Любовница Витгенштейна

Я даже совершенно уверена и в том, что упоминала о рыжем цвете кота.

Пусть даже, как я много позже заметила, рыжий не является названием цвета.

Полагаю, что первым это правило вообще-то установил Рембрандт, хотя позднее самым большим его поборником стал Виллем де Кунинг.

Впрочем, оглядываясь назад, я припоминаю, что, возможно, рассказывала про своего кота, который был рыжим, несмотря на это.

Однако это было исключительно по недосмотру.

Как бы там ни было, ни одного из этих котов ни в коем случае не следует путать с котом Рембрандта, которого я упоминаю только потому, что можно подумать, будто кот Рембрандта тоже был рыжим, пусть даже по той лишь причине, что рыжий цвет автоматически ассоциируется с Рембрандтом.

На самом деле кот Рембрандта был серым. И одноглазым.

Вообще-то этим вполне можно объяснить, почему он всегда проходил мимо тех золотых монет на полу его студии, даже не взглянув на них, хотя я никогда раньше не задумывалась об этом.

То есть несомненно то, что он, как правило, проходил мимо монет не с той стороны и поэтому их не замечал вовсе.

Между прочим, многие люди также не одобряли кличку того кота, которого звали Аргус.

Разумеется, этому тоже было объяснение.

Объяснение это заключалось в том, что самый первый Аргус был псом.

В действительности первый Аргус был тем самым псом, о котором я говорила чуть выше, так что это даже можно считать небольшим совпадением, если разобраться.

В конце концов, как часто случается поговорить о псе, который узнаёт Одиссея, когда тот наконец возвращается в Итаку после столь долгих странствий, но затем умирает?

Или к которому Пенелопа так привыкает, что это наводит ее на мысль брать с собой других животных в качестве даров, когда она навещает кого- нибудь?

Тем не менее люди выражали свое неодобрение по поводу того, что Рембрандт назвал так своего кота.

Ну как можно было быть настолько глупым, чтобы называть кота в честь пса? Вот так примерно выражалось их неодобрение.

И это вновь приводит нас к Карелу Фабрициусу, пусть даже лишь потому, что нет, видимо, никаких записей о том, являлся ли Карел Фабрициус одним из причастных к этому людей.

Можно, однако, предположить, что в то время, когда он все еще был учеником, он, скорее всего, держал бы свое мнение при себе.

Хотя, несомненно, многие местные торговцы поступили бы в этой ситуации примерно так же.

Ну, торговцы, в отличие от большинства людей, вообще менее склонны выражать неодобрение, поскольку опасаются потерять клиентуру.

Ты слышал? Рембрандт завел кота и назвал его в честь пса. Скорее всего, примерно так сформулировал бы это местный аптекарь, поскольку такое простое утверждение не обязательно будет истолковано как неодобрение.

В самом деле, аптекарь, скорее всего, именно так рассказал бы об этом Спинозе, когда Спиноза в очередной раз пришел бы купить выписанные ему лекарства.

Или сигареты.

С другой стороны, ничуть не менее вероятно, что Спиноза мог услышать об этой кличке от самого Рембрандта.

Ну, скажем, стоя в очереди в той самой лавке, куда оба они часто захаживали. Конечно, будучи не более чем случайными знакомыми, они сочли бы это совершенно безобидной темой для разговора, чтобы скоротать время.

Любопытно, а вы уже придумали кличку для своего нового кота, Рембрандт?

По правде сказать, Спиноза, я зову его Аргус.

О, так вы назвали своего кота в честь пса из «Одиссеи», не так ли?

Можно предположить, что Спиноза ответил бы примерно таким вот образом и тоже просто из вежливости. Однако надо признать, что позже он наверняка взглянул бы на это в другом свете.

Ну как можно было быть настолько глупым, чтобы назвать кота в честь пса? Наверняка примерно в таком свете он взглянул бы на это позже.

Но между тем также весьма вероятно, что сам Рембрандт совершенно не был бы в курсе всего этого.

Ну, конечно, человек, столкнувшийся с банкротством, в любом случае не стал бы тратить время на размышления о коте.

Поэтому как только животное обрело бы имя, он, несомненно, снова с головой ушел бы в другие дела.

Например, в завершение «Ночного дозора».

Интересно, кстати, что я никогда не понимала, что такого особенного в «Ночном дозоре», пока видела только репродукции картины.

Однако когда я наконец пришла в галерею Тейт в Лондоне и увидела сам холст, то у меня мурашки по спине побежали.

Казалось, что краски практически светятся изнутри.

Так что, подозреваю, я была даже более осторожна с ней, чем с другими картинами, которые я вынимала, чтобы использовать раму.

И особенно, когда приколачивала их на место.

Даже хотя мой костер почти погас, когда я закончила, как я помню.

Мне до сих пор не удается понять, как Рембрандту удалось это осуществить.

Ну, вот поэтому, видимо, он и был Рембрандтом.

Между прочим, я когда-нибудь говорила, что у моего пикапа английские номера и правый руль?

Только Богу известно, что он делал у одного из здешних причалов. Но с тех пор я езжу на нем по округе.

Хотя есть еще одна вещь, которую я хотела бы отметить в связи с темой кота Рембрандта, прежде чем я оставлю ее.

А именно то, каким образом людей, знакомых с трудами Гомера, в те дни было настолько больше, чем впоследствии.

Вот мы видим, что Карел Фабрициус, и аптекарь, и Спиноза сразу же узнали кличку пса. Ну, не говоря уже о Рембрандте, который ее и выбрал.

Но если на то пошло, то нет сомнений, что и Ян Вермеер узнал бы ее так же быстро, после того, как, в свою очередь, стал учеником Карела Фабрициуса, а Карел Фабрициус объяснил ему про рыжий цвет и покрывала.

Ну, и так же нет сомнений относительно Левенгука и Галилея, ведь они вдобавок еще и бывали в Делфте.

И напротив, если бы я назвала Аргусом своего рыжего кота, то, почти уверена, ни один из моих знакомых не нашел бы тут никакой связи с псом Одиссея.

В самом деле, единственным человеком, проследившим такую связь, которого я лично помню, был Мартин Хайдеггер.

Возможно, я выразилась неудачно.

Сказав, что я лично помню Мартина Хайдеггера, проследившего такую связь, я, скорее всего, подразумевала, что однажды говорила с Мартином Хайдеггером.

Мартин Хайдеггер не входит в число тех, с кем я однажды говорила.

На самом деле из того заявления следует, что я смогла бы понять такой разговор, если бы он имел место.

Но я, разумеется, не могла бы его понять, поскольку совсем не говорю по-немецки.

Нельзя, конечно, утверждать, что Мартин Хайдеггер не говорил по-английски, хотя я его об этом не спрашивала.

Ох, ну что же я.

Пожалуй, мне лучше начать заново.

Итак, начинаю заново.

Случилось так, что я однажды написала Мартину Хайдеггеру письмо.

Именно в ответе на мое письмо Мартин Хайдеггер упомянул о том, что знаком с «Одиссеей».

Даже хотя мое собственное письмо не имело ничего общего с этой темой.

Хотя вообще-то сейчас я думаю, что мне следует начать все это заново еще раз.

Я начинаю все это заново еще раз.

В действительности дело было так, что однажды я написала письма многим известным людям.

Так что, честно говоря, Мартин Хайдеггер даже не был самым известным человеком, которому я написала.

Конечно, Уинстон Черчилль считался бы более знаменитым, чем Мартин Хайдеггер.

Вообще-то я уверена, что Пикассо тоже считался бы более знаменитым, чем Мартин Хайдеггер.

И то же самое можно было бы с уверенностью сказать о королеве Англии.

Ну и поскольку еще известность, в любом случае, является вопросом предпочтений, нет никаких сомнений в том, что, с точки зрения людей, восхищавшихся музыкой, Игорь Стравинский и Мария Каллас тоже были бы более известными.

Как, без сомнения, для людей, восхищавшихся фильмами, это было бы справедливо в отношении Кэтрин Хепбёрн, или Марлона Брандо, или Питера О’Тула.

А для людей, восхищавшихся бейсболом, это могло бы даже касаться Стэна Узуала.

Но, как бы то ни было, я написала письма каждому из них.

И вообще-то я написала не только им.

Среди других людей, которым я, возможно, также написала, были Бертран Рассел, и Дмитрий Шостакович, и Ральф Ходжсон, и Анна Ахматова, и Морис Утрилло, и Ирэн Папас.

Более того, подозреваю, что я могла написать даже Гилберту Мюррею и Т. Э. Шоу.

Хотя когда в отношении этих последних имен я говорю, что подозреваю, то это оттого, что на их счет я уже не могу быть уверена на сто процентов.

Главная причина, по которой я уже не могу быть уверена, заключается в том, что я написала все те письма много лет назад.

Но кроме того есть и другая причина, состоящая в том, что некоторые из упомянутых людей на самом деле уже могли умереть к тому моменту, как я написала те письма.

И в этом случае я, естественно, вряд ли им писала.

Ну, именно такая ситуация сложилась с людьми вроде Джексона Поллока, Гертруды Стайн и Дилана Томаса, которым я, естественно, тоже не писала.

Поэтому я лишь имею в виду, что после стольких лет я забыла даты жизни этих людей.

То есть даже хотя я думаю о них сейчас как о людях, которым я могла в то время захотеть написать, они, очевидно, все-таки могли и не быть такими людьми, которым я захотела бы написать.

Это на самом деле не так сложно, как может показаться.

И, честно говоря, у меня все равно не было особых посланий ни для кого из них в отдельности.

Все те письма до единого были совершенно одинаковыми.

Более того, они были ксерокопиями одного и того же письма.

Во всех них говорилось, что я только что завела кота.

Ну, естественно, в письмах говорилось не только об этом.

Едва ли кто-нибудь стал бы ксерокопировать письмо для Пикассо или королевы Англии просто ради того, чтобы сказать, что завел кота.

В письме также говорилось, что я ужасно затрудняюсь с выбором клички для кота, и спрашивалось, нет ли у них на этот счет идей.

Все это было придумано просто ради шутки, конечно же.

Пусть даже факт в том, что те письма были вполне правдивыми.

За исключением, возможно, того факта, что кот в действительности был не котом, а всего лишь котенком.

Однако когда у тебя есть кот, ты, как правило, говоришь о нем как о коте, даже если имеешь в виду тот период, когда он еще не стал котом.

Даже если он, несомненно, не был ни тем, ни другим.

Дело в том, что бедняжка все еще слонялся по моей студии без имени, которым кто-нибудь мог бы его звать.

На самом деле почти до тех пор, пока он не перестал быть котенком и не начал становиться настоящим котом.

Почти кот — так я стала о нем думать.

Хотя, несомненно, мне лучше обратиться за помощью в этом сложном вопросе, — была я в итоге вынуждена признать.

Как Джоан Баэз назвала бы недокота? А Жермен Грир?

Несомненно, у меня появились такого рода мысли.

Ну, у меня определенно появились такого рода мысли еще и потому, что иначе мне бы вряд ли пришло в голову написать те письма.

Даже хотя я, наверное, забыла упомянуть о том, что Джоан Баэз и Жермен Грир были еще двумя людьми, которым я написала.

И даже если написать те письма было, в любом случае, не моей идеей.

Вообще-то случилось так, что однажды вечером в моей студии оказались кое-какие люди, и один из этих людей спросил меня, как зовут моего недокота.