, она не желает нравиться этим мужчинам; она считает, что они недостойны ни малейшего ее внимания. Она умеет распознавать людей.

— Благодарю за комплимент, — заметил я.

Он даже не услышал. Мысли его были заняты виконтессой. Он не постеснялся заговорить о ней на следующий день при Марте и так ополчился на скромных и неприступных женщин, что та оскорбилась и ушла работать в другую комнату.

— Все идет чудесно! — шепнула мне Эжени. — Опыт удался лучше, чем я ожидала. Орас сразу загорелся. Надеюсь, теперь Марта исцелена.

Явился Арсен. Он нашел Марту более нежной и веселой, чем всегда, хотя в действительности она жестоко страдала. Поль объявил нам, что оставаться в кафе Пуассона ему больше незачем и поэтому он решил переменить работу.

— Вот как! — сказал Орас. — Вы снова займетесь живописью?

— Возможно, со временем я это сделаю, — ответил Мазаччо, — но только не сейчас. Мои сестры еще не обеспечены на весь год работой. Не можете ли вы подыскать мне какую-нибудь службу, счетную работу, например? В дирекции театра, в конторе омнибусов или еще где-нибудь? Ведь у вас так много знакомых!

— Любезный, — сказал Орас, — вы недостаточно хорошо и быстро пишете. И потом, умеете ли вы вести книги?

— Я научусь, — ответил Арсен.

— Ничего не боится! — сказал Орас. — Если вас интересует мой совет, то я могу лишь предложить вам заниматься тем, что вы уже испробовали. Справляетесь вы с вашими обязанностями прекрасно; просто вы немного устали. Поступите на службу в приличный дом, вместо того чтобы служить в кафе; зарабатывать будете много, а делать вам будет нечего. Если Теофиль захочет, он может устроить вас к какому-нибудь вельможе или просто к какой-нибудь милой даме из Сен-Жерменского предместья. Разве графиня, например, откажется взять его к себе слугой, если ты дашь ему рекомендацию? Отвечай же, Теофиль!

— Хватит с меня быть в услужении, — возразил Арсен, отлично понимавший желание Ораса унизить его в глазах Марты. — К этому я всегда могу вернуться, если не найду ничего лучшего. Но раз это занятие все презирают…

— Кто смеет презирать тебя? — гневно воскликнула Луизон, уловив, в чью сторону невольно взглянул Поль. — Уж не вы ли, Мартон, презираете моего брата?

— Занимайся своим делом! — резко сказал Арсен, чтобы заставить Луизу, с угрозой смотревшую на Марту, опустить глаза.

— Но в конце концов, — продолжала она, — мне даже странно, как это можно тебя презирать: не знаю, по какому праву, и не вижу, чем это мадемуазель Мартон…

Марта грустно посмотрела на Арсена и взяла его за руку, словно желая успокоить. Еще немного, и он прикрикнул бы на сестру.

— Она с ума сошла, — сказал он, пожимая плечами, и сел рядом с Мартой, отвернувшись от Луизы, глаза которой наполнились слезами.

— И все-таки это подло! — закричала Луиза, как только Поль ушел. — Послушайте, господин Теофиль, я не могу оставаться хладнокровной. Мадемуазель Марта и господин Орас отлично, смею вас уверить, понимают друг друга, они только и думают, как бы ославить моего брата.

— Вы с ума сошли, — вмешалась Эжени, — ваш брат сам так сказал, а уж он хорошо вас знает. Марта всегда отзывается о Поле с похвалой, и все, что она говорит о нем, служит лишь к его чести.

— Я не сошла с ума, — закричала Луизон, рыдая, — и хочу, чтобы все вы тут сами рассудили, права я или нет. Я не стала бы говорить при нем, потому что боялась вызвать ссору; но раз он ушел, а виновные здесь (она указала сперва на Марту, смотревшую на нее с печальным состраданием, а затем на Ораса, который сидел, небрежно развалившись, положив ноги на спинку стула, и даже не соблаговолил прервать ее), я расскажу о том, что слышала не далее чем позавчера, когда эти господа почтенные беседовали наедине, как это, слава богу, случается довольно часто: она ведь сидит в одной комнате, а мы в другой, — нечего сказать, удобно это, когда работаешь вместе! Они там ходят взад и вперед, прогуливаются, видите ли; влюбленным, как говорится, время девать некуда.

— Прелестно! Прелестно! — сказал Орас, приподнимаясь на локте и глядя на нее с холодным презрением. — Ну что ж, продолжайте, дочь Иродиады![118] А там посмотрим, подадут ли вам к ужину мою голову на блюде. Так что я сказал? Ну! Говорите уж, раз вы подслушиваете под дверью.

— Да, я подслушиваю под дверью, когда слышу, что произносят имя моего брата! И, если хотите, вы сказали так: «Очень жаль, что он стал лакеем, теперь он погиб». А мадемуазель Мартон, вместо того чтобы как следует отчитать вас за такие слова, спросила с притворным удивлением: «Что это значит? Что это значит — погиб?» — «Да, — сказали вы, — теперь, если он даже и переменит занятие, в нем навсегда останется что-то лакейское — эта постыдная печать не стирается. Одним словом, он как бы заклеймен, подобно каторжнику!»

— Послушай вы еще немного, — с ангельской кротостью сказала Марта, — вы услышали бы мой ответ: я возразила, что, если бы даже и было так, Арсен облагородил бы самое низкое звание.

— А если вы даже так сказали, то разве это хорошо? Значит, по-вашему, у моего брата самое низкое звание? Хотела бы я знать, из какого теста сделаны были ваши предки? И разве не приучали всех нас одинаково к труду, чтобы зарабатывать на жизнь!

Я прервал эту ссору, которая грозила затянуться на всю ночь, ибо труднее всего убедить тех, кто не понимает значения слов и воспринимает их смысл в искаженном виде. Я предложил сестрам идти спать, заявив, что они, как всегда, не правы, и впервые пригрозил пожаловаться на них Полю и рассказать ему о всех неприятностях, какие они чинят Марте.