Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

ГЛАВА XIII

Этот нервный припадок завершился длительными рыданиями. Когда Марта немного успокоилась, она пожелала возобновить прерванный разговор и проявила такую твердость духа, какой мы ни разу не замечали у нее за два месяца совместной жизни. Она сказала, что намерена оставить нас и поселиться одна в какой-нибудь мансарде, где наши дружеские отношения не были бы омрачены нетерпимым и нестерпимым нравом Луизон.

— Вы по-прежнему можете давать мне работу, — сказала она, — я каждый день стану приносить выполненный заказ. Таким образом, мое присутствие не будет нарушать ваш покой; я же чувствую, что переоценила свои силы, надеясь вынести эти грубые ссоры и низкие обвинения. Я вижу — мне не пережить этого.

Нам и самим было ясно, что ей уже не под силу терпеть дольше подобные унижения, но мы не хотели обрекать ее на тоску и опасности, связанные с одиночеством. Мы решили попросить Арсена поселить своих сестер где-нибудь в другом месте. Работать все, как и раньше, могли бы вместе, а Марта, которую мы полюбили, как сестру, осталась бы нашей соседкой и столовалась бы вместе с нами.

Но такое решение не удовлетворило ее. Ею руководила при этом тайная мысль, которую мы отлично понимали: теперь ей тяжело было встречаться с Орасом, и она решила бежать от него во что бы то ни стало. Несомненно, то был наиболее верный способ оборвать опасную привязанность; но как объяснить Арсену эту основную причину, которая разрушила бы все его надежды? При сложившихся обстоятельствах Эжени рассчитывала еще все исправить, если удастся выиграть время. Марта исцелилась бы, Орас сам помог бы ей в этом, проявляя свое пренебрежение и все более увлекаясь виконтессой де Шайи, — в конце концов Марта склонилась бы на сторону Арсена. Таковы были мечты, какими обольщала себя Эжени. Необходимо было только поскорее удалить Луизон и Сюзанну; их общество начинало уже тяготить нас, ибо какой-нибудь злой или глупой их выходки могло оказаться достаточно, чтобы разрушить все то, чего мы достигли ценою большого терпения и всяческих предосторожностей.

Но Луизон сама положила конец нашей растерянности, неожиданно и резко изменив свое поведение.

На другой день, едва рассвело, она подсела на кровать к сестре и принялась о чем-то шептаться с нею, но так тихо, что Марта, которая сквозь сон услышала шепот сестер и подумала, уж не замышляют ли они против нее какую-нибудь новую гнусность, ничего не могла разобрать из их беседы. Однако Луизон внезапно подошла к ее кровати, опустилась на колени и произнесла, умоляюще сложив руки:

— Марта, мы оскорбили вас, простите. Во всем виновата я одна. У меня вздорный характер, Мартон, но в глубине души я жалею о том, что произошло, и хочу исправиться. Подойди сюда, Сюзон, подойди, сестра моя, и помоги мне загладить мою вину перед Мартой.

Сюзанна подошла, но с явной неохотой, которую Марта приписала неприязни к себе. Марта была добра и великодушна; смирение Луизы так ее тронуло, что она бросилась к ней на шею и простила от всего сердца; она не решалась огорчить Луизу осуществлением задуманного накануне плана и теперь не знала, какой предлог придумать для разлуки, хотя и чувствовала, что ей необходимо уехать из-за Ораса.

Раскаяние Луизы взволновало нас, и весь день мы провели во взаимных дружеских излияниях, как будто несколько утешивших Марту в ее печали.

Вечером Эжени, желая избежать встречи с Орасом, собиравшимся прийти к нам, предложила пойти погулять. Марта поспешно согласилась, и все мы были уже на лестнице, как вдруг Луиза заявила, что плохо себя чувствует и предпочла бы остаться дома.

— Я лягу пораньше, — сказала она, — и завтра все пройдет; я знаю, это всегдашняя моя мигрень.

Она осталась, но, вместо того чтобы лечь спать, вышла на балкон. Это было сделано не без умысла. Орас, направлявшийся к нам и узнавший от привратника, что все мы ушли, случайно посмотрел вверх и увидел на балконе женщину. Он был немного близорук и вообразил, что это Марта. Ему пришло в голову отомстить ей, ответив какой-нибудь жестокой насмешкой на то, что он называл ее «уловками», ибо он верил, что, сговорившись с Арсеном, Марта позволяла ему, Орасу, ухаживать за собой и чуть ли не благосклонно выслушивала его, чтобы затем одурачить или же вести две интриги одновременно.

Он стремительно взбежал по лестнице и, запыхавшись, позвонил; сердце его было полно жгучего злорадства; но когда вместо Марты ему открыла «дочь Иродиады», он отступил на три шага и, не стесняясь, выругался.

Луизон не оробела из-за такого пустяка и, немедленно приступив к делу, обратилась к Орасу с самыми кроткими и вежливыми извинениями за свое вчерашнее поведение.

Орас, восхищенный таким превращением, обещал обо всем забыть, и, полагая, что небольшая дерзость придаст ему в собственных глазах облик донжуана, необходимый для его роли перед Мартой, он запечатлел братский поцелуй на круглой, румяной щеке девушки. Несмотря на обычную свою неприступность, она не очень рассердилась и сказала ему:

— Если я так обозлилась вчера вечером, господин Орас, то только потому, что ошибалась. Видя, как мой брат влюблен в мадемуазель Марту, я вообразила, будто она и ему позволяет за собой ухаживать, и к вам неравнодушна, и что вы сговорились с ней обманывать моего бедного Арсена.

— Благодарю за предположение, — ответил Орас, — разрешите засвидетельствовать свою признательность поцелуем в другую щечку, а то она завидует соседке.

— Хорошо, но только уж последний раз, — сказала Луизон и, зардевшись, позволила поцеловать себя еще раз, — теперь мы, значит, помирились. Так вот, я думала, что со стороны Марты очень некрасиво иметь сразу двух воздыхателей; даю вам слово честной девушки, я не знала, что брат ни словечком не заикнулся ей о своей любви.

— Вот как! — равнодушно сказал Орас. — Это странно!

Однако он стал прислушиваться с большим интересом.

— Ну да! Ей-богу, да вы и сами не хуже меня это знаете, — продолжала Луизон. — Сдается мне (и даже наверняка), Мартон и думать не хочет ни о каком замужестве. И потом, видите ли, сударь (вам-то я могу сказать), Мартон горда, слишком горда для девушки, у которой гроша нет за душою, она корчит из себя принцессу, читает книжки, мечтает о нежной любви какого-нибудь хорошо одетого и хорошо воспитанного молодого человека. Мой брат для нее слишком прост! Кроме того, ей вскружил голову другой, а кто — вы сами знаете…

— Черт бы меня побрал, если знаю, — сказал Орас, удивленный лукавым огоньком, загоревшимся в глазах Луизон.

— Полно вам! — сказала она, совсем по-деревенски подталкивая его локтем. — Не такой уж вы простачок, чтобы не знать, что она без ума от вас.

— Вы сами не знаете, что говорите, Луизон.

— Как раз! А с чего бы это ей так наряжаться последнее время? И о ком, по-вашему, она думает, когда по целым ночам вздыхает и охает, вместо того чтобы спать? И почему, скажите, приключился с ней обморок вчера вечером, когда вы рассердились и ушли?

— Она упала в обморок? Как! Что вы говорите, Луизон?

— Замертво, на пол! И ну плакать, рыдать! И вот она хочет уехать отсюда, чтобы не встречаться с вами, потому что решила, будто теперь вы и смотреть на нее не станете.

— Но кто же вам это сказал, Луизон?

— Ах, господи, сударь, у меня есть глаза и уши! Сами раскройте глаза пошире, так тоже увидите.

— Однако ваш брат и Марта любили друг друга с детства? Они должны были пожениться?

— Ничего подобного, это все выдумки Эжени! Она просто решила поженить их и бог весть чего только не придумывает ради этого. Но та ничего и слышать не хочет. Стоит вам сказать ей словечко, и она сама начистоту поговорит с моим братом.

— Но почему же она не сделала этого раньше? Значит, она обманывает его?

— Что вы, сударь! Просто у нее доброе сердце и она боится огорчить Поля. К тому же, как я сказала, брат никогда ни о чем ее не просил. Все натворила эта сумасшедшая Эжени. Хороша услуга — заставлять Поля жениться на женщине, у которой другой на уме! Никогда этого не будет!

Когда мы вернулись (прогулка наша длилась недолго, так как дело было перед экзаменами и я мог уделять развлечениям не более часа в день), Орас показался нам совсем другим, чем накануне. Он вышел к нам навстречу и особенно горячо пожал Марте руку. Желание, если не любовь, завладело его помыслами. До сих пор неуверенность в успехе уязвляла его самолюбие и охлаждала его пыл. Теперь, уверенный в победе, он блаженствовал, заранее наслаждаясь ею. На лице его появилось какое-то вдохновенное и мечтательное выражение, удивительно его красившее. Он был бледен; его томные, задумчивые взгляды пронзали бедную Марту, как отравленные стрелы. Она не ожидала увидеть его в этот вечер, она надеялась отдалить опасность хоть на один день; она почувствовала, что теряет сознание, когда он удержал в своих руках ее руку и не выпускал ее, пока Эжени не принесла лампы.

Орас сел напротив Марты, он не сводил с нее глаз, и, пока я писал в соседней комнате за полуоткрытой дверью, а женщины работали, сидя вокруг стола, он вел с ними беседу с таким изяществом и вкусом, словно находился в салоне виконтессы де Шайи. Мне было некогда прислушиваться к тому, что он говорил; я слышал только звучные раскаты его красивого голоса. Вечером Эжени рассказала мне, что никогда он не был так любезен, так изыскан в выражениях, так близок к естественности и простоте, как в течение этих двух часов.

Марта не смела ни говорить, ни дышать; Эжени тоже не поддерживала разговора, не желая содействовать успеху своего противника. Одна только смягчившаяся Луизон взяла на себя роль собеседницы. Она все время задавала вопросы; и как бы глупы и бессмысленны они ни были, Орас отвечал ей с чарующей снисходительностью, находчиво выбирая самые живые, порой самые поэтические примеры и сравнения, как в разговоре с любимым ребенком, которому хочешь объяснить понятно, не изменяя при этом истине.

Хотя Эжени пустила в ход всю свою изобретательность, чтобы прервать его, запутать, даже заставить уйти, это ей не удавалось. Марта подпала под власть его обаяния, и ничто уже не могло спасти ее. Склонившись над работой со стесненным дыханием и затуманенным взором, она изредка отваживалась на робкий взгляд и всякий раз, встречая взгляд Ораса, быстро опускала глаза в смущении, исполненном ужаса и блаженства.

Как я уже говорил, любви Марты впервые домогался умный человек. Сама она, одинокая и никому не нужная, находившаяся всегда в состоянии скрытой экзальтации, давно отказалась от надежды на духовную близость с любимым человеком, возможность которой до сих пор никто не сумел ей раскрыть. Бедный Арсен никогда не осмеливался, никогда не мог заговорить о чем-либо ином, кроме дружбы. В его внешности не было ничего привлекательного, в речах — никакой поэзии, вернее — никакой изысканности. В других случаях, когда Марта внушала кому-нибудь чувство любви, это были либо дерзкие сумасбродства, которые она пресекала, либо проявления грубой страсти, которые пугали ее. С того дня, когда Орас впервые заговорил с ней о любви, она сохранила в своем сердце, в своих мечтах чувство, похожее на воспоминание о какой-то опьяняющей музыке. Она думала об Орасе днем, грезила ночью. Целомудренная и сдержанная, она не мечтала о большем счастье, чем снова услышать те же слова, тот же голос. Одна мысль, что она лишена этого навсегда, вызывала у нее такую острую боль, как если бы счастье ее длилось годами. В этот вечер она отдала бы жизнь за то, чтобы хоть на миг остаться с ним наедине и вновь пережить минуты первого опьянения. Орас прекрасно понял причину ее молчания.