Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас

— Давно бы так, — сказал он, вложив руку Марты в руку Ораса, — вы лучше, чем я думал, Орас. Прекрасно, когда человек умеет так быстро и мужественно признавать свои ошибки. А Марта, разумеется, рада все забыть.

И он убежал к себе в комнату — то ли чтобы не видеть радости Марты, то ли чтобы скрыть прорвавшуюся чувствительность, которую обычно подавлял.

Несмотря на счастливую развязку, подобные сцены стали повторяться все чаще и чаще. Орас любил развлечения и отдавался им с необузданным легкомыслием. Он не мог провести дома ни одного вечера и оживал лишь в партере у Итальянцев или же в Опере. Там, правда, Орас не мог привлекать внимания, но он наслаждался, разглядывая в ложах женщин, выставлявших напоказ свою красоту или наряды перед толпой молодых людей, не имеющих средств, но жаждущих удовольствий, роскоши и богатства. Он знал по именам всех женщин, блиставших в свете, но их титулы, богатство и гордость ставили непреодолимую преграду его вожделениям. Он знал их ложи, их экипажи, их любовников; он стоял на нижней ступеньке лестницы, глядя, как они медленно проходят мимо в дорогих мехах, которые едва прикрывают их обнаженные плечи и подчас, задевая его, спадают совсем, открывая его дерзкому взгляду невозмутимо дерзкую наготу. Жан-Жак Руссо ничуть не преувеличивал, говоря о необычайном бесстыдстве светских женщин; но то была философическая грубость, которую Орас отнюдь не одобрял. Высокомерные, вызывающие взгляды этих женщин, словно говорившие: «Любуйтесь, но только издали», не охлаждали его честолюбивых стремлений. Наглый взгляд Ораса, казалось, отвечал: «Ко мне это не относится». Словом, волнения сцены, власть музыки, гипноз аплодисментов — все, вплоть до фантасмагории декораций и блеска огней, кружило юноше голову; но в конце концов вина его состояла лишь в том, что он стремился к наслаждениям, которые общество то предлагает беднякам, то отнимает, как воду у жаждущего Тантала.

Неудивительно, что, когда он возвращался в свою темную, жалкую мансарду и видел там бледную, озябшую Марту, задремавшую от усталости у погасшего очага, ему становилось не по себе от двойственного чувства раскаяния и досады. Тогда гроза разражалась по малейшему поводу; а Марта, не находя исцеления от своей злосчастной любви, жаждала конца и страстно призывала смерть.

Стоит лишь однажды приподнять завесу над подобной семейной тайной, как ее участники уже не могут обойтись без помощи третьего лица; к нему прибегают то как к наперснику, то как к судье. Вначале Ларавиньер был посредником. Он сердился, что его вовлекают в эти ссоры, и признавался Арсену, что, несмотря на свое намерение не вмешиваться, у него с Орасом завязалось нечто вроде дружбы. Действительно, Орас относился к нему с доверием и часто проявлял великодушие, все больше покорявшее Жана. Вопреки всем его недостаткам, в Орасе было много прекрасных качеств: вспылив, он быстро остывал; умное слово всегда находило путь к его разуму; дружеское слово еще скорее достигало его сердца; от бешеных порывов гордости и тщеславия он мог внезапно перейти к смиренному и чистосердечному раскаянию. Короче говоря, он по очереди проявлял самые противоречивые черты и наклонности, и описанная нами ссора мало чем отличалась от всех последующих, в которых Ларавиньеру приходилось выступать в роли примирителя.

Однако, когда подобные сцены стали повторяться слишком часто, Ларавиньер, доверяясь, как советовал ему Арсен, непосредственным впечатлениям, стал проявлять меньше снисходительности к Орасу. Частое повторение одной и той же ошибки усугубляет ее и вместе с тем истощает терпение людей, в которых живо чувство справедливости. Постепенно Ларавиньеру так наскучила легкость, с какой Орас каялся и винился, что его восхищение сменилось презрением. В конце концов он понял, что Орас просто сентиментальный болтун, и без всяких угрызений совести отделался от привязанности, которой раньше не мог противиться. Окончательный приговор был суров, но неизбежен со стороны такого твердого и цельного характера, как Жан.

— Мой бедный друг, — сказал он однажды Орасу, когда тот снова просил их рассудить, — не могу дольше скрывать от вас, что меня уже не интересуют ваши любовные дела. Мне надоело наблюдать безумие, с одной стороны, и неизлечимую слабость — с другой. Пожалуй, вернее будет сказать — слабость и безумие и с той и с другой стороны; ибо неизменная любовь Марты к вам — мономания, а все эти бурные сцены, которыми вы нас угощаете, — просто жалкая слабость. Сначала я считал вас эгоистом, потом мне показалось, что вы добры. Теперь я вижу, что вы и не добры и не злы. Вы холодны и любите бесноваться в порыве притворных страстей, — у вас натура комедианта. А когда вам удается взволновать нас вашим неистовством, вашей декламацией, вашими рыданиями, я уверен, вы втихомолку потешаетесь над нами. О, не сердитесь, не вращайте глазами, как Бокаж в роли Буридана,[139] не сжимайте кулаки. Я так часто все это видел, что на все, что вы можете сказать или сделать, я отвечу: старо! Я — пресыщенный зритель и отныне холоден, как человек, имеющий даровые билеты в театр. Я знаю, что вы сильны в драме; но все ваши роли я помню наизусть. Если хотите, чтобы я вас выслушал, перестаньте паясничать, отбросьте свой кинжал и говорите дело. Скажите языком прозы, что вы разлюбили свою любовницу, потому что она вам надоела, и уполномочьте меня дать ей это понять со всеми оговорками и предосторожностями, которых она заслуживает. Только тогда я вам верну свое уважение и буду считать вас порядочным человеком.

— Хорошо, — сказал Орас, едва сдерживая ярость, — я согласен говорить с вами хладнокровно, даже весьма хладнокровно, ибо я умею владеть собой; и для начала скажу вам серьезно и спокойно, что вы мне ответите за все нанесенные сейчас оскорбления.

— Будем говорить начистоту, — возразил Жан. — За этот месяц вы меня вызываете уже десятый раз. Если бы я сейчас поймал вас на слове, это пошло бы вам только на пользу, но мне есть за что проливать свою кровь, и я не стану рисковать жизнью, даже с таким неискусным противником, как вы. Припомните, ведь я выбивал у вас рапиру всякий раз, как мы забавлялись фехтованием, и посему примиритесь с тем, что я отклоню ваш новый вызов.

— Я заставлю вас драться, — сказал Орас, побледнев как смерть.

— Оскорбите меня публично? Дадите пощечину? А в ответ получите подножку и добрый удар «братом Жаном»! Боже меня избави, Орас! Эти приемы хороши для шпиков и жандармов. Знаете, хотя я больше не люблю вас, все же какое-то чувство к вам у меня сохранилось, и я скорее готов снести вашу безумную выходку, нежели на нее ответить. Так что молчите лучше. Предупреждаю, я защищаться не стану, и с вашей стороны будет подлостью напасть на меня.

— Но кто же тут нападает и дает повод для вызова? Кто же из нас подлец, трижды подлец — я или вы? Вы осыпаете меня оскорблениями, всячески унижаете меня, да еще отказываетесь со мной драться. О, теперь я понимаю поединок малайцев, которые вспарывают себе живот на глазах у врага!

— Прекрасная фраза, Орас, но это опять декламация. Какой же я вам враг? Клянусь, я не хотел вас оскорбить. Это всего-навсего небольшое дружеское наставление, и вы можете его выслушать, поскольку сами не раз приходили ко мне за советом. Я и так слишком долго щадил вас, принимая ваши оправдания, и никогда как будто не злоупотреблял вашей откровенностью.

— Но теперь злоупотребляете самым бессовестным образом; я краснею за свою искренность и чистосердечие.

— Какое же это злоупотребление, если я не желаю вас слушать именно потому, что хочу избавить вас от новых унижений?

— Боже мой! Боже мой! Что же я сделал? — воскликнул Орас, плача от ярости и ломая руки. — Чем заслужил подобное обращение?

— Что вы сделали, это я вам сейчас скажу, — ответил Ларавиньер. — По вашей вине страдает и чахнет несчастное создание; она обожает вас, а вы ее даже не уважаете.

— Я! Я не уважаю Марту! Как смеете вы говорить, что я не уважаю женщину, которой я отдал свою молодость, свою жизнь, свое девственное сердце!

— Не думаю, чтобы все это вы делали, принося себя в жертву; я, во всяком случае, мало расположен вас жалеть.

— Потому что вы ничего не смыслите в любви. Не я, а вы холодный, бесчувственный человек.

— Возможно, — сказал Жан, горько усмехнувшись, — но я никем и не прикидываюсь. Однако объясните мне, за что, собственно, вас нужно жалеть?

— Жан, — воскликнул Орас, — вы не знаете, что значит любить в первый раз и быть любимым во второй или третий!

— А, вот оно что! — сказал Ларавиньер, пожимая плечами. — Одна лишь дева Мария достойна Ораса Дюмонте! Старо, дорогой мой! Вы частенько говорили это при мне бедной Марте. Но, видите ли, тот, кто говорит подобные вещи или хотя бы думает о них, сам в лучшем случае достоин мадемуазель Луизон. Какое тщеславие, какое заблуждение! Да есть падшие женщины, которые лучше иных добродетельных юнцов!

— Жан, вы невежа, грубиян, наглец!

— Пусть так, но я говорю правду. Бывают чистые сердца под грязным рубищем — и сердца развращенные под великолепными жилетами.

Орас разорвал на себе жилет алого бархата и швырнул клочья в лицо Ларавиньеру. Жан увернулся и, подбросив их носком башмака, сказал:

— Можно подумать, что вы мало задолжали своему портному!

— Я задолжал вам, милостивый государь, — сказал Орас, — я не забыл об этом, но очень благодарен, что вы мне напомнили.

— Если помните, тем лучше, — беззаботно ответил Жан, — у нас в тюрьмах сидят бедные патриоты, можно будет купить им сигар. Но ваша, кажется, погасла, закуривайте, и давайте мирно побеседуем. Что вы, бесспорно, виноваты перед Мартой, вы, я думаю, отрицать не станете. В какой-то мере я даже готов извинить вас. Вы умны, красноречивы, хороши собой — одним словом, баловень судьбы! Я отлично знаю, что капризы — привилегия не одних только красивых женщин, и не собираюсь требовать от вас благоразумия, свойственного такому человеку, как, скажем, я, у которого всю физиономию точно градом побило и который вообще походит скорее на дикого кабана, чем на доброго христианина. Но я не могу вам простить того, что вам нравится причинять страдания, что вы никак не можете разорвать связь, которая вам опротивела, что вам недостает прямоты, — короче говоря, что вы не хотите исправить зло, которое совершили.

— Но я люблю эту женщину, хотя и причиняю ей страдания! Я не могу с ней расстаться! Я к ней привык, я не в силах жить без нее!

— Будь даже это правдой (в чем я сомневаюсь, поскольку вы стараетесь видеться с ней как можно реже), ваш долг победить любовь, гибельную для нее.

— Если бы я и хотел, она на это никогда не согласится.

— Вы так уверены в этом?

— Она с собой покончит, если я ее покину.

— Если вы грубо и равнодушно ее бросите — возможно. Но гели вы расстанетесь с ней как порядочный человек, жертвуя своими эгоистическими привычками во имя чести, во имя самой вашей любви…

— Никогда! Никогда Марта не согласится расстаться со мной! Я слишком хорошо это знаю.

— Ну и самомнение! Уполномочьте меня поговорить с нею так же откровенно, как с вами, и тогда посмотрим.