Без названия

V.

Наступала весна. Это был знаменательный момент, наступления котораго все ожидали с особенным нетерпением, как торжественнаго праздника. Но зауральская зима держалась крепко, и первые теплые дни сменялись "отзимьем", т.-е. новым снегом. Последнее приводило всех в молчаливое отчаяние, и Сережа уверял, что весна отложена до будущаго года. Но вся картина быстро изменилась, когда "тронулась" вешняя вода и сугробы сибирскаго снега растаяли с поразительной быстротой. Первая работа началась на прииске, где за зиму были закончены все подготовительныя работы, т.-е. золотоносный пласт был вскрыт на протяжении полуверсты. Оставалось только промывать пески на бутере. Появилась масса новых рабочих, которые оживают вместе с весной, точно мухи. Прииск сразу закипел как муравейник, окупая затраченныя на него деньги. Окоемов сам смотрел за работами и по приблизительным вычислениям убедился, что дело верное и даст хороший дивиденд, что было особенно важно в виду больших затрат на другия предприятия. Золотая розсыпь должна была служить основным фондом, из котораго покрывались бы другие расходы. Эта мысль осуществлялась у всех на глазах. Первое весеннее солнышко разбудило и первую пчелку, спавшую в ульях. Потапов с замирающим сердцем прислушивался к таинственному шуму, который разрастался в глубине этих ульев -- это был ответ на призывные лучи весенняго солнца. Товарищем и помощником фельдшера был о. Аркадий, который, несмотря ни на какую весеннюю распутицу, приезжал на прииск верхом и целые дни проводил на пчельнике, наблюдая каждый шаг. Ульи с пчелами были куплены еще с осени по ту сторону Урала у башкир и с величайшей осторожностью были перевезены в Красный-Куст. Теперь предстоял капитальный вопрос о том, насколько благополучно перезимовала пчелка. Из ста ульев только шесть не ответили весеннему солнцу ни одним звуком; они были мертвы. -- Эх, если бы не захватили нас майские морозы!-- часто повторял о. Аркадий, покачивая головой.-- У нас ведь выпадает иногда снег на Николин день, даже на Троицу... Везде показались проталинки, а на них высыпала первая весенняя травка. Сережа уже два раза ездил на тягу верст за двадцать и привез несколько вальдшнепов. Весенний перелет птицы начался довольно рано, как только показались на озерах первыя полыньи. Целые караваны вольной птицы тянулись к далекому милому северу, но, так сказать, официально открыл на месте настоящую весну жаворонок, песня котораго повисла в воздухе радостной дрожью, точно звенела туго натянутая струна. Вообще хорошо, чудно хорошо... Приисковыя хозяйки всецело были поглощены своим огородом. В ожидании, когда растает земля, работа шла в парниках и особых разсадниках, где выводилась всевозможная разсада -- капуста, огурцы, редиска. Выгонялся картофель-скороспелка, салат и даже сморчки,-- хохлушка не признавала грибов, и этим последним заведывала Калерия Михайловна. Первый свой салат являлся уже целым торжеством, а там последовала первая редиска, первый огурец и т. д. Еще большим торжеством явилось то, когда явился первый выводок цыплят, несколько ягпят и две телочки. Хозяйственное колесо разом повернулось... Окоемов видел только одно, что недостает рабочих рук, а новых людей не прибывает. На прииске еще можно было обойтись наличным составом, а всех тяжелее доставалось Крестникову, которому приходилось везде поспевать одному. Правда, на подмогу к нему были посланы два некончивших реалиста, с которыми княжна познакомилась в Екатеринбурге, но этих помощников приходилось еще учить. Кроме этих неудобств, главное затруднение было в том, что Крестников занимал самый ответственный и самый рискованный пост. Сравнительно даже приисковое дело являлось верным в смысле неожиданных сюрпризов. Окоемов несколько раз сам ездил в Салгу, чтобы помочь Крестникову. Студент оказался очень серьезным и деловым человеком и делал гораздо больше, чем можно было требовать от одного человека. -- Ничего, как-нибудь управлюсь,-- успокаивал он Окоемова.-- Вот в страду другое дело... Тогда пошлете мне Потапова. Хорошей помощницей Крестникову являлась его "молодайка", которая выросла в деревне и знала практически сельское хозяйство. Вообще это была очень милая молодая чета, уже органически прираставшая к месту. В степи вырос настоящий хуторок, и Крестников мечтал о скотоводстве в больших размерах. Лошади были нужны и для хозяйства, и на прииск, и в разгон, а затем нужны степные быки и степные бараны на мясо для приисковых рабочих. Все это можно постепенно завести на хуторе. -- Знаете, недавно здесь был Утлых,-- разсказывал Крестников.-- Он приезжал специально в Салгу и, как мне кажется, разстраивает башкир. Могут быть неприятности... -- Вы думаете? -- Я в этом убежден... Окоемов только улыбнулся и проговорил: -- Есть турецкая поговорка, которая говорит: один враг сделает больше вреда, чем сто друзей пользы. Посмотрим.. Между прочим, Крестников сообщил Окоемову, что в члены "сторублевой компании" желают поступить его тесть о. Марк, два учителя и несколько учительниц. Прирост членов шел медленно, но Окоемов не жалел об этом, потому что приходилось поступать при выборе новых членов с большой осмотрительностью, как показывал случай с Утлых. Кстати, члены компании уже получили характерныя клички, сложившияся сами собой: мужчин называли "сторублевиками". а женщин -- "сторублевками". Последнее выходило даже остроумно. Настасья Яковлевна еще в Великий пост открыла свои воскресные классы. Окоемов предлагал выстроить для них особое помещение на прииске, но она отказалась, потому что дело шло еще в виде опытов и могло не оправдать затрат. В Красном-Кусту была нанята простая деревенская изба, и занятия шли в ней для перваго раза очень порядочно. Сибирский мужик смышленый и не чурается грамоты, хотя и относится к учителям с некоторым недоверием. Впрочем, эта сибирская недоверчивость распространялась почти на все, так что частные случаи недоверия не имели особеннаго значения. А Красний-Куст мог бы верить компании, потому что его благосостояние поднялось в течение какого-нибудь года -- и работа была под боком, и являлись тысячи путей для зашибания копейки, как извоз, содержание квартир, харчевое довольство, сбыт своих сельских продуктов и т. д. Кроме классов, Настасье Яковлевне приходилось много помогать княжне, дежурившей в больнице и разезжавшей по деревням для помощи больным. Доктор прочитал им целый курс о первоначальной помощи и лечении домашними средствами. Одним словом, дела было достаточно, и Настасья Яковлевна не чувствовала себя лишней,-- она тоже была "сторублевкой". Ея отношения к Окоемову безпокоили сейчас только одного Сережу. С наступлением весны главный управляющий золотыми промыслами почувствовал приливы какой-то странной тоски и начал хандрить. Между прочим, он оказывал Настасье Яковлевне знаки своего особеннаго внимания, как последняя ни старалась избежать их. Встречались они обыкновенно за чаем или обедом, реже вечером, в общей комнате, и Сережа преследовал девушку своим упорным взглядом. Она вставала, краснела и уходила к себе в комнату. Это больше всего возмущало княжну. -- Сергей Ипполитыч, это уже невозможно... Бедная девушка не знает, куда деваться. -- Я тут ни при чем, Варвара Петровна. Мне просто скучно... -- Если вам скучно, так смотрите на меня,-- пошутила княжна, готовая всегда пожертвовать собой. Сережа только прищурил глаза и в сущности в первый раз посмотрел на княжну, как на женщину. К своему удивлению, он нашел, что она положительно недурна, а преждевременная вялость придавала ей даже некоторую пикантность, потому что глаза смотрели совсем по-молодому и странно не гармонировали со строгим выражением рта. Сережа даже ночью думал о княжне и тяжело ворочался на своем ложе. Проведенная в работе зима изменила даже его внешний вид. Сейчас это был совсем солидный мужчина, смахивавший на английскаго джентльмена. Привезенный из Москвы костюм, поражавший всех своей необычностью, был отложен, и Сережа одевался, как все другие. Раз утром, когда Окоемов зашел в контору, Сережа сидел за своими гроесбухами и мечтательно смотрел в пространство. -- Что с тобой?-- удивился Окоемов. -- Со мной? Ах, да...-- точно проснулся Сережа и, махнув рукой, прибавил:-- голубчик, Вася, я влюблен. -- Можно узнать, в кого? -- Дело, видишь ли, в том, что пока это еще и для меня не ясно, то-есть я еще не решил. Сначала мне казалось, что я влюблен в Настасью Яковлевну, а потом... Знаешь, мне начинает нравиться княжна. -- Да, положение затруднительное, особенно в твоем возрасте и при твоей неопытности. -- Нет, ты не смейся надо мной. Я сам не знаю, что со мной делается. Ты когда-нибудь любил? Нет? О, несчастный... Это такое святое чувство... Женщина -- все, женщина -- это жизнь, женщина -- это будущее, а реализация этого чувства -- дело иногда простой случайности. -- Послушай, тебе нужно обратиться к доктору, Сережа... Сережа обиженно замолчал, как человек, котораго намерению не желают попинать. Оставалась одна надежда, именно, что его поймет и оценит только женщина, о нем даже была сделана заметка в одном гроссбухе. Что-то говорилось о луне, цветах, соловье и т. д. Настроение Сережи обезпокоило Окоемова, потому что он был такой человек, за завтрашний день котораго нельзя было поручиться. Да и Настасья Яковлевна чувствовала себя точно виноватой, хотя с своей стороны и не подавала никакого повода для нежных чувств Сережи. Вскоре после Пасхи Окоемов предложил девушке сездить вместе с ним на заарендованное озеро, до котораго от прииска было верст восемьдесят. Водополье спадало, и теперь можно было ехать. Настасья Яковлевна согласилась с особенной охотой. Эта поездка опять подняла в среде приисковых дам притихшия подозрения, точно Окоемов являлся какой-то общей собственностью и все имели право его ревновать. В последнее время девушка чувствовала себя нездоровой и часто запиралась в своей комнате. Она была так рада этой поездке. Когда пара своих приисковых лошадей вынесла легкий дорожный коробок за околицу Краснаго-Куста, девушка прилегла головой к плечу Окоемова и прошептала: -- Милый, я больше не могу... Окоемов тихо ее обнял и поцеловал в лоб. Он догадывался, в чем дело, и чувствовал, что еще никогда так не любил, как сейчас. -- Милая, я догадываюсь...-- шопотом ответил он. Она спрятала свою головку у него на груди и заплакала счастливыми слезами. А коробок летел вперед по мягкому проселку, унося счастливую чету, для которой начиналась новая жизнь и еще неиспытанныя радости.

VI.

Настасья Яковлевна ничего не имела относительно того, что Окоемов до сих пор скрывал свою женитьбу,-- он не хотел тревожить старуху-мать, которую огорчило бы известие о таком "неравном браке". Но сейчас это инкогнито начинало ее тяготить, потому что создавало фальшивое положение у себя в Красном-Кусту, а потом она готовилась быть матерью, и скрываться дальше делалось невозможным. Прямо она ничего не говорила мужу, но последний уже сам догадывался но ея настроению, что она чем-то озабочена и недовольна. Поездка на озеро, как она догадывалась, была только шагом к чему-то новому. -- Мы проедем с озера прямо в Екатеринбург,-- говорил Окоемов дорогой.-- Может-быть, там придется остаться. Жене он говорил "вы" и даже с глазу на глаз называл полным именем. "Точно он меня и за жену сейчас не считает",-- думала Настасья Яковлевна. У нея теперь являлись все чаще тяжелыя минуты и какия-то неопределенныя сомнения. Да, она любила мужа, но отчего же он не хочет, чтобы все знали, что он принадлежит ей и только одной ей? Обяснение, действительно, произошло, хотя и не в той форме, как; предполагала Настасья Яковлевна. До озера было верст семьдесят, т.-е. целых три станции. Окоемов находился в особенно хорошем настроении и всю дорогу толковал о своей писцикультуре. Кстати, он захватил с собой несколько жестянок, чтобы сделать опыт консервирования чудной горной форели, которая по-местному называлась "харюзом". -- Это до того нежная рыба, что ее невозможно перевезти каких-нибудь двадцать верста,-- обяснял он с одушевлением.-- Ее едят прямо на месте лова, и в продаже она совсем неизвестна. Этот сорт форели встречается еще только в Финляндии, в бойких горных речках. Вот мы и сделаем первый опыт. Местность быстро менялась, и со второй станции на горизонте уже засинели недалекия горы. Здесь Урал был значительно выше, чем в месте пересечения его Уральской железной дорогой. -- Не правда ли, как хорошо?-- повторял Окоемов.-- На восточном склоне Урал почти на всем протяжении образует крутой обрыв, чем и обясняется его особенная рудоносность именно на этом склоне. Замечательно, что сейчас же от обрыва начинается равнина, страшная по величине Сибирская равнина, которая тянется вплоть до Великаго океана. Урал служит точно порогом, отделяющим собственно Россию от Сибири. Первое горное озеро привело Окоемова в окончательный восторг: ничего лучшаго нельзя было придумать для его целей. Настоящий живорыбный садок. Озеро было небольшое, но глубокое и постоянно питавшееся свежей водой, приносимой бойкими горными речонками. Затем оно соединялось протоками с целой сетью других горных озер. На свое собственное озеро они приехали только к вечеру, когда воздух сильно засвежел,-- сказывалась горная область. Они остановились прямо "на сайме", как назывались здесь рыбачьи стоянки. Озеро имело неправильную форму, как все горныя озера, и, в общей сложности, занимало площадь около квадратной версты. Степныя озера, как Челкан, имели овальную форму, а здесь там и сям высились скалы, а хвойный дремучий лес подходил зеленой стеной к самой воде. На "сайме" их встретил старик-рыбак, служивший от компании сторожем. -- Ты и будешь барин?-- спрашивал он Окоемова.-- Заждались мы тебя... А это кто будет?-- прибавил он, указывая на Настасью Яковлевну. -- А ты как думаешь?-- спросил Окоемов. Старик посмотрел на них пристально и проговорил с уверенностью: -- Кому быть, известно, барыня, значит, по-нашему жена... Настасья Яковлевна даже покраснела от охватившаго ее волнения,-- это еще в первый раз посторонний человек назвал ее "женой". -- Ну, пусть будет по-твоему, старина,-- пошутил Окоемов, хлопая старика по плечу.-- Вот ты нам завари уху... Есть рыба? -- Как рыбе не быть, барин... Я вам карасиков добуду. У меня они в садке сидят на всякий случай... Дожидал вас. -- А мы, пока ты варишь уху, прокатимся по озеру на лодке. -- Покатайтесь, коли глянется... Вон там за мысом хорошия места пойдут. Камень -- стена-стеной... Лодка была старая и тяжелая, но Настасья Яковлевна никогда еще не каталась с таким удовольствием. Кругом тихо, ни звука, и они одни на этом просторе. Она чувствовала себя такой маленькой-маленькой и такой безсовестно-счастливой. Остального мира больше не существовало, точно они остались вдвоем на всем земном шаре. И прошлаго не существовало, а было только настоящее -- вот это закатывавшееся солнце, немыя скалы, тихо шептавшийся лес на берегу, водяная гладь, в которой так ласково отражалось вечернее небо. -- Звездочка...-- тихо вскрикнула Настасья Яковлевна, глядя на воду. Да, это была первая вечерняя звездочка, светившая в воде любопытным глазом, точно она смотрела на счастливую парочку. Одна тайна отражала другую. Потом звездочка попала в расходившиеся от весел круги, заколебалась и точно потонула. -- А ведь Сережа сделал мне предложение...-- неожиданно заговорила Настасья Яковлевна, продолжая какую-то тайную мысль.-- Я ничего вам не сказала... Это было недели две назад. Я просто не знала, что говорить, и убежала к себе в комнату, как глупая маленькая девчонка. -- Сережа человек серьезный и шутить не любит -- Да, вам смешно, а каково было мне? Потом, все меня ревнуют к вам... ловят каждый взгляд... Даже милейшая княжна, которую я люблю, как сестру, и та доводила меня не один раз до слез своими наводящими разспросами. Они все считают вас своей собственностью. Настасья Яковлевна засмеялась и посмотрела на Окоемова счастливыми глазами, в которых светилась одна мысль: "Ты -- мой, и я никому, никому не отдам тебя"... -- Да, я принадлежу им, принадлежу делу,-- серьезно заговорил Окоемов, бросая весла.-- И мне было совестно нарушить эту иллюзию своей женитьбой... Ведь любовь -- слишком эгоистичное чувство, это роскошь, которую нужно заработать. Мне казалось, что я чему-то изменяю, отдаваясь слишком личным чувствам. Как хотите, а свое счастье отделяет от других, и человек начинает слишком много думать только о самом себе. Мне и сейчас совестно: я так счастлив, милая.... Она не понимала его слов и смотрела на звездочку, которая опять показалась в воде. Вода успокоилась и стояла, как зеркало. -- Вы меня не понимаете?-- заметил Окоемов. -- Нет, то-есть да... Я знаю только одно, что дальше так не может быть, если вы не хотите оставлять меня в фальшивом положении... Может-быть, я несправедлива, может-быть, я эгоистка, может-быть, я сделала не поправимую ошибку... -- Ни то, ни другое, ни третье, моя хорошая... А только я боюсь слишком увлечься своим личным чувством. -- Какой хороший старик этот рыбак...-- вслух думала Настасья Яковлевна, теряя нить разговора: ей хотелось и плакать и смеяться. А хороший старик развел на берегу целый костер, подвесил над огнем котелок с водой и ждал, когда вернутся господа. Что-то уж очень долго плавают... Вон и солнышко село, и холодком потянуло от заснувшей воды, и молодой месяц показался на небе. Где-то в осоке скрипел неугомонный коростель, где-то вопросительно крякали утки, выплывавшия в заводи кормиться, где-то пронеслось печальное журавлиное курлыканье. Распряженныя и стреноженныя лошади с наслаждением ели свежую, сочную траву, а приисковый кучер Афонька сидел около огонька, курил трубочку и сердито сплевывал на огонь. -- Как-то тут наезжал Утлых...-- говорил старик-рыбак, встряхивая седыми волосами. -- Ну? -- Ну, значит, ничего... Пожалуй, как бы промашки не вышло. Все он с башкирами шепчется... Как-то наезжали Аблай с Уракайкой. Незнамо зачем наезжали и с тем же уехали... Тихий всплеск весел прекратил эту красноречивую беседу. Из-за ближайших камышей выплыла лодка, казавшаяся теперь больше, чем при дневном освещении. Щипавшия траву лошади насторожились и фыркнули, сердито тяфкнула лежавшая у огня маленькая собачонка. -- Ну, а как ты, Афоныч, насчет господ понимаешь?-- спрашивал старик, поднимаясь с кряхтеньем. -- А кто их разберет... У барина денег не в проворот, вот и мудрит. Работал бы на прииске, как другие, а то и землю рендует, и озеро, и не весть еще что. -- Много денег-то? -- Целый банк, сказывают. А из себя глядеть не на что... Так, заморыш, то-есть супротив других прочих золотопромышленников. -- Та-ак... Лодка причалила к берегу, и Афонька отошел к экипажу, так как считал невежливым оставаться у огня. Уха из живых карасей была великолепна, а потом Афонька приготовил в походном медном чайнике чай. Делалось холодно, и Настасья Яковлевна куталась в теплую шаль. Она опять казалась Окоемову маленькой девочкой, и он опять чувствовал себя счастливым, добрым и хорошим. Настасья Яковлевна легла спать в экипаже,-- в избушке она боялась тараканов. Окоемов улегся под открытым небом, у огонька, и долго не мог заснуть. Ночь была чудная, и ему слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то шопотом предупреждал кого-то о неизвестной опасности. Он проснулся рано, благодаря утреннему холоду. Озеро было закрыто туманом, а трава -- сверкавшей росой. Солнце поднималось из-за гор без лучей и казалось таким громадным. Огонь потух. Окоемов сходил умыться чистой озерной водой и велел старику собираться. -- Нужно половить мармышей, дедка... Старик захватил ведерко, сачок и с кряхтеньем взялся за шестик,-- он правил лодкой, стоя на ногах. Отвалив от берега, он несколько раз тряхнул головой и проговорил: -- Барин, а ведь дело-то неладно! -- Что такое случилось? -- А наезжал Утлых... да... Он башкир сомущает насчет озера. Говорит: неладно контракт заключен. Аблай да Уракайка уж наезжали... Известно, они-то рады вторую ренду получить. Вот какое дело... -- Ничего, как-нибудь устроимся, дедка, а Утлых напрасно хлопочет. У нас правильный контракт... -- Да ведь народ-то несообразный, барин. Одним словом, нехристь... Настасья Яковлевна была разбужена Окоемовым. У него было какое-то встревоженное лицо. -- Настасья Яковлевна, смотрите... Он развернул бумажку, в которой лежали какие-то бледно-желтые тараканы. Настасья Яковлевна даже вскрикнула. -- Вот наше богатство... В этом рачке-мармыше скрыты миллионы,-- обяснял Окоемов. -- А для чего они нам? -- О, место им найдется...