Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

ГЛАВА XVIII

Из романов, по которым Орас изучал женщин, он вынес о них такое смутное и противоречивое представление, что играл с Мартой, как ребенок или кошка играют с каким-нибудь неизвестным предметом, одновременно и притягивающим и пугающим. После мрачных, фантастических женских образов, которыми романтизм насытил воображение молодых людей, в литературе начал возрождаться стиль, характерный для искусства восемнадцатого века, — стиль помпадур, как стали его называть, и нашими грезами завладели красавицы более соблазнительные и опасные. Жюль Жанен[121] дал к этому времени, как мне кажется, удачное определение прелестного во вкусах, в искусстве, в моде. Он давал его по любому поводу, всегда изящно и остроумно. Школа Гюго украсила уродливое и отомстила за него классической школе с ее каноном прекрасного. Школа Жанена облагородила манерное и вернула ему все обаяние, слишком долго отрицавшееся и заклейменное суровым презрением наших республиканских вкусов. Литература творит иногда такие чудеса совершенно незаметно. Она воскрешает поэзию прошлых времен и, предавая забвению все, что некогда вызывало справедливую критику, доносит до нас, как забытый аромат, неоцененные нами до сих пор богатства стиля, который уже не вызывает нападок, ибо перестал господствовать безраздельно. Искусство, хотя оно и выступает в роли эгоиста (искусство для искусства), само того не подозревая, формирует прогрессивное мировоззрение. Оно мирится с ошибками и неудачами прошлого, чтобы, как в музее, сохранить реликвии побед.

Орас обладал силой воображения и впечатлительностью, исключительными даже для нашего весьма впечатлительного века. Он жил скорее вымыслами, чем действительностью, и рассматривал свою новую возлюбленную как бы сквозь призму различных женских образов, известных ему из прочитанных книг. И хотя в поэмах и романах образы эти были исполнены обаяния, они отнюдь не были подлинными живыми типами современной действительности. Это были призраки прошлого, веселые или грозные. Эпиграфом к своим прекрасным наброскам Альфред де Мюссе взял слова Шекспира: «Коварна, как волна»; изображая самые идеальные и безупречные женские характеры, но по привычке видя в женщинах всех времен опасных «дочерей Евы», он колебался между свежими, чистыми красками и мрачными, изменчивыми тонами, что доказывало собственную его неуверенность. Этот поэт-дитя имел огромное влияние на ум Ораса. Пленившись вдруг Порцией или Камарго,[122] Орас загорался желанием, чтобы бедная Марта походила на ту или на другую. На следующий день после появления нового фельетона Жанена она должна была превратиться в изящную, кокетливую патрицианку. После романтических хроник Александра Дюма она становилась тигрицей, и обращаться с ней следовало по-тигриному. А после «Шагреневой кожи» Бальзака делалась таинственной красавицей, каждый взгляд, каждое слово которой скрывали беспредельную глубину.

Увлеченный чужой фантазией, Орас забывал заглянуть в собственное сердце, чтобы найти там, отраженный как в зеркале, подлинный образ своей подруги. Поэтому первое время он метался, превращая ее то в героиню Шекспира, то в героиню Байрона.

Эта ложная оценка отпала наконец, когда благодаря совместной жизни он открыл в подруге настоящую женщину нашего времени и нашей страны, быть может столь же прекрасную в своей простоте, как вечно живые героини великих мастеров, но измененную окружающей средой и никак не желавшую превращать скромную семейную жизнь студента наших дней в бурную сцену из средневековой драмы. Постепенно Орас поддался очарованию ее нежной любви и беспредельной преданности. Он уже не восставал против вымышленных опасностей, он наслаждался счастьем жизни вдвоем; и присутствие Марты стало для него столь же необходимым и спасительным, сколь раньше казалось гибельным. Но счастье не сделало его общительным и доверчивым; оно не привело его к нам, не внушило великодушия по отношению к Полю Арсену. Орас ни разу не отнесся к Марте со справедливостью, заслуженной ею и в прошлом и в настоящем; вместо того чтобы признать, что он плохо ее понял, Орас приписал победу, якобы одержанную им над воспоминанием о Мазаччо, своему ревнивому владычеству. Марте хотелось бы внушить ему более благородные чувства; она страдала, видя, что гнев и ненависть в любой момент готовы вспыхнуть при одном слове, сказанном в защиту ее отвергнутых друзей. Стремясь сохранить спокойствие своего рабского существования, она, к стыду своему, вынуждена была постоянно принимать тщательные предосторожности, чтобы устранить всякую тень подозрения. У нее не было никакого стремления к независимости, ее любовь чуждалась этого чувства; и когда она увидела наконец, что Орас доволен ее жертвами и гордится ее преданностью, она тоже почувствовала себя счастливой и ни за что на свете не согласилась бы переменить господина.

Но это счастье было несовершенным и как бы порочным, ибо ни один из любовников ничего не выигрывал ни в нравственном, ни в умственном отношении, как это бывает при более возвышенной любви. Мне кажется, прекрасна та страсть, что облагораживает нас и укрепляет в ощущении красоты чувств и величия идей; дурна та, что приводит нас к эгоизму, страху и убожеству слепого инстинкта. Следовательно, каждая страсть законна или преступна в зависимости от ее результата, хотя официальное общество, которое не выражает подлинного мнения человечества, зачастую освящает дурные страсти и преследует хорошие.

Обычно мы рождаемся и умираем в неведении этих истин и поэтому испытываем все несчастья, связанные с их искажением, не зная, откуда приходят беда и как ее предотвратить. Тогда мы прилагаем все усилия, чтобы сохранить причину наших страданий, полагая, что смягчаем их средствами, которые на деле только усугубляют их.

Так жили Орас и Марта: он надеялся достичь спокойствия, усиливая свою подозрительность и принимая всяческие меры предосторожности, дабы властвовать безраздельно; она надеялась умиротворить эту мятежную душу, принося ему жертву за жертвой и, таким образом, день ото дня давая больший простор его мучительной для обоих тирании, ибо во всех случаях деспотизма угнетатель страдает в той же мере, как и угнетенный.

Итак, малейшее затруднение неизбежно должно было нарушить это хрупкое счастье, и, усмирив ревность, Орас неизбежно должен был почувствовать пресыщение. Так и случилось, как только он столкнулся с житейскими трудностями. За дверью подкарауливал враг — нужда. Три месяца Орас удачно ускользал от нее, вручив Марте небольшую сумму денег, которую родители прислали ему сверх обычного его пенсиона. Эту сумму он испросил на покрытие «непредвиденных» долгов, признавшись родителям лишь в небольшой их части, ибо долги его намного превышали бюджет всей семьи. Но вместо того чтобы этими деньгами погасить хотя бы часть долга, он употребил их на повседневные нужды своего нового хозяйства и выдал кредиторам лишь небольшие суммы «в счет долга», которые они милостиво согласились принять. Меньше других страшило это неизбежное банкротство портного. Я представил ему поручительство за Ораса, в чем начинал уже раскаиваться, ибо расходы шли своим чередом, и всякий раз, когда портной предъявлял счет, Орас выходил из положения, прибегая к туманным обещаниям и новым заказам, которые становились все более значительными, по мере того как возрастали долги: теперь он уже не смел ограничивать свое франтовство, к которому в собственных интересах обязывал его поставщик. Когда я убедился в спекулятивных расчетах портного и в неслыханном легкомыслии Ораса, я счел себя вправе ограничить свое поручительство суммой уже понесенных расходов и сообщил портному, что на будущие заказы оно не распространяется. Я и без того взял уже на себя обязательства, превышающие мой скромный годовой доход, и, предчувствуя денежные затруднения, которые действительно испытывал потом в течение десяти лет, не считал себя вправе навязывать их людям, более дорогим мне и близким, чем этот новый друг, нисколько не заботившийся о поддержании своей и моей чести. Узнав о принятых мною мерах, Орас был возмущен моим, как он выразился, недоверием и написал мне письмо, исполненное горечи и гордыни, которым ставил меня в известность, что не желает более принимать от меня какие-либо услуги, что пользовался моим покровительством, сам того не зная и совершенно забыв обо всех моих хлопотах, что просит меня впредь не вмешиваться в его дела и что портному будет уплачено через неделю. Ему действительно было уплачено, но уплачено мною, ибо Орас столь же быстро забыл свои обязательства по отношению к портному, как и мои поручительства за него самого; я же постарался забыть его безрассудное письмо, которое оставил без ответа.

Но другие кредиторы, которых я не мог держать в узде, начали осаждать его. Это были, несомненно, ничтожные долги, которые вызвали бы только улыбку у какого-нибудь расточителя с Шоссе д'Антэн;[123] но все в мире относительно, и для Ораса эти затруднения были огромны. Марта ничего не подозревала. Он не позволял ей зарабатывать на жизнь и скрывал от нее свое положение, чтобы не вызвать у нее угрызений совести. Он питал отвращение ко всему, что могло напомнить ему в ней гризетку, и даже неохотно разрешал ей шить для самой себя. Сам же он предпочел бы ходить в рваном белье, лишь бы не видеть, что любимая женщина сидит за починкой. Скромной Марте разрешалось отныне заниматься лишь чтением и туалетами, если она не хотела потерять в глазах Ораса всю поэтичность, — как будто красота теряет свою ценность и блеск, попадая в условия простой и честной жизни. Три месяца должна она была играть роль Маргариты перед этим новоявленным Фаустом: поливать цветы на окошке, по нескольку раз на день заплетать свои длинные черные косы перед готическим зеркалом, купленным ей в подарок по непомерной для его кошелька цене; учиться выразительно читать стихи — словом, с утра до вечера беспечно позировать перед Орасом. И когда она подчинялась его прихотям, Орас не замечал, что это не подлинная простодушная Маргарита, ходившая в церковь и к фонтану, а Маргарита с виньетки, красавица с цветной открытки.

Наступил все же момент, когда Фаусту не оставалось ничего другого, как признаться Маргарите, что ему нечем ее кормить и что ждать помощи от Мефистофеля тоже не приходится. После того как Орас долгое время мужественно хранил свою тайну, после того как за несколько недель он исчерпал скромные сбережения своих друзей, после того как много дней разыгрывал отсутствие аппетита, отказываясь от еды в пользу подруги, он вдруг впал в отчаяние и, мрачно промолчав целый день, исповедался в своем несчастье с драматической торжественностью, которой вовсе не требовали обстоятельства. Сколько студентов безмятежно засыпают с пустым желудком по меньшей мере два раза в неделю и сколько терпеливых и стойких подруг разделяют их участь, не теряя жизнерадостности и не страшась завтрашнего дня! Марта родилась в нищете; она выросла и расцвела, несмотря на то что нередко ее терзали муки неутоленного голода. Ее очень испугала всерьез разыгранная Орасом трагедия; но она удивилась, что его смущает развязка.