Любовница Витгенштейна

И к тому же простое совпадение, что я не нашла таковых в той единственной открытой мною коробке, уж точно не исключает этой возможности.

Вообще-то я прямо сейчас могла бы спуститься вниз и проверить.

И мне не пришлось бы даже двигать газонокосилку, если подумать, ведь я не вернула ее на место после того, как передвинула ее раньше.

Я вовсе не собираюсь спускаться вниз, чтобы проверить.

Ни сейчас, ни, скорее всего, когда-либо еще.

В особенности потому, что я даже не приблизилась к ответу на вопрос, почему я вчера спускалась вниз, начнем с этого.

Даже если я не спускалась в подвал вчера.

Сказать по правде, сейчас уже вообще-то наступило послезавтра.

Или, вероятнее, послепослезавтра.

Более того, идет дождь.

В действительности он идет с того утра, как я выбросила свои красные розы, о чем я тоже не писала.

Говоря «тоже», я имею в виду, что о тех днях я не писала.

Тоже.

Ну, кажется, я упоминала некоторое время назад, что иногда я отмечаю дни, а иногда нет.

Возможно, дождь начался на следующий день за тем, после которого я спускалась в подвал.

За день до того дня, который последовал за тем днем, когда я спускалась в подвал, я еще печатала на машинке.

Я думаю.

Так или иначе, я еще не писала о том, что в первый день дождь разбил окно.

Или скорее это сделал ветер, причем ночью.

Такое случается.

О боже, кажется, ветер разбил окно в одной из комнат на первом этаже, — наверняка именно так я подумала.

Разумеется, это случилось после того, как я услышала звон стекла.

И пока я была наверху.

На самом деле дождь все еще попадает внутрь. Уже не очень много, но сколько-то попадает.

Вообще-то ветер утих достаточно быстро, как оказалось.

Так что сейчас мысль о теплом затяжном дожде кажется весьма приятной.

Даже хотя я окончательно убедилась, что плечо болит от артрита.

Вероятно, лодыжка болит по той же причине.

Наверное, про лодыжку я какое-то время не упоминала.

Я говорю о той самой лодыжке, которую я сломала, когда несла трехметровый холст вверх по центральной лестнице Эрмитажа и упала.

На самом деле, возможно, она была не сломана, а только вывихнута.

Тем не менее на следующее утро она распухла вдвое больше своего нормального размера.

В какой-то момент я была на полпути вверх по лестнице, а через мгновение уже представляла себя Икаром.

Возможно, что причиной этого тоже стал ветер, ведь в музее к тому времени было много других разбитых окон.

Хотя все, что я сделала, это чуть изменила позу, просто сомкнула бедра.

Забыв на то же самое мгновение, что несу сорок пять квадратных футов холста, на каркасе, вверх по каменной лестнице.

Оглядываясь назад, можно сказать, что отсутствие ветра все-таки не кажется маловероятным.

И опять же все это произошло, разумеется, без какого-либо предупреждения.

Хотя, несомненно, я чувствовала себя не в своей тарелке уже несколько дней, что постоянно объясняла другими причинами.

В любом случае это та самая лодыжка.

И если бы не она, то я совершенно не возражала бы против того дождя, как я начала говорить.

Ну, не считая того, что я, пожалуй, скучала бы по закатам.

Хотя что я, в сущности, делаю по отношению к дождю, так это игнорирую его, по правде говоря.

А делаю я это, просто гуляя под ним.

Между прочим, от моего внимания не ускользнуло то, что два последних предложения могут показаться противоречащими друг другу.

Хотя это вовсе не так.

Можно совершенно спокойно не обращать внимания на дождь, гуляя под ним.

Вообще-то именно если не выходить гулять из-за дождя, то как раз и не сможешь не обращать на него внимания.

Например, если говорить про себя: боже, если я выйду под этот дождь, то промокну до нитки, — то ни в коем случае не сможешь не обращать на него внимания.

Опять же мне особенно легко не обращать на дождь внимания, ведь я в свойственной мне манере порой выхожу под него без одежды.

Ну, или в одних трусах.

Хотя на самом деле их я тоже сняла еще на веранде, собираясь гулять.

Ну, вообще-то я в любом случае уже успела промокнуть, находясь там.

Поэтому к тому времени стало совершенно неважно, есть на мне трусы или нет.

Хотя, скорее всего, этим я признаю, что я вполне могла в то же самое время осознавать, что мне пора помыться. По крайней мере, в первом из тех двух случаев.

Обычно я купаюсь в ручье, конечно же. Ну, во всяком случае летом, как сейчас.

О! Между прочим, у меня также наконец-то перестала идти кровь, которая, казалось, шла целую вечность.

И в любом случае это было забавным развлечением: намылиться и гулять в таком виде, пока тебя не омоет дождь.

Пусть даже на минуту мне показалось, что я потеряла свою палку, занимаясь этим.

Однако когда я обернулась, то она была на месте и даже стояла прямо.

То есть палка уже не была потеряна даже до того, как я начала гадать, где она может быть.

Если можно так выразиться.

С другой стороны, нельзя сказать, что имело бы смысл пытаться написать что-нибудь ею в такой дождь, начнем с этого.

Ну, впрочем, в любом случае далеко не все, что я писала, сохранялось, когда я возвращалась.

Опять же, наверное, любопытно было бы посмотреть, как надписи, которые ты решил оставить, начинают исчезать еще до того, как ты их закончил.

Должно быть, при этом чувствуешь себя Леонардо да Винчи, пишущим «Тайную вечерю».

Ну, сомнительно, конечно, что прямо как Леонардо.

Даже если писать левой рукой.

Или задом наперед, так, чтобы надпись можно было прочесть только в зеркальном отражении.

То есть отражение надписи было бы более реальным, чем сама надпись.

Так сказать.

Кстати, я уже упоминала, что Микеланджело почти ни разу в жизни не принимал ванну?

И даже в кровать ложился, не разуваясь?

Честное слово, это общеизвестный факт из истории искусств: рядом с Микеланджело вряд ли было приятно сидеть.

И вообще-то, если подумать, тот факт, что все эти Медичи дозволяли ему не вставать при их появлении, теперь предстает в ином свете.

Хотя, с другой стороны, даже сам Уильям Шекспир был ужасно маленького роста, о чем я однажды уже упоминала.

Я имею в виду, раз уж об этом зашла речь.

Ну, и если на то пошло, Галилей отказывался пожимать людям руку, после того как открыл микробы.

При том что ни единая живая душа не верила в такие вещи. Даже хотя Галилей настаивал, что видел их.

В какой-то воде, если я не ошибаюсь.

И все-таки они движутся, снова и снова твердил людям Галилей.

Это вообще-то стало значимым фактом в истории науки, точно так же как и то, что Микеланджело избегал иметь дело с водой, — в истории искусства.

С другой стороны, я уже не припомню, была ли та самая вода, в которой он обнаружил микробы, использована им для доказательства того, что биографию Лоуренса Аравийского надо было класть в коробку первой.

И, как я сейчас припоминаю, человеком, который не подавал другим людям руку, мог быть Луи Пастер.

Или Левенгук.

Что кажется мне самым любопытным в версии, что это мог быть Левенгук, так это то, что он был родом из Делфта.

Поэтому можно с уверенностью предполагать, что одним из тех, кому он отказывался жать руку, почти наверняка был Ян Вермеер.

К сожалению, однако, в той сноске, где шла речь о Левенгуке в связи с Делфтом, не уточнялось, обижался ли на это Вермеер или нет.

Про то, обижался ли Карл Фабрициус, тоже не упоминается.

У Эмили Бронте однажды неплохо получилось нарисовать акварелью Хранителя, которого я, кстати, видела, пусть даже и не припомню, что из того, о чем я говорю, натолкнуло меня на это воспоминание.

Как не припомню и того, что теперь заставило меня вспомнить, что Паскаль изобрел арифмометр.

Или даже того, откуда мне это известно.

Это все моя голова, с ней такое случается, без сомнения, другого объяснения я, как обычно, не вижу.

Хотя один из моих закатов перед дождем наконец-то оказался очередным закатом в духе Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера.

Пусть даже это также напомнило мне еще об одной вещи, которой был знаменит Джон Рёскин, не считая той, другой вещи, о которой я уже упоминала: он наблюдал за закатами.

Хотя истинная причина, по которой я вспомнила эту деталь про Джона Рёскина, заключается в том факте, что он велел своему дворецкому всякий раз напоминать ему, что пора смотреть на закат.

Честное слово, Джон Рёскин однажды велел своему дворецкому объявлять ему о закатах.

Закат, мистер Рёскин! — так говорил дворецкий.

Пусть даже мне только что пришло в голову, что в последнее время я необычайно часто говорю «честное слово».

Однако всякий раз, когда я так говорю, это значит, что я озвучиваю нечто достоверно известное.

Например, то, что никто вроде Фидия не удосужился удалить кое-где у миссис Рёскин избыток материала.

Пусть даже я, хоть убейте, не помню, зачем мне понадобилось тащить тот монструозный холст по лестнице, с другой стороны.

Ну, или куда делся мой пистолет, по правде говоря.

Тот самый, из которого я прострелила дырки в застекленной крыше музея, разумеется, чтобы дым уходил в нее из трубы.

Ну, об этом я только что упомянула. Или, возможно, я упоминала какие-то другие разбитые окна.

Однако я припоминаю, кажется, что последний раз, когда пистолет был при мне, случился, по какой-то причине, в Риме.

В общем, однажды днем я забежала на ту улочку, скорее даже в тупичок. На полной баров улице чуть дальше Галереи Боргезе, на пересечении авеню Кальпурнии и улицы Геродота.

Увидев собственное отражение в обрамлении небольшого натянутого и загрунтованного холста в витрине магазина, торгующего товарами для художников, мимо которого я шла.

Однако тут я почти почувствовала, во время всех этих поисков.

Поисков в отчаянии, как я уже говорила.

При том что я никогда не знала, кого найду.

Хотя на самом деле я вполне могла хотеть написать Кассандру на тех сорока пяти квадратных футах.

Или, быть может, ее имя пишется иначе?

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест возвращается спустя много лет, а Электра не узнает родного брата.

Чего тебе, странник? Думаю, так она спрашивает его.

Хотя, подозреваю, что теперь я думаю про оборот конверта пластинки с записью оперы.

Ну, или я просто представила, что кто-то действительно мог назвать кого-то по имени.

Ты?. Неужели это ты? И не где-нибудь, а здесь!

Это все Пьяцца Навона, я совершенно уверена, столь красивая под полуденным солнцем, вызвала такие воспоминания.

Тем не менее я вышла из тупичка лишь на закате.

В Италии, представьте себе, откуда вышла вся живопись.

Так почему сейчас я ни с того ни с сего размышляю о стенных росписях Давида Альфаро Сикейроса?

И, сказать по правде, я также понятия не имею, что случилось с моими тридцатью молчащими радиоприемниками, теми, которые я когда-то всё слушала и слушала.

Бедная Электра. Желать смерти собственной матери!

Да все они там, в этих мифах. По локоть в крови, все, без исключения.

Без сомнения, радиоприемники остались в моем старом лофте в Сохо, на самом-то деле.

Тем не менее. Где же тогда мои семнадцать наручных часов?