Без названия

III.

Старый окоемовский домик внизу делился на пять маленьких комнат, из которых самой большой была гостиная, выходившая на улицу тремя окнами. Рядом с ней помещался кабинет, узкая и неудобная комната, всего с одним окном. Из передней полутемный коридор вел в столовую и спальню, где сейчас спала старушка Марфа Семеновна. Пятая комната с окнами на двор никакого определеннаго названия не имела и служила для Василия Тимофеича мастерской. В ней собран был всевозможный "хлам", как говорила старушка: токарный станок, походная лаборатория, какие-то мудреные приборы для разных опытов, шкап с ретортами, колбами и стеклянной лабораторной посудой, особаго устройства печь с железным зонтом для отвода вредных газов. В мезонине, состоявшем из двух комнат, помещалась большая библиотека. Обстановка всех комнат была самая скромная. Везде стояла старинная мебель краснаго дерева, очень неудобная и громоздкая. На стенах висели старинные портреты и гравюры каких-то неизвестных никому городов. Самой неудобной комнатой в доме был кабинет. Но Василий Тимофеич не променял бы его ни на какия палаты. В кабинете у окна стоял старинный письменный стол, у внутренней стены низкий турецкий диван, напротив него старинное, очень вычурное и очень неудобное бюро, в углу несгораемый шкап, в другом этажерка с книгами -- и только. Комната самой Марфы Семеновны представляла собой маленький музей, где были собраны удивительныя вещи, начиная с вышитых бисером и шелками картин и кончая громадным палашом, которым дедушка Окоемов в качестве партизана выгонял в двенадцатом году француза из России. -- Для чего вам сабля, Марфа Семеновна?-- несколько раз спрашивал знакомый о. дьякон, каждое воскресенье приходивший пить чай.-- Подарите ее мне... -- Ну, тебе-то она уж совсем не подходит,-- говорила старушка.-- Тебе даже грешно иметь в доме саблю... Может-быть, ей сколько французов зарублено, а на тебе священный сан. Пусть уж висит у меня. Две старинных горки были наполнены величайшими редкостями. Тут были и портреты на слоновой кости, и какие-то мудреные сувениры, назначение которых сейчас трудно было определить даже приблизительно, и дареныя табакерки, и детския игрушки, которыми играл маленький Вася, и таинственные ящики, и старинный фарфор, и целый ряд всевозможных безделушек. Все эти пустяки для Марфы Семеновны служили наглядной иллюстрацией изменчивой фортуны всего окоемовскаго рода. С каждой безделушкой было связано какое-нибудь воспоминание, фамильное предание, легенда. Перед каждым праздником старушка вынимала все эти редкости, обтирала пыль и любовалась, точно повторяя всю историю своего рода. В уголке стояла старинная кровать с балдахином, но Марфа Семеновна никогда на ней не спала, предпочитая теплую изразцовую лежанку. К обстановке этой комнаты нужно прибавить еще две клетки с канарейками и старинные цветы на окнах, каких вы сейчас не найдете ни в одной оранжерее. Василий Тимофеич, когда бывал в этой комнате, испытывал странное ощущение, точно он переносился к началу нынешняго столетия или концу прошлаго,-- его кабинет отделялся от комнаты матери целым столетием. И, странно, ему нравились все эти никому ненужныя вещи, как нравились воскресные разговоры с отцом дьяконом, который, вместе с заздравной просфорой, приносил сюда какой-нибудь разсказ о новом чуде, о проявившемся Божьем человеке, о видениях и пророческих снах. Сейчас действие происходило в кабинете Василия Тимофеича. Сам хозяин лежал на диване, а перед ним ходила княжна. Она была очень взволнована. -- Вы меня извините, что я лежу...-- говорил хозяин, оглядываясь на дверь.-- У меня опять припадок... -- Пожалуйста, не стесняйтесь... Да, так у меня большия неприятности, Василий Тимофеич. Помните этого молодого человека, о котором я вас тогда просила? Ну, вы еще место ему в банке доставили... Так вот из-за него-то и неприятности. Он прослужил два месяца, а потом захватил какия-то деньги, то-есть попросту растратил их. Прихожу к директору, а он мне и наговорил неприятностей. Я-то к нему пришла похлопотать о другом молодом человеке... Нет, я положительно разочаровываюсь в людях. Для них же стараешься, а они чужия деньги растрачивают... -- Это исключительный, случай, Варвара Петровна, и не может итти за общее правило. Кстати, сколько вы человек пристроите по разным местам в течение года? -- А я не считаю. Не одинаково. Ведь есть какие несчастные, Василий Тимофеич... Ни квартиры, ни платья, ни обеда. Вообще, ужасно -- И все больше письменных занятий, конечно, ищут? -- Да... Что же им больше делать, если они больше ничего не умеют? -- Вот в том-то и беда... -- Никакой беды нет, потому что всякий делает то, что умеет. Вот у меня сейчас есть двое молодых людей. Один не кончил классическую гимназию, а другой не кончил реальное училище... Куда же им деться, спрашивается? Если бы им хоть какия-нибудь занятия, Василий Тимофеич... Что вам стоит порекомендовать их куда-нибудь. -- Рублей на пятнадцать жалованья? -- И пятнадцать рублей деньги... Василий Тимофеич сел на диван, перевел дух и заговорил с раздражением: -- Знаете, мне каждый раз, когда я слышу о подобных молодых людях, просто обидно и за них и за себя. Вы только представьте себе, что стоило государству их воспитание, хотя они и не кончили курса нигде... А теперь они без куска хлеба. И это очень обидно... Возьмите крестьянина, мещанина, купца -- там молодой человек в шестнадцать лет уже целый капитал. Он работник, им дорожат, и он никогда не останется без места, а наша интеллигенция совершенно безпомощна... -- Купцы всех обманывают, вот им уже и хорошо жить... Последняя фраза была сказана с такой наивной уверенностью, что Василий Тимофеич громко расхохотался. -- Конечно, обманывают,-- продолжала княжна.-- Я это отлично уже знаю... Оттого у них и деньги. А интеллигентный человек не способен обманывать... Поэтому я и хлопочу за них. Вы вот смеетесь надо мной и называете меня "девицей по чужим делам", а я все-таки буду хлопотать. -- А вы знаете, Варвара Петровна, что вот эти молодые интеллигентные люди без определенных занятий представляют собой громадный капитал, которым только нужно уметь воспользоваться. Я давно думал об этом и хочу воспользоваться таким капиталом... -- Как же это будет? -- А уж так... Пока это мой секрет. Вы мне будете помогать, Варвара Петровна... -- С удовольствием. -- Только я буду купцом. Вы так и знайте. Иначе невозможно... Он хотел сказать еще что-то, но весь побледнел, схватился за сердце и глухо застонал. Княжна хотела броситься в другую комнату, но он ее удержал. -- Не тревожьте маму... Все пройдет. Вон там пузырек с солью, дайте его мне... Он опустился в большое кресло и долго нюхал из пузырька, закрыв глаза. Княжна наблюдала его и не знала, что ей следовало предпринять. Она знала, что у Василия Тимофеича наследственный порок сердца, и что лекарства от него нет. -- Вот мне и лучше...-- слабо проговорил он, делая над собой усилие В этот момент в дверях показался Сережа, т.-е. его рыжая голова. -- Послушай, Вася, а скоро мне будет отпуск? -- Подожди, ты мне нужен и даже очень нужен, Сережа... -- Я? -- Да, ты... Тебя это удивляет? Помоги мне перейти на диван. Вот так, поддержи с этой стороны. Перебраться с кресла на диван во время припадка было уже целым подвигом, и Сереже сделалось совестно за собственное здоровье. -- Вот теперь хорошо...-- шептал Василий Тимофеич, стараясь принять удобное положение.-- Да... Сережа, ты мне очень нужен, и вы, Варвара Петровна, тоже. Да, очень... Княжна и Сережа старались не смотреть друг на друга. -- Ну-с, так в чем дело?-- спросил Сережа, делая нетерпеливое движете.-- Я жду... -- Делать тебе решительно нечего, Сережа, денег у тебя нет,-- одним словом, твое положение вполне безвыходное. Остается ждать, когда умрет какая-нибудь из твоих безчисленных теток... Получишь наследство, прокутишь -- и опять ничего не будет. -- Кажется, это к делу не относится...-- заметил Сережа. -- Нет, именно относится, потому что я тебя хочу спасти от твоего безвыходнаго положения. Хочешь поступить ко мне на службу?.. Я тебе дам отличное место. -- Что же, я не прочь... -- Ты будешь главным управляющим золотых промыслов... -- Я? -- Да, ты... Это совсем не трудно, а место почетное, во всяком случае. -- Но ведь нужно ехать в тайгу? -- Нет, мои промыслы ближе, на Урале... -- Я вам не советую, Василий Тимофеич,-- вступилась княжна, не имея сил больше терпеть.-- Я уже знаю Сергея Ипполитыча. Он совсем не годится быть управляющим. Человек, который не умеет управлять самим собой... -- Ничего, понемножку как-нибудь устроимся,-- успокаивал ее Василий Тимофеич.-- И вашим молодым людям место найдем. -- А я все-таки не понимаю, что тебе за нелепая фантазия пришла,-- удивлялся Сережа.-- Вдруг сделаться золотопромышленником... -- Что поделаешь, если уж так случилось. Во всяком случае, страннаго в этом ничего нет. Дело самое верное... Я уже делал сметы и все подсчитал. Одно уже то хорошо, что можно будет дать работу тысячам людей... -- Я вас понимаю,-- проговорила княжна.-- И если бы я не была женщиной, то сделала бы то же самое... -- Ничего из этого не выйдет,-- авторитетно заметил Сережа.-- Да, ничего... Самое несбыточное дело, начиная с того, что ты его совсем не знаешь. У тебя все Америка в голове сидит... А что хорошо в Америке, то у нас покуда не годится. Впрочем, дело твое, а мне решительно все равно. В Сибирь, так в Сибирь... -- Как жаль, что я сейчас не могу говорить...-- жалел хозяин, закрывая глаза от усталости.-- Ну, как-нибудь потом поговорим, и я все обясню. -- Другими словами, нам пора уходить?-- догадался Сережа. -- Я не гоню, но только не могу говорить долго... Сережа и княжна вышли из кабинета вместе. -- Мне ты нужен будешь сегодня вечером, Сережа!-- крикнул Василий Тимофеич. -- Хорошо. Княжна вернулась и, схватив Василия Тимофеича за руку, проговорила восторженно: -- О, я вас понимаю... Все понимаю. А он лежал безсильный и слабый и мог только смотреть на нее своими страдающими глазами.

IV.

Оставшись один, Окоемов долго лежал с закрытыми глазами. Сердце билось неровно, и он чувствовал, как медленно умирает. Да, это была смерть, потому что жизнь только в работе сердца. Это ощущение умирания он испытывал во время каждаго припадка. И как немного нужно, чтобы нить жизни порвалась, и как, следовательно, нужно дорожить каждым днем. Ведь таких дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомыслие не хочет видеть того, что все мы идем по краю бездонной пропасти. Одне болезни заставляют нас серьезно задумываться над смыслом жизни, и в них есть своя философия. Да, Окоемов чувствовал, что он умирает, и, лежа с закрытыми глазами, передумывал свою богатую приключениями жизнь, точно подводил итог по длинному счету приходов и расходов. Вот он видит себя ребенком в разоренном помещичьем гнезде, где никто не умел работать и все хотели жить на чей-то неизвестный счет. И в нем, ребенке, сказалась та же черта,-- он ставил себя в привилегированное положение, выделяя из всех остальных. Потом он видел себя кадетом одной из военных гимназий, потом юнкером, и везде повторялось то же самое -- он ставил себя в привилегированное положение. Дальше он очутился прямо на улице, без средств, без поддержки, без личной инициативы, а главное, без того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасных года в поисках такого места, где привилегированный человек мог бы существовать, ничего не делая, как жили тысячи других привилегированных людей. Но в этом случае конкуренция была слишком велика, и молодой Окоемов получал только отказы и в лучшем случае "завтраки",-- "приходите на-днях", "наведайтесь", "может-быть, что-нибудь найдется" и т. д. Нет ничего ужаснее, как такая конкуренция людей, решительно никому ненужных, и Окоемов прошел тяжелую школу того внутренняго унижения, которое не высказывается словами. Да, он прошел через эти унижения, обвиняя всех других, кому жилось легко, в несправедливости к нему, которому тоже хотелось жить легко, пока он не пришел к убеждению, что во всем виноват только он один, как никому ненужный человек. Это был ужасный момент... Был такой день, когда Окоемов чуть-чуть не кончил самоубийством. Ведь ненужные люди так часто этим кончают. Но тут явилась спасительная мысль о том, что прежде, чем умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смелым шагом, но ничего не оставалось больше. Двадцати двух лет Окоемов поступил простым матросом на одно из судов, уходивших из Ревеля в Америку. Кипучая работа морской гавани, полная тревог жизнь купеческаго судна, наконец могучая водная стихия подействовали на молодого мечтателя самым отрезвляющим образом. Пред ним развертывалась другая жизнь, выступали другие люди, а главное, на каждом шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему делалось все больше и больше горько и совестно и за себя и за других ненужных русских людей. Например, он считал подвигом, чуть не геройством, что поступил простым матросом, а между тем чем же он лучше вот этих тружеников моря? Их миллионы, сильных, энергичных, счастливых своим трудом, а он -- жалкая и ничтожная единица в этой среде. Это был, впрочем, хороший и здоровый стыд, как стыд человека, который слишком поздно проснулся... Первое и самое главное, что охватило Окоемова в новой обстановке, было то, что здесь не существовало ненужных людей. Об этом не могло быть даже и речи. Временно могли оставаться без работы, временно переносили невзгоды и лишения, но никто не считал себя лишним и ненужным. Первые шаги в Америке еще рельефнее подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берег Новаго Света, Окоемов долго не мог освободиться от смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытывает бедный человек, попавший в богатый дом дальняго богатаго родственника. Но, вместе с тем, здесь некогда было предаваться отвлеченным размышлениям: каждый день был полон своей работой. Правда, что сами американцы в первое время произвели на Окоемова не совсем благоприятное впечатление, как величайшие эгоисты, все стремления которых сосредоточивались только на личном благосостоянии. Это придавало известную холодность и жесткость всем отношениям. Всякий хлопотал только об одном себе и относился совершенно безучастно к другим. Здесь уже не могло быть и речи о каком-нибудь привилегированном положении, а следовательно не могло быть и лишних, ненужных людей. Общий бодрый тон всего склада жизни захватывал невольно, и русский ненужный человек Окоемов начинал себя чувствовать таким же человеком, как все другие люди. В течение пяти лет Окоемов перепробовал всевозможныя профессии: был посыльным, кондуктором, пастухом, телеграфистом, служащим в нескольких конторах, фотографом, комиссионером, корреспондентом и т. д. С английским языком он освоился очень быстро, потому что с детства хорошо знал французский и немецкий -- это было единственное наследство, которое он вынес из родного дворянскаго гнезда и которое здесь ему необыкновенно много помогло. Это был верный кусок хлеба. Вообще, этот боевой период в жизни Окоемова остался светлой полосой. Он точно переродился и с удивлением смотрел на того ненужнаго человека, который остался там, в России. Благодаря разнообразным профессиям, Окоемову пришлось побывать во всех концах Америки, пока он не очутился на дальнем западе, в Калифорнии. Сюда он явился уже до известной степени обезпеченным человеком, почти своим. Теперь его специальностью сделались разныя торговыя комиссии. Дело было очень выгодное и без всякаго риска. Требовалось только полное доверие крупных торговых фирм. Но, когда Окоемов совсем устроился, его в первый раз охватила тоска по далекой родине -- это была дань прошлому, своей национальности. И что ни делал Окоемов, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на простор бедной русской равнины, под серенькое русское небо, к своим ненужным русским людям. Мысль об этих последних не оставляла его все время скитальчества по чужой стране. Тоска имела до известной степени подкладкой и ненормальное физическое состояние: наследственный порок сердца сказывался с годами. Так прошло еще три года, когда Окоемов окончательно устроил свои дела. Теперь он завел широкия сношения с русскими торговыми фирмами. У него уже был собственный капитал, который он пускал в оборот, как компаньон, что делало его положение вполне солидным и независимым. А тоска по родине все сосала и сосала, как вода подмывает крутой берег. В одно прекрасное утро Окоемов навсегда распростился с Америкой и отправился домой, как человек, кончивший курс в очень строгом и ответственном учебном заведении. Быстрота возвращения на родину обяснялась еще и тем, что Марфа Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемов очень любил свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домик в Сивцевом Вражке оставался последним воспоминанием помещичьяго прошлаго. И он ушел бы за долги, если бы в свое время Окоемов не выкупил его на американские доллары. А сейчас уже одна мысль об этом домике делала его точно здоровее. Сказывалась кровная привязанность к своему маленькому углу, который дороже чудных раззолоченных палат. Вот и родной берег... Здесь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову в глаза, это опять ненужные русские люди, которых он встретил на первой русской пристани, которые ехали вместе с ним по железной дороге, которые толклись неизвестно зачем на железнодорожных вокзалах. У него защемила знакомая тоска, точно он сам опять мог превратиться в такого человека. Впрочем, родная Москва ему понравилась, и он теперь мог оценить ее с другой точки зрения. Да, здесь жизнь кишела ключом и шла громадная работа. Исключение представляли только насиженныя дворянския улицы на Арбате и Пречистенке. Здесь доживали свой век старое барство и вырождавшияся дворянския семьи. В маленьком домике на Сивцевом Вражке Окоемову не пришлось заживаться долго. Он только-только успел отдохнуть, как уже нужно было ехать на юг России, потом на Кавказ и в Среднюю Азию. У него были большия полномочия от разных американских фирм, очень интересовавшихся русским сырьем и русскими богатствами вообще. Это невольное путешествие по России для Окоемова было наглядной иллюстрацией того, как мы далеко отстали во всем от наших европейских соседей, а тем больше от Америки. Впереди было так много работы, а русский человек так плохо умеет работать... Получалось фатально-безвыходное положение,-- Окоемов смотрел на все со своей американской точки зрения. Правда, работа уже начиналась, но вся взятая вместе она представляла собой только пробную попытку, а о настоящей работе еще не было даже представления. Страна была слишком богата, и похороненныя в ней сокровища слишком мало эксплоатировались. И в то же время на каждом шагу встречались эти русские ненужные люди, которые для Окоемова сделались каким-то кошмаром. Вернувшись в Москву, Окоемов занялся своим комиссионным делом и быстро вошел в курс московских торговых операций. С одной стороны, он являлся представителем американских фирм, а с другой -- московских для Америки, и в течение двух-трех лет составил себе совершенно исключительное положение. Он являлся на этом рынке уже солидной силой. Его имя пользовалось доверием, а в торговом мире это одно уже составляет капитал. Но все эти успехи не доставляли Окоемову настоящаго удовлетворения, потому что он не мог превратиться в сытаго американскаго янки. Его тянуло в другую сторону, а в голове созревал грандиозный план. Осуществление его ждало только подходящей минуты. И такая минута наступила... Окоемов слишком много слышал о несметных сокровищах Урала -- ведь на всем земном шаре нет другого такого места, которое на сравнительно небольшом пространстве сосредоточивало бы такое неистощимое разнообразие всевозможных богатств. Здесь же являлось одно важное преимущество: всякое предприятие можно было начать с сравнительно ограниченными средствами. Именно здесь, по расчетам Окоемова, с наибольшей производительностью можно было применить тот громадный капитал, который пропадал в форме ненужных людей, не знавших, куда деваться. Задача была громадная, и о ней стоило подумать. Остановился Окоемов на золотопромышленности по одному специальному случаю, о котором скажем дальше. В Москве одного из первых старых знакомых Окоемов встретил Сережу Лапшина, товарища по военной гимназии. Это был совершенно особенный человек, полная противоположность Окоемову. Жил Сережа от одного наследства до другого, а остальное время делал долги. И эта невозможная жизнь проходила на почве самаго широкаго русскаго добродушия, какой-то детской безобидности и наивности. Друзья детства снова подружились, как дополняющия друг друга натуры, и Окоемов начинал скучать, когда очень долго не видел своего легкомысленнаго Сережу. Мысль взять его с собой на промыслы на Урал явилась у Окоемова в момент встречи на Воробьевых горах. Все равно, в Москве Сереже теперь нечего было делать, а там, в промысловой глуши, он явится незаменимым. Для Окоемова была еще одна очень важная сторона в этой дружбе -- Сережа служил живым показателем того, что не следовало делать. Поэтому иногда в минуту нерешимости Окоемов считал долгом посоветоваться именно с Сережей, чтобы поступить как раз наоборот. Как мил был Сережа в такие моменты и какой авторитетностью он проникался. Ведь он знал решительно все на свете и готов был поделиться своей мудростью с каждым... Этот большой ребенок действовал на Окоемова уже одним своим присутствием самым успокаивающим образом. Другой противоположностью Сережи являлась татарская княжна со своей неистощимой добротой, вечной заботой о других и вечными неприятностями за свои хлопоты. Она одолевала всех знакомых своими просьбами о других, а сама перебивалас, как перелетная птица, занимая какую-то жалкую комнатку в одно окно и питаясь по целым неделям одной колбасой. И рядом с этими людьми уживалась Марфа Семеновна, строго соблюдавшая свои кастовыя традиции и не желавшая понять новых людей. Меньше всех, как это ни странно, она понимала сына Василия, котораго страстно любила.