Без названия

IX.

Известие, принесенное Сережей, очень встревожило Окоемова, хотя он и не выдал себя ни одним движением. Необходимо было торопиться отездом на Урал. Дня через два он был совершенно здоров и мог принимать своих будущих помощников для подробных переговоров относительно будущаго. Первым номером здесь опять явился замухрыжка-фельдшер, который очень понравился Окоемову, как человек, вымуштрованный для упорнаго труда. Относительно ста рублей фельдшер охотно согласился. -- Что же-с, это правильно-с, Василий Тимофеич... -- Ну, и отлично. Готовьтесь к отезду... Больше возни было со студентом Крестниковым, двумя не кончившими техниками и вообще интеллигентами. Они никак не могли понять, для чего нужно было скопить в течение года непременно сто рублей. Их это условие даже как будто конфузило, как что-то неприличное. -- Чтобы не было недоразумений, я вперед должен предупредить вас, господа,-- говорил Окоемов:-- именно, что вы будете иметь дело с купцом... Да, с самым простым купцом-промышленником, который будет разсчитывать каждую копейку, каждый грош. Вас это немного шокирует, начиная с самаго слова: купец. А между тем в этой терминологии ничего нет страшнаго... Купец -- это человек, который ведет какое-нибудь торгово-промышленное дело, а подобныя дела требуют самой строгой точности. Здесь из грошей и копеек вырастают миллионы рублей. Затем, у нас, в России, никто так не работает, как только купец, и никто так не знает своего дела, как купец. Наконец у нас никто так не рискует, как купец... Интеллигентные люди обыкновенно видят только дурныя стороны в жизни купечества, но ведь никто не мешает обратить внимание на хорошее и воспользоваться именно этим хорошим. Вот именно с этой последней точки зрения я и хочу быть купцом. -- Одним словом, вы хотите нажить капитал,-- сумрачно спорил студент Крестников.-- Стоит ли об этом так хлопотать?.. По-моему, это зависит от личнаго вкуса и совсем не нуждается в хороших словах... Вы возводите наживу в какой-то подвиг. -- Вот именно с этой точки и начинается наша разница с настоящим, так сказать, общепринятым купцом. Тот нажил капитал, и в этом его цель, а для нас капитал будет только средством, как всякая другая сила. Общепринятый, купец будет жить в свое удовольствие, добиваться почетных должностей и медалей, в худшем случае будет своими капиталами давить бедных, или кончит каким-нибудь безобразием. Но ведь все это не обязательно и в большинстве случаев зависит только от недостатка образования. В последнем случае я могу привести пример купца английскаго, французскаго, американскаго... Но важно для нас то, что капитал -- сила и страшная сила, следовательно весь вопрос только в том, куда направить эту силу, которая сама по себе ни дурна ни хороша, как всякая сила. Я, может-быть, потеряю в ваших глазах, господа, но говорю откровенно, что люблю деньги, как равнодействующую всяких сил. Вы только представьте себе, что у вас, вместо двух ваших собственных рук -- тысячи таких рук, следовательно вы в тысячи раз сильнее, чем полагается самой природой. -- Позвольте, Василий Тимофеич,-- вступился один из техников, очень мрачный молодой человек.-- Что вы говорили о капитале вообще, с этим еще можно согласиться с некоторыми поправками, но вы смешиваете деньги и капитал, а это не совсем одно и то же... -- Да, вы правы, молодой человек... Вся разница в том, что слово "капитал" гораздо шире, как понятие. Но дело не в том... Есть более важный вопрос, который у вас на языке. Вы будете моими компаньонами, у нас будет общий капитал, но вы спросите: для чего? Не правда ли? Вы имеете на это право... Здесь, господа, мое самое слабое место, и, не входя в подробныя обяснения, на которыя я сейчас даже не могу претендовать, отвечу вам словами одного великаго поэта. Извините, если ответ будет немного длинен -- хорошия вещи нужно повторять тысячи раз. Окоемов отправился к своему книжному шкапу и достал маленький компактный томик. Перелистовав его, он нашел необходимое место, перечитал его про себя и заговорил: -- Это "Фауст" Гёте... да. Величайшее произведение гениальнейшаго поэта... да. Вы, конечно, читали его и знаете содержание этой поэмы. В ней есть одно, может-быть, самое неэффектное место, на которое вы, вероятно, не обратили внимания... да... Но именно здесь "гвоздь" всего, как говорят французы. Вы помните уговор между Фаустом и Мефистофелем? Окончательно Фауст отдает себя во власть Мефистофелю, когда наконец найдет полное удовлетворение и скажет: "мгновенье, остановись!". И Фауст это говорит. Но когда? Я позволю себе прочитать это место целиком, в переводе Фета: Болото тянется к горам И заражает все, что мы добыли; Спустить бы грязь гнилую только нам -- Вот этим бы мы подвиг завершили. Мы б дали место многим миллионам Зажить трудом, хоть плохо огражденным! Стадам и людям по зеленым нивам На целине придется жить счастливым. Сейчас пойдут селиться по холмам, Что трудовой народ насыплет сам. Среди страны здесь будет светлый рай, А там волна бушуй хоть в самый край, И где буруны только вход прогложут, Там сообща сейчас изян заложат. Да, этот смысл мной подлинно усвоен, Вся мудрость в том, чтобы познать, Что тот свободы с жизнью лишь достоин, Кто ежедневно должен их стяжать. Так проживет здесь, побеждая страх, Ребенок, муж и старец век в трудах. При виде этой суеты Сбылись бы все мои мечты. Тогда б я мог сказать мгновенью: Остановись! Прекрасно ты! И не исчезнут без значенья Земные здесь мои следы. В предчувствии такого счастья и Достиг теперь вершины бытия... Окоемов сложил книгу и поставил ее на прежнее место в шкапу. В комнате царило несколько времени молчание. Окоемов нахмурился. Неужели нужно было цитировать Гёте, как авторитет, чтобы доказать такую простую и, кажется, для всякаго понятную мысль? Цель так ясна, и только нужна работа, чтобы она была достигнута. Благодарная хорошая работа, потому что она окрылена сознанием общаго дела, сознанием того, что тысячи, десятки тысяч работников идут дружно к ней, а между тем они, может-быть, никогда и не увидят друг друга. -- Извините, господа, я устал...-- проговорил Окоемов, делая вдыхание.-- Только одно и последнее слово: среди вас я такой же работник, как и вы. Может-быть, я сделал ошибку, что слишком много говорюсь с вами -- это не совсем коммерческий прием, так как время -- деньги. Наконец просто выходит в роде того, как будто я в чем-то оправдываюсь. Все эти переговоры и обяснения волновали Окоемова, нагоняя какую-то смутную неуверенность и в себе и в других. Он инстинктивно искал чьей-то неизвестной поддержки, и каждый раз такое настроение связывалось с мыслью о ней, о той девушке, которая стояла живой пред его глазами. Где-то она теперь? Вспомнила ли про него хоть раз? Могла ли бы она понять все то, что его так волновало, заботило и делало большим? Когда он задумывался на эту тему, ему начинало казаться, что он чувствует на себе пристально-ласковый взгляд больших девичьих глаз, невысказанную мольбу... -- Нет, нет, не нужно!..-- говорил Окоемов самому себе.-- Нет, теперь не до этого... Будем думать о деле. Большое удовольствие Окоемову доставил из всех новых знакомых, с которыми приходилось вести переговоры, один изобретатель насосов. Кто бы мог подумать, что в такой прозаической специальности скрывалось гениальное открытие. Да, именно гениальное... Когда Окоемов выслушал в первый раз обяснение этого изобретателя, то пришел в такое изумление, что даже не верил собственным ушам. Самая наружность изобретателя точно изменилась на его глазах. Это был уже пожилой господин с неулыбающимся лицом и грустными глазами. Во всей фигуре, в выражении лица и особенно в глазах чувствовалась какая-то особенная натруженность. Звали его Иваном Гаврилычем Потемкиным. Одет он был прилично и, по всем признакам, видал лучшие дни. -- Вы где-нибудь служили раньше, Иван Гавридыч? -- Да, в частном банке. Там в провинции... Был даже бухгалтером, но все бросил. Не мог перенести... измучила мысль о насосах, т.-е. собственно не о насосах, а общая идея применения атмосфернаго давления, как общаго двигателя. -- Вы не можете сказать, как эта идея пришла вам в голову? -- Как пришла? Мне кажется, что я родился вместе с ней... Еще в детстве-с, когда запускал змея. Когда заходила речь об "идее", Потемкин сразу изменялся, точно весь светлел. -- Вы только представьте себе, Василий Тимофеич, всю грандиозность моего проекта,-- говорил он, нескладно размахивая длинными костлявыми руками.-- Над каждой точкой земного шара давление атмосферы равняется тридцати двум дюймам ртутнаго столба или водопаду в двадцать сажен высоты. И вдруг воспользоваться этой страшной силой, как двигателем! Конечно, не я один думал об этом, но мне пришла маленькая счастливая мысль, которая на практике может доказать возможность пользования этой силой. Да, можно покорить эту воздушную оболочку нашей земли и заставить ее работать... До сих пор человечество пользовалось только ветром, т.-е. силой от движения воздуха, а я хочу сделать рабочей силой самое давление этой атмосферы. И как все просто, Василий Тимофеич... Когда мне пришла мысль о насосах, я думал, что сойду с ума. Ведь это будет грандиознейшим открытием за все столетие, нет, больше -- за все существование человечества. -- Не сильно ли сказано, Иван Гаврилыч?-- с улыбкой замечал Окоемов, любуясь загоравшимися фанатическим огоньком глазами великаго изобретателя. -- Нет, это уже верно-с,-- тихо спорил Потемкин.-- Вы только представьте себе, что я даю человечеству страшную силу, перед которой и пар и электричество покажутся детскими игрушками. И только благодаря этой силе пустыни будут орошены и превратятся в цветущия страны; страшныя болота, заражающия воздух, осушены; там, где сейчас умирает с голоду семья какого-нибудь номада, будут благоденствовать тысячи... Мало того,-- мое открытие устраняет само собой все социальныя недоразумения, нищету, порок, самое рабство, потому что сделает каждаго человека сильнее в десять раз и тем самым возвысит его производительность. Особенно характерно это по отношению к рабству: раб -- только двигающая сила, и больше ничего. Это зло устранили не моралисты, а изобретатели новых двигателей, и оно было бы немыслимо при моем двигателе, как будет невозможна даже война. Трудно даже приблизительно предвидеть все последствия моего маленькаго открытия. Мне даже делается страшно, когда я начинаю думать на эту тему... -- У вас были опыты с вашими насосами? -- О, да... В течение десяти лет работаю. -- И удачно? -- Да... Конечно, была масса ошибок, просто неудач, как при всяком новом изобретении, но ведь это неизбежно... Окоемов слушал этого безумца и чувствовал, как сам заражается его гениальным бредом. А что, если все это осуществимо? -- Да, мы сделаем опыт с вашим насосом там, на промыслах,-- говорил он, пожимая руку изобретателя.-- И увидим... Французская академия наук не признала дифференциальнаго исчисления, Наполеон считал Фультона сумасшедшим, Тьер смеялся над первой железной дорогой, как над глупостью -- да, бывает, Иван Гаврилыч.

X.

Отезд Окоемова на Урал замедлился благодаря тому, что нужно было устроить до осени комиссионныя дела с Америкой. Осенью он надеялся побывать в Москве, чтобы проверить заказы и поручения. Самым трудным являлось устроить передоверия -- Окоемов плохо верил в русскую аккуратность. В самый разгар этих хлопот он получил анонимное письмо, писанное на простой серой бумаге измененным почерком. "Милостивый государь! Вы поступаете довольно безсовестно, потому что суете свой нос в чужия дела. Но это даже безполезно, потому что найдутся люди поумнее вас в десять раз. Во всяком случае, будьте покойны, что и мы дремать тоже не будем. Лучше будет, если вы хорошенько позаботитесь о самом себе. И еще вам скажу, что своим поведением вы подвергаете себя большой опасности, потому что будете иметь дело с людьми очень сосредоточенными. Оставьте свои нелепыя затеи и знайте свои дела. А впрочем, как вам будет угодно". Письмо было без всякой подписи, с городским штемпелем. Окоемов дал его прочитать княжне. -- Я уже ничего не понимаю,-- заметила та, перечитывая письмо. Окоемов подробно обяснил ей, в чем дело и кто автор письма. -- Страшнаго в этих угрозах ничего нет, но все-таки осторожность не лишняя,-- заметил он.-- Эту девушку спрятали где-то там, в Сибири, и мы должны ее разыскать во что бы то ни стало. С этой целью я и пригласил вас, Варвара Петровна, потому что только вы одна можете это устроить... -- Я? -- Да, вы... Подробности потом, но помните одно, именно, что дело идет о спасении беззащитной девушки. Княжна задумалась на одно мгновение, а потом с решительным видом заявила: -- Что же, я уже согласна, Василий Тимофеич. Сережа тоже деятельно готовился к отезду. Во-первых, он купил непромокаемые охотничьи сапоги, потом целую тысячу гаванских сигар, лотом щегольской дорожный баул, набор всевозможных консервов, английскую шляпу с двумя козырями и кисеей, два револьвера, походную библиотеку -- кажется, все было предусмотрено вполне основательно. Для пробы он одел свои сапоги, шляпу, повесил через плечо пароходный бинокль, накинул на плечи кавказскую бурку и в таком виде предстал пред Марфой Семеновной. -- Ох, батюшка, напугал ты меня до-смерти!-- всполошилась старушка.-- Я сама в книжке читала, что был такой отчаянный разбойник Ринальдо Ринальдини... Я-то давно читала, а ты тут как снег на голову. -- Нельзя, Марфа Семеновна: дело серьезное,-- обяснял Сережа, любуясь своим фантастическим костюмом.-- Я еще кинжал себе куплю... -- Ну уж, батюшка, с кинжалом-то ко мне ты, пожалуйста, и на глаза не показывайся... Мало ли что тебе в башку взбредет, а я еще пожить хочу. Да сними ты котел-то свой -- смотреть противно... Марфа Семеновна очень безпокоилась приготовлениями своего ненагляднаго Васи к отезду, долго думала о том, что его гонит из Москвы в такую даль, волновалась и наконец пришла к удивительному заключению, к какому только могло прийти любящее материнское сердце, именно, она во всем обвиняла Сережу... Конечно, это его дело! Шалберничал-шалберничал в Москве, прокутился до зла-горя, а потом и придумал. Ему-то все равно, где ни пропадать. Вон и нож собирается покупать... Как есть отчаянная голова! Вся надежда у старушки оставалась на княжну. Положим, она женщина не совсем правильная и иногда даже совсем заговаривается, а все-таки женщина и, в случае чего, отсоветует, по крайней мере. Именно с этой точки зрения старушка и смотрела теперь на Сережу, любовавшагося на себя в зеркало. Наконец старушка не выдержала и проговорила: -- Не ожидала я от тебя, Сережа... Голос у нея дрогнул, и на глазах показались слезы. -- Чего не ожидали, Марфа Семеновна? -- А вот этого самаго... Кто всю смуту-то поднял? Жил бы себе Вася в Москве, у своего дела, кабы не твои выдумки... Ты думаешь, выжила старуха из ума, а я-то все вижу. И еще как вижу... Грешно тебе, Сережа. -- Да вы о чем, Марфа Семеновна?.. -- Не притворяйся, пожалуйста, по крайней мере... Без этого тошно. Привел вон как-то Вася ко мне какого-то неизвестнаго человека, назвал его Иваном Гаврилычем и говорит: "Мамаша, рекомендую -- гениальный человек"... Так, приказный какой-то и, наверно, горькую пьет, а Вася-то прост. Разве такие гениальные-то люди бывают? Шекспир, Рашель, Наполеон, а это какой-то Иван Гаврилыч... Ну, я укрепилась, сделала вид, что верю, а потом этак к слову и спрашиваю: "А позвольте узнать, чем вы занимаетесь?" Ну, тут уж ему и нельзя было скрыться. Понес такую ахинею, что святых вон понеси... Какие-то насосы приготовляет. Так ведь, это по пожарной части -- я тоже могу понимать, что и к чему относится. И подвел этого гениальнаго Ивана Гаврилыча опять-таки ты, Сережа... Ты, ты, ты! Лучше и не спорь, не обманывай в глаза... Все я вижу и понимаю. Ты еще не подумал соврать, а я уже вижу. Это признание заставило Сережу хохотать до слез, так что Марфа Семеновна обиделась и кончила слезами. -- Смейся, безпутный, а Бог тебя все-таки накажет... -- Ах, Марфа Семеновна, Марфа Семеновна... ха-ха! Вот уморили-то!.. Вы знаете, как я вас люблю... Нет, это, наконец, невозможно! Ха-ха-ха... Милая Марфа Семеновна... О, sancta simplicitas!.. Именно в таком положении застал стороны Окоемов, когда зашел в комнату к матери. Сначала он решительно ничего не мог понять, а потом улыбнулся и проговорил: -- Да, это все он, мама... Ты угадала. И, наверно, Бог его накажет... -- А что же я-то говорю, Вася?-- обрадовалась старушка.-- Посмотри на него, каким он разбойником разоделся... Еще зарежет кого-нибудь под пьяную руку. -- Наверно, зарежет, мама... Я в этом убежден. Кого бы ему зарезать, в самом деле? Ах, да -- княжну... Окоемов шутил, но у самого было тяжело на душе. Предстоящая разлука с матерью очень безпокоила его. Он так любил свою милую старушку, с ея дворянскими предразсудками, снами, предчувствиями, приметами и детской наивностью. В его глазах она являлась старой Москвой, которая еще сохранялась на Арбате и Пречистенке. Милая старушка, милая старая Москва... Почему-то сейчас Окоемову было особенно тяжело разставаться с родным гнездом,-- сказывались и возраст и надломленныя силы. Из навербованных интеллигентных людей двое получили авансы и исчезли, двое других накануне отезда раздумали и отказались -- оставалось налицо всего пятеро: фельдшер Потапов, Иван Гаврилыч, студент Крестников и двое студентов-техников. "Много званых, но мало избранных,-- с невольной грустью подумал Окоемов.-- Что же, пока будем довольствоваться и этим, а впоследствии можно будет сделать вторичный набор. Впрочем, и на месте, наверно, найдется достаточное количество взыскующих града..." Больше всего Окоемов был рад тому, что познакомился с Потемкиным. Это был настоящий клад... С каждым днем в этом странном человеке он открывал новыя достоинства и чувствовал, что изобретатель насосов делается ему родным, другом, товарищем, а главное -- тем верным человеком, на котораго можно было положиться. Впрочем, ему нравился и фельдшер Потапов и все студенты, особенно Крестников. Такие милые молодые люди, еще не остывшие душой... Намаявшись за день со своими делами, Окоемов возвращался домой усталый и разбитый. Лучшим отдыхом для него было то, чтобы в его кабинете сидел Иван Гаврилыч и разсказывал что-нибудь. Собственно, изобретатель, кажется, совсем не умел сидеть, а вечно бродил по комнате, как тень, курил какую-то необыкновенную глиняную трубочку и говорил на-ходу, точно гонялся за отдельными фразами. За два дня до отезда Иван Гаврилыч совершенно неожиданно заявил: -- А как же я буду с девочкой, Василий Тимофеич? -- С какой девочкой?-- мог только удивиться Окоемов. -- А дочь.. -- Ваша дочь? -- Да... -- Где же она? Сколько ей, наконец, лет? -- Позвольте... пять лет, нет -- четыре. Да, именно четыре... Очень милая девчурка... Мать умерла уже два года назад, а девчурка живет со мной. Она у меня ведет все хозяйство. -- Гм... да... Как же быть? Не лучше ли оставить девочку здесь, как вы думаете? Я могу поговорить с мамой, наконец... Иван Гаврилыч сделал нетерпеливое движение, поправил галстук, который его почему-то начал давить, развел руками и заявил самым решительным образом: -- Нет, Василий Тимофеич, я со своей девочкой не разстанусь ни за что... да. Ведь я только для нея и живу. Окоемов подумал, пожевал губами и решил: -- Хорошо, мы возьмем девочку с собой... Иван Гаврилыч даже не поблагодарил за эту уступку, а только покраснел и отвернулся к окну. Он целых две недели все готовился переговорить с Окоемовым о своей девочке, составлял целыя речи и никак не мог решиться. Марфа Семеновна уже за день до отезда ходила с опухшими от слез глазами и потребовала от сына только одной уступки, чтобы он вместе с ней сездил к Иверской. -- Что же, я ничего против этого не имею,-- охотно согласился Окоемов.-- И даже с большим удовольствием, мама... Тебе известно, что я человек религиозный. В один из последних июньских дней на Нижегородском вокзале сехались все действующия лица. Когда Окоемов приехал с матерью, все уже были в сборе. Студенты забрались раньше всех и держались отдельной кучкой, за ними приехал Иван Гаврилыч со своей маленькой дочуркой, бледной городской девочкой с таким умненьким личиком. Приехали две интеллигентных женщины,-- это были особы лет под тридцать, которым некого было оставлять в Москве. Оне, видимо, стеснялись незнакомаго общества и держались в стороне. Княжна явилась в сопровождении Сережи. -- Я уже не подозревала, Сергей Ипполитыч, что вы такой вежливый человек...-- откровенно удивлялась она.-- Вы поступили, как настоящий джентльмен. -- Кажется, я всегда был джентльменом? Несмотря на жару, Сережа ни за что не хотел разставаться со своей буркой и обращал на себя внимание всей публики. Между прочим, он поднял ужасную суету с багажом и ужасно возмутился, когда дошел до багажа Ивана Гаврилыча, состоявшаго из каких-то чугунных труб и деревянных моделей. -- Это чорт знает что такое...-- ворчал Сережа, подозрительно оглядывая изобретательский багаж.-- Точно странствующий цирк едет. Когда поезд тронулся, Марфа Семеновна, не вытирая катившихся по лицу слез, долго благословляла быстро исчезавшие из глаз вагоны. Это было последнее напутствие старой Москвы...