Без названия

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

.

I.

-- Вот она раскинулась, наша матушка Белокаменная!-- как-то слащаво проговорил небольшого роста господин, из-под руки присматривая раскинувшийся под ногами великолепный вид на Москву.-- Историческое сердце святой Руси... -- Да, сердце,-- согласился его сосед по ресторанному столику, худенький, болезненнаго вида брюнет.-- Лучшаго места нельзя было и придумать... -- Знаете, Василий Тимофеич, когда я приезжаю в Москву, так каждый раз скажу: ну, слава Богу, дома... Ведь родился-то Бог знает где, там, в Сибири, а дом в Москве. Да и все так... Вы ведь москвич? -- Да, коренной москвич... И деды и прадеды здесь жили. Брюнет тяжело перевел дух и раскашлялся. На лбу и на шее у него напружились жилы. Мягкая пуховая шляпа сбилась на затылок. Он напрасно старался удержаться: кашель так и душил. Впрочем, он ждал этого пароксизма, потому что руки у него похолодели и сделались влажными, когда они еще ехали на Воробьевы горы. Ему было обидно за собственную слабость, когда над годовой стоял такой прекрасный весенний день, внизу разстилалась панорама родной Москвы, и рядом сидел такой безсовестно здоровый собеседник. Отовсюду веяло силой, а он чувствовал себя таким немощным и слабым, как цыпленок. -- Простудились?-- с невольным сожалением заметил купчик. -- Нет, это так... У меня сердце не в порядке, Марк Евсеич. Наследственный порок... -- Нужно лечиться, Василий Тимофеич... -- Лекарств нет. Так пройдет... Зажился в городе, вот и кашляю, как овца. Василий Тимофеич улыбнулся какой-то больной улыбкой и принялся сосать леденец, вынутый из жилетнаго кармана. Он долго и внимательно смотрел на Москву, прищурив левый глаз. Ах, какой вид -- единственный, чудный, до боли родной! Вон какой величественный изгиб делает река Москва, а за ней зеленые шахматы полей и огородов в Лужниках, какая-то деревянная церковь, притянувшаяся на этой зелени, дальше белеют стены Новодевичьяго монастыря, еще дальше -- браной скатертью раскинулась сама Москва, замыкавшаяся в глубине золотым гребнем Кремля. Даль тонула в каком-то радужном ликующем тумане, точно это было море, настоящее море из безконечных улиц, уличек и переулков. Правый гористый берег был задрапирован старым Мамоновским садом,-- для коренного москвича это был именно Мамоновский сад, а не Нескучный -- под ним прятались белевшия здания Андреевской богадельни, а там, налево, тот же правый берег совершенно уходил из глаз едва брезжившим Ходынским полем. Но Москве-реке бойко разбегались два маленьких пароходика,-- издали они казались детскими игрушками. -- Да, хорошо,-- как бы про себя заметил брюнет, снимая шляпу. -- Лучше не бывает, Василий Тимофеич... Ведь вы весь свет изездили, так есть с чем посравнить. -- Да... Без шляпы лицо брюнета было совсем другое. Его изменял открытый лоб с развитыми выпуклостями. И светло-карие глаза казались строже, и рот складывался иначе. "Мал зверь, да лапист..." -- подумал Марк Евсеич, раскуривая папиросу. В выражении лица Василия Тимофеича было что-то жесткое, а такия лица хороши только тогда, когда улыбаются,-- именно оно и светлело от улыбки, получая детское выражение. Только улыбался Василий Тимофеич редко. -- Удивляюсь я вам,-- заговорил Марк Евсеич после длинной паузы: -- и что вам за интерес наши промыслы... И далеко, и дело рискованное. Самое неверное... -- Да вед я так, от скуки... Засиделся в Москве и хочу прогуляться куда-нибудь. На юге был, на Кавказе был, в Средней Азии был -- остался Урал. Хочется побывать, присмотреться к делу... Я хорошо знаю золотое дело в Калифорнии. -- Может, и сами занимались? -- Нет, но знаю... Я несколько лет прожил в Америке. -- Так-с... Оно, конечно, любопытно, Василий Тимофеич. Самое слово любопытно: золото. А больше-то и нет ничего... Я уж давненько не бывал на своих промыслах, потому как утвердилась вся семья в Москве, а там доверенные да управляющие руководствуют. Конечно, это не порядок, да уж как-то так далеко очень... Летом, по навигации, неделю слишком ехать, а зимой и с две другой раз не доедешь. Одним словом, размякли мы в Москве... -- Ведь у вас дело старинное, кондовое? -- Как же-с, от дедов досталось... Еще дедушка орудовал, а потом родитель покойный. Ну, при родителе-то покойном нам плохо пришлось... Совсем-было разорились. До того дело доходило, что краснаго билета в дому нет... Особенное дело, одним словом. Когда уж брат Яков вступил, ну, тогда все пошло как по маслу. Он Трехсвятительскую жилу открыл... -- Вас ведь много, братьев? -- Я-то самый меньшой, а постарше меня еще пятеро: Прокопий, Андрей, Гаврило, Семен и Яков. Две сестры были, ну, те замуж выскочили и сейчас свое положение женское имеют. -- А брат Яков давно умер?. Этот простой вопрос заставил Марка Евсеича сежиться. Он посмотрел на Василия Тимофеича прищуренными глазами и ответил уклончиво: -- Да уж не упомню хорошенько, а только не близко тому времени. Я еще совсем мальчиком был... -- А другие братья все живы? Впрочем, я это так спрашиваю... Мне помнится, я кого-то встречал из ваших братьев. -- Гаврилу, вероятно, встречали. Он в Москве у нас путался... Года уж с три, как помер. Перед ними на столике по-московски стоял прибор с чаем и полбутылка коньяку. Марк Евсеич выпил уже две рюмки и лениво жевал ломтик лимона. Он все присматривался к своему собеседнику и точно старался что-то припомнить. -- А ведь я вас где-то встречал!-- проговорил он наконец.-- Мне ваша личность знакома... -- Вероятно, где-нибудь в банке или на бирже,-- равнодушно ответил Василий Тимофеич, прихлебывая холодный чай из стакана.-- Я там каждый день бываю... -- Знаем, слыхали. Можно сказать, кто вас не знает... На террасе ресторана за отдельными столиками сидело еще несколько групп. Кучка долговязых англичан, одетых попугаями, разсматривала Москву в морские бинокли, сквозь зубы выпуская свои удивительныя английския слова; у самаго барьера стояло несколько дам, очевидно, приехавших из провинции; в уголке приютилась хмельная купеческая компания. В последней выдавались два брата -- русоволосые, крупичатые, рослые, одним словом -- кровь с молоком. Таких молодцов выкармливает только Москва. Василий Тимофеич несколько раз поглядывал в их сторону и вчуже любовался этими племенными выкормками. Типичный народ, а к московскому купечеству он питал "влеченье, род недуга". Другое дело, его собеседник -- сейчас видно сибирскую жилу. Говорит, точно торгуется, да и верить ни одному слову нельзя. Этакий народец проклятый... Да еще притворяется, что того не знает, другого не помнит, а третье и совсем забыл. Вон москвичи -- те все на виду. -- А скоро вы думаете уезжать отсюда?-- осведомился Марк Евсеич, как-то крадучись выпивая третью рюмку коньяку. -- Пока еще и сам не знаю. У меня много посторонних дел... -- Слыхали... -- Для здоровья нужно встряхнуться. Много московской пыли насело... -- Уж это что говорить... Это вы правильно. Подумав немного, Марк Евсеич прибавил с улыбкой: -- Извините, а я так думаю, Василий Тимофеич, что не даром вы потащитесь такую даль? -- Я даром ничего не делаю. Хочу попытать счастья... -- Не советую-с... И дело вам незнакомое-с, да и риск при этом... -- Риск? А вы знаете, что никто больше не рискует, как простой мужик, когда пашет и сеет... Самое рискованное дело это хлебопашество. А наше дело другое: в одном месте проживем, в другом наживем. Мне нравится золотопромышленность... У вас все по старинке, а я новыми способами поставлю обработку. Американския машины выпишу... Когда я был в Австралии, так кое-чему успел поучиться. -- Зачем же вы в Австралию ездили? -- А так, из любопытства... Жалею, что не вернулся обратно через Сибирь. Не позволила болезнь... Эта беседа была прервана появлением третьяго лица. На террасу вошел высокий и рослый господин с рыжей окладистой бородой. Он был одет в пеструю летнюю пару. Шелковый цилиндр сидел на большой голове немного боком. Близорукие большие голубые глаза и великолепные белые зубы придавали ему вид англичанина. Вошедший, видимо, никого не видал и как-то рухнул всем телом к ближайшему столику. Цилиндр покатился на пол. -- Бутылку шампанскаго...-- хрипло проговорил новый гость лакею, подававшему цилиндр.-- Да похолоднее сделайте. -- Слушаю-с... Василий Тимофеич молча наблюдал страннаго гостя, который попрежнему ни на кого не обращал внимания. Он снял свой цилиндр, подпер голову руками и смотрел безцельно куда-то вдаль. -- Барин-то того...-- хихикнул Марк Евсеич, закрывая рот рукой.-- Свету белаго не видит. Чертит, должно полагать, вторую неделю... Я их третьяго-дня за городом видел, в Яру-с. Лакей подал бутылку шампанскаго в серебряном ведре. Рыжий господин залпом выпил два стакана, тряхнул головой и полез в жилетный карман. Там ничего не, оказалось, как и в боковых карманах и в бумажнике. Это открытие сразу его отрезвило, и он с удивлением посмотрел кругом своими близорукими глазами, точно спрашивал всех, как он сюда попал и чем он расплатится за шампанское. Василий Тимофеич подозвал к себе лакея, показал на рыжаго господина глазами и расплатился. -- Ну, мы с вами еще увидимся и поговорим подробнее,-- заметил он, прощаясь с Марком Евсеичем. -- С наслаждением, Василий Тимофеич... Где прикажете? -- Я вам напишу. Василий Тимофеич поднялся, подошел к рыжему господину и положил руку ему на плечо. Тот поднял голову, посмотрел на него своими серыми удивленными глазами и улыбнулся какой-то детской улыбкой. -- Ах, Сережа, Сережа... -- Ты... ты каким образом попал сюда?-- удивлялся Сережа, обнимая Василия Тимофеича.-- Вот, брат, не ожидал... да... Удивил ты меня, Вася. А я, брат, того... Впрочем, чорт знает, что со мной делается, и решительно не знаю, как я сюда попал. Хотелось подышать свежим воздухом... Кстати, со мной гнусная история случилась: спросил шампанскаго, а заплатить нечем. -- Я уже заплатил. Не безпокойся... А сейчас едем домой. -- Домой? Позволь, что значит: домой?.. Ах, да, ты повезешь меня к себе и предашь покаянию... -- Ну, там увидим... -- Дай кончить бутылку, а там весь к твоим услугам. Вообще, я очень рад тебя видеть... Всегда рад... да. Василий Тимофеич присел к столику и терпеливо подождал, когда Сережа наконец кончит свое пойло. -- Эх, выпил бы и ты один стаканчик?-- предложил Сережа, когда в бутылке почти ничего не оставалось. -- Благодарю. Ведь ты знаешь, что я ничего не пью... Василия Тимофеича больше всего возмущало теперь неистощимое добродушие Сережи. -- Послушай, а как мы поедем, Вася? Я своего извозчика, кажется, отпустил... А итти отсюда в Москву пешком я не могу. -- Вздор. Я тебя заставлю прогуляться именно пешком, чтобы ты хотя этим путем почувствовал собственное безобразие. -- Я не пойду,-- протестовал Сережа.-- Наконец я просто спать хочу... Ты только представь себе, что я сряду три ночи не спал. Да я вот здесь у столика и засну...

II.

Когда они вышли из ресторана, к подезду подал с московским шиком лихач. -- Вот как ты...-- укоризненно заметил Сережа, с трудом усаживаясь в пролетку.-- Дда... Вавилонская роскошь, государь мой. Хе-хе... Мы другим людям мораль читаем, а сами на рысаках катаемся. -- Ты знаешь, что лошади -- моя единственная слабость,-- точно оправдывался Василий Тимофеич, любуясь вороным рысаком, осторожно спускавшим экипаж с горы.-- Кучер, осторожнее... Лошадь была загляденье. Как она грациозно ступала своими могучими ногами, как выгибала атласную шею, как косила горячим глазом и грызла сдерживавшия ее удила. Это было само олицетворение живой силы. Сережа как сел, так сейчас и задремал, мерно покачиваясь из стороны в сторону: Он даже попробовал захрапеть, но Василий Тимофеич его разбудил. -- А... что?-- мычал Сережа, просыпаясь.-- Ах, да... Он несколько раз тряхнул своей головой и проговорил с добродушнейшей улыбкой: -- А я знаю, что ты сейчас думаешь, Вася. Давай пари на полдюжины шампанскаго? Как честный человек... Ты думаешь: какой свинья Сережка! Верно? -- Ты угадал... И в свое оправдание можешь сказать только одно, именно, что люди, которые едут рядом с такой свиньёй, тоже немножко свиньи... Сережа залился неудержимым хохотом, так что даже кучер оглянулся. -- Ах, уморил, Вася... Вот уморил-то!.. Немножко свинья -- это вежливее называется ветчиной. Ха-ха... Экипаж уже летел стрелой по Замоскворечью, где разсажались плотно друг к другу купеческия хоромины. Проезжая здесь, Василий Тимофеич каждый раз любовался этой купеческой тугой стройкой. Для себя строились люди, а не для квартирантов. Все было пригнано туго, крепко, на целых сто лет, и каждый дом выглядел так сыто, как выспавшийся хорошо человек. Замоскворечье мелькнуло быстро. На Каменном мосту пришлось сдерживать разгорячившуюся лошадь. Затем следовала узкая московская уличка, поворот налево к храму Спасителя и еще поворот направо, мимо Пречистенскаго бульвара. После свежаго воздуха на Воробьевых горах, здесь пахнуло застоявшейся вонью московской улицы. Василий Тимофеич только морщился. Как он ни любил Москву, но никак но мог помириться с этой убийственной атмосферой. Москва, Москва, родимая столица...-- мурлыкал Сережа, опять начиная дремать. С Пречистенскаго бульвара пролетка с эластическим треском резиновых шин повернула налево и стрелой понеслась по Сивцеву Вражку, а затем кучер разом осадил расходившагося рысака у подезда маленькаго деревяннаго домика с палисадником и мезонином. Такие дома встречаются только по московским окраинам, да кое-где в глухих уличках Пречистенской части. -- Готово!-- крикнул Сережа, выскакивая из экипажа. На звонок подезд отворила низенькая седенькая старушка в очках. В левой руке у нея болтался мешок с каким-то безконечным вязаньем, как умеют вязать только милыя московския старушки. -- Как ты рано вернулся, Вася,-- проговорила она, глядя на сына с затаенной тревогой. Увидев медленно входившаго Сережу, старушка сразу успокоилась: она поняла, почему Вася вернулся раньше назначеннаго срока. Когда Сережа входил в этот маленький подезд, он казался еще больше, чем на улице. -- Мамаша, bonjour...-- хрипло здоровался Сережа, напрасно стараясь поймать худенькую руку старушки. -- Какая я тебе мамаша, безстыдник?-- ворчала старуха, пристально разсматривая припухшее лицо названнаго сынка.-- Ну-ка, повернись к свету... вот так... Ах, Сережа, Сережа! Где это ты пропадал? -- Мама, хорошенько проберите его,-- говорил Василий Тимофеич, быстро проходя в маленькую темную переднюю. -- Больше не буду, Марфа Семеновна...-- как-то по-детски уверит Сережа, нагибаясь в дверях передней.-- Честное слово!.. -- Ах, Сережа, Сережа... ах, безстыдник!.. В гостиной гостя ожидало новое испытание. Там ходила, заложив руки за спину, белокурая женщина лет тридцати. Простой черный костюм придавал ей вид монахини, отпущенной в гости к родным. Строгое, немного болезненное лицо было еще недавно красиво, а теперь подернулось тенью преждевременной старости. Увидев рыжаго гостя, она презрительно подняла плечи и брови, сделала сердитое лицо и с гордостью вышла в соседнюю комнату и даже захлопнула за собой дверь. -- Что, видел, как от тебя княжна убежала?-- корила старушка своего массивнаго гостя. -- А позвольте спросить, Марфа Семеновна, что я этой самой княжне сделал дурного, кроме того, что люблю ее? Вот и вас люблю и всех вообще... В приотворенную дверь показалось лицо княжны и послышался ея нервный голос: -- А я вас уже ненавижу, ненавижу, ненавижу... Я с удовольствием бы уже застрелила вас! Да, взяла бы револьвер... -- Господа, это наконец несправедливо!-- взмолился Сережа.-- Что может поделать один скромный мужчина с двумя разсвирепевшими женщинами? Княжна быстро вошла в гостиную, взяла ненавистнаго человека за руку, подвела к зеркалу и проговорила таким тоном, точно делала увещание осужденному на казнь: -- Взгляните на себя, Сергей Ипполитыч... Ваше лицо обвиняет вас. Куда вы уже тратите свою молодость, здоровье, ум?.. Несчастный, я даже презирать не могу вас... Маленькая женская рука сделала такое движение, точно сталкивала Сережу в бездонную пропасть, а в голосе уже слышались слезы, те искренния женския слезы, которых так не выносят всегда и во всем правые мужчины. -- Вы -- гадкий, отвратительный, несносный,-- повторяла княжна, притоптывая ногой, точно кого-то желала раздавить.-- Мне наконец уже стыдно за вас... да. Сережа несколько раз тряхнул своей головой, а потом быстро опустился на одно колено, схватил руку княжны и начал ее целовать. -- Милая, святая женщина, клянусь, что это в последний раз. -- Я уже не люблю вас...-- с грустью ответила княжна. -- Что же мне прикажете сделать, Варвара Петровна?-- взмолился Сережа, поднимаясь.-- Повеситься?.. Эта сцена была прервана появившимся в дверях Василием Тимофеевичем. Он жестом пригласил княжну к себе в кабинет. Сережа облегченно вздохнул. Старушка Марфа Семеновна сидела в старинном кожаном кресле у окна и усердно вязала. Сережа прошелся по комнате, заглянул в кабинет, еще раз прошелся и проговорил: -- Марфа Семеновна, а вы не знаете, для чего меня Вася привез сюда? -- Нет, не знаю... Должно-быть, нужно, если привез. Потухавшие старческие глаза посмотрели на гостя с затаенной грустью. Сережа почувствовал это как-то всем своим могучим телом. Хмель прошел, и его начинал сосать "червь раскаяния". Это случалось каждый раз после больших приключений, и как-то выходило так, что именно такия покаянныя минуты непременно связывались именно с этими маленькими комнатами, с этой сидевшей всегда у окна старушкой, с тем особенным воздухом, который утвердился здесь с незапамятных времен. Сережа вздохнул несколько раз, взял маленькую скамеечку, поставил ее у самых ног старушки и присел на нее. -- Вы меня презираете, Марфа Семеновна... да...-- заговорил он глухой нотой.-- Я это знаю... да. Я и сам презираю себя, больше всех презираю... Даже вот за то презираю, что сейчас испытываю жгучую надобность раскаяться вслух. Это наша национальная особенность... Натворит человек не знаю что, а потом выйдет на высокое место лобное, раскланяется на все четыре стороны... "Прости, народ православный"... Эх, скверно! Этакое гнусное борение духа... Вы меня слушаете, Марфа Семеновна? -- Слушаю, слушаю... Сколько времени кутил-то, Сережа?.. -- А какое сегодня у нас число? -- Сегодня вторник, ну, значит, третье июня... -- Вторник... да... День был без числа. А когда я от вас уехал? -- Да как тебе сказать... Вскоре это было после николина дня. -- Ну, вот и считайте...-- обрадовался Сережа.-- Почти месяц... да. Ах, что только было... -- Из трактира не выходил все время? -- Тогда-то я у вас был с деньгами, Марфа Семеновна... Много было денег. А я скрыл от вас, чтобы вы не отняли у меня... -- Я уж после-то догадалась да опоздала: тебя и след простыл. Ах, Сережа, Сережа!.. Старушка отложила свое вязанье в сторону, поправила очки и заговорила: -- Ты и фамилию-то свою позабыл, Сережа... А фамилия хорошая... -- Чего же тут хорошаго: Лапшин-Извольский?.. Точно плохой актер. Вообще ничего особеннаго. -- Нет, фамилия хорошая... Лапшины-то старинный боярский род, при Грозном воевали Литву, ну, Извольские пожиже, из выходцев, а вместе-то старый род выходит. А тут приехал ты в трактир, тебя всякий холуй знает: Лапшин-Извольский. По каким местам фамилию-то свою таскаешь?.. Себя не жаль, так хоть фамилию пожалей... Бояре-то Лапшины при Петре пострадали, в стрелецком бунте были замешаны, а Извольские при матушке Екатерине, вместе с нами, с Окоемовыми. Мы ведь в свойстве с Извольскими... да. Ну, а теперь ты один в своем роду остался: помрешь грешным дедом, и фамилия вся переведется. -- Позвольте, неужели я даже умереть не имею права?.. -- Постой, дай кончить... Умереть-то все мы умрем, а вот ты сперва женись. Что на меня смотришь? Да, женись... И все тут. Сережа захохотал, до того получилось неожиданное заключение. А старушка разсердилась. -- Плакать нужно, а не смеяться!-- ворчала она, опять принимаясь за свое вязанье.-- Да, плакать... Ты только подумай, сколько хороших девушек пропадает по дворянским усадьбам. Сидит такая девушка и ждет суженаго-ряженаго, а суженый-ряженый по трактирам ухлестывает, разным цыганкам деньги швыряет, свету Божьяго не видит. Так девушка-то и останется кукушкой, ни себе ни людям, да и суженому-ряженому не велика радость -- проживет все и начнет добрых людей обманывать, а потом его под суд отдадут... Хорошо это?.. А тут жил бы, поживал с молодой женой, нажил бы малых детушек -- другое бы на уме все было. Главное, закон исполнить всякий человек должен, Сережа... Ведь это только кажется, что хорошо холостому, как ветру в поле, в конце-то концов одно похмелье останется... -- Все это хорошо, Марфа Семеновна, вы правы, но я готов заплатить деньги только за то, чтобы хоть издали посмотреть на ту милую особу, которая пошла бы замуж за такого, как ваш покорнейший слуга. Ее нужно прямо в сумасшедший дом отправить... -- Нет, ничего, пойдет, и хорошая девушка пойдет... Первое дело, где вас, женихов-то, взять нынче -- по трактирам надо искать, а второе -- ежели тебя к рукам прибрать, так, может, еще что-нибудь и выйдет. Конечно, не первый сорт, с большим изяном, ну, да тут было бы из чего выбирать... Да недалеко ходить, хочешь, вот княжну посватаю?.. -- Варвару Петровну?-- изумился Сережа, поднимаясь со своей скамеечки.-- Варвару Петровну?.. А вы слышали, что она сейчас говорила? -- Э, голубчик, мало ли что говорится под сердитую руку... Женщины любят прощать. Конечно, княжна не первой молодости, а зато она настоящей царской крови, хотя и татарской. Прямо от Батыя род-то идет... Если бы было Казанское царство, так она претендентка на престол. Тоже одна в роду-то осталась... -- Нет, это дело нужно оставить,-- уже серьезно заговорил Сережа.-- Видите ли, я делаю много дурного, но только для себя, а не для других... Зачем же губить напрасно последнюю казанскую царевну? А со мной ничего хорошаго она не найдет... Понимаете? -- Ах, Сережа, Сережа... Напрасно. Потом сам пожалеешь. А главное, ты и сам-то не знаешь, что ты такое... Не стала бы я с тобой слова напрасно терять, если бы не твоя доброта. С добрым человеком все можно сделать... Старушка походила теперь на одну из тех старинпых книг, к которым относятся с невольным почтением. Это была живая летопись вымиравших дворянских родов. Сейчас она своими слабыми старческими руками хотела связать две нити -- род Лапшиных-Извольских с родом татарских князьков Садык-Хан-Салтановых.