Любовница Витгенштейна

Любовница Витгенштейна

Посвящается Джоан Семмел

Сколь поразительная происходит трансформация... когда сознание впервые сталкивается с тем фактом, что все зависит от наших мыслей о вещах и когда в результате мысль в своей неограниченности заменяет видимую реальность.

Кьеркегор

Все еще сомневаясь в его способностях, я спросил Дж. Э. Мура. Мур ответил: «Я действительно очень высокого мнения о нем». Когда я поинтересовался причиной такого мнения, он объяснил, что Витгенштейн — единственный, кто на его лекциях выглядел озадаченным.

Бертран Рассел

Я хорошо понимаю, почему детям нравится песок.

Витгенштейн

Вначале я иногда оставляла послания на улице.

Кто-то живет в Лувре, гласили некоторые из них. Или в Национальной галерее.

Разумеется, так в них могло говориться лишь тогда, когда я была в Париже или Лондоне. Кто-то живет в Метрополитен-музее, говорилось в них, когда я все еще находилась в Нью-Йорке.

Естественно, никто не приходил. Затем я перестала оставлять послания.

Честно говоря, я написала, наверное, всего три или четыре.

Понятия не имею, как давно это было. Если бы мне пришлось сказать наугад, я бы сказала, что лет десять назад.

Хотя, возможно, это происходило несколькими годами раньше.

И, конечно, тогда я какое-то время была совсем не в своем уме.

Не знаю, как долго, но был такой период.

В незапамятные времена. Подозреваю, что эту фразу я, пожалуй, никогда не понимала до конца.

Незапамятные времена — в смысле без ума и памяти или попросту забытые? Но, так или иначе, в сумасшествии сомневаться не приходилось. Например, когда я отправилась в дальний уголок Турции, чтобы оказаться на месте древней Трои.

И почему-то особенно хотелось посмотреть там на реку, о которой я тоже читала, текущую мимо крепости в море.

Я забыла название реки, которая на самом деле была просто грязным ручьем.

И, в любом случае, я имею в виду не море, а пролив Дарданеллы, ранее называвшийся Геллеспонт.

Название «Троя» тоже изменилось, разумеется. Гиссарлык — так теперь она зовется.

Мой визит во многом оказался разочарованием: место выглядело поразительно маленьким. Практически как заурядный городской квартал высотой в несколько этажей.

И все же с этих руин открывался вид на гору Ида — такую далекую.

Даже поздней весной на горе лежал снег.

Кто-то вроде бы отправился туда умирать в одной из старых легенд. Парис, наверное.

Я, конечно, имею в виду Париса, который был любовником Елены. И которого ранили почти в самом конце войны.

Собственно говоря, именно о Елене я думала больше всего, находясь в Трое.

Я собиралась добавить, что даже мечтала о греческих кораблях, вытащенных на берег и все еще стоящих там.

Что ж, мечтать о таком было бы вполне безобидно.

От Гиссарлыка до воды примерно час пешком. Затем я планировала взять простую лодку, добраться до противоположной стороны пролива и отправиться в Европу через Югославию.

То есть, возможно, Югославию. В любом случае на той стороне пролива есть памятники солдатам, погибшим в Первой мировой войне.

На стороне Трои можно найти монумент, где был похоронен Ахиллес гораздо, гораздо раньше.

Ну, то есть говорят, что там похоронен Ахиллес.

Все равно я нахожу удивительным, что юноши умирали там на войне давным-давно и потом умирали в том же самом месте три тысячи лет спустя.

Но, как бы то ни было, я передумала пересекать Геллеспонт. Под которым я имею в виду Дарданеллы. Вместо этого я выбрала моторный баркас и отправилась в сторону греческих островов и Афин.

Даже имея всего лишь вырванную из атласа страницу вместо морских карт, я не спеша добралась до Греции за два дня. Многое об этой древней войне явно сильно преувеличено.

И все-таки некоторые вещи могут тронуть до глубины души.

Например, когда днем или двумя позже я увидела Парфенон в лучах заходящего солнца.

Думаю, что как раз в ту зиму я жила в Лувре. Жгла артефакты и картинные рамы, чтобы согреться, в зале с плохой вентиляцией.

Но затем, с первыми оттепелями, меняя машины, когда заканчивался бензин, я устремилась обратно, через центральную Россию, чтобы вернуться домой.

Все это, бесспорно, происходило, хотя и, как я говорю, давно. И несмотря на то, что, как я уже сказала, я могла быть безумна.

Впрочем, я вовсе не уверена, что была безумна, когда ехала в Мексику, перед этим.

Возможно, перед этим. Чтобы навестить могилу ребенка, которого я потеряла еще раньше, по имени Адам.

Почему я написала, что его звали Адам?

Саймон — так звали моего мальчика.

Незапамятные времена. В том смысле, что человек может на мгновение забыть имя своего единственного ребенка, которому теперь было бы тридцать?

Едва ли тридцать. Скажем, двадцать шесть или двадцать семь.

То есть мне пятьдесят?

Есть только одно зеркало, здесь, в доме на пляже. Пожалуй, что пятьдесят, судя по зеркалу.

Мои руки говорят о том же. Заметно по тыльной стороне ладоней.

Однако же у меня пока бывают менструации. Нерегулярно, и порой длятся неделями, а потом не наступают так долго, что я о них вовсе забываю.

Быть может, мне не больше сорока семи или сорока восьми. Уверена, что когда-то я пыталась отсчитывать месяцы или, по крайней мере, сезоны уж точно. Но я уже даже не помню, когда именно осознала, что давно сбилась со счета.

Но кажется, мне должно было вот-вот исполниться сорок, когда все это началось.

Те послания я писала белой краской. Огромными печатными буквами, на перекрестках, где их увидел бы любой прохожий.

Я жгла артефакты и некоторые другие предметы, когда жила в Метрополитен-музее, тоже, естественно.

Да, огонь там горел постоянно, зимой.

Тот костер отличался от костра в Лувре. В Метрополитен я разожгла костер в огромном зале, там, где все входят и выходят.

Вообще-то я даже соорудила над ним высокую жестяную трубу. Так, чтобы дым поднимался прямо к стеклянной крыше.

Что мне пришлось сделать, так это прострелить отверстия в стеклах, после того как я построила трубу.

Это я сделала при помощи пистолета, очень аккуратно, под углом, с одного из балконов, чтобы дым выходил, а дождь не попадал.

Дождь все равно попадал. Хотя и немного.

Ну, со временем он начал попадать и через другие окна, когда те разбились сами по себе. Или из-за погоды.

Окна до сих пор разбиваются. Несколько разбиты здесь, в этом доме.

Сейчас, однако, лето. Да и против дождя я не возражаю.

Со второго этажа можно увидеть океан. Здесь внизу дюны, которые загораживают вид.

Вообще-то это мой второй дом на этом пляже. Первый я сожгла дотла. Я до сих пор не уверена, как это случилось, хотя, возможно, я готовила еду. Я ненадолго отошла к дюнам помочиться, а когда обернулась, все уже пылало.

Эти пляжные дома все деревянные, конечно. Я могла лишь сидеть среди дюн и смотреть, как он горит. Он горел всю ночь.

Я до сих пор замечаю сгоревший дом по утрам, когда гуляю по пляжу.

То есть, само собой, я замечаю не дом. Я замечаю то, что осталось от дома.

Однако все равно человек склонен думать о доме как о доме, даже если от него не очень много осталось.

Что же до нынешнего, то он, между прочим, держится весьма неплохо. Грядущие снега будут третьими по счету, если не ошибаюсь.

Вероятно, мне следует составить список мест, где я побывала, хотя бы к собственному сведению. То есть начиная с моего старенького лофта в Сохо, еще до Метрополитен-музея. И моих путешествий затем.

Хотя, признаюсь, сейчас я многие из них уже тоже не вспомню.

Зато я помню, как сидела однажды утром в автомобиле с правым рулем и наблюдала, как Стрэт- форд-на-Эйвоне утопает в снегу, что наверняка редкость.

Ну и еще однажды той же зимой меня едва не сбила машина без водителя, которая катилась по склону холма около Хемстедской пустоши.

Можно было объяснить, почему машина катилась вниз по холму без водителя.

Объяснялось это холмом, разумеется.

Та машина тоже была с правым рулем. Хотя, наверное, это не особенно важно.

И, в любом случае, я могла ошибиться раньше, когда сказала, что оставила послание на улице о человеке, живущем в Национальной галерее.

Где я жила в Лондоне, так это в галерее Тейт, где очень много картин Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера.

Я совершенно уверена, что жила в Тейт.

Этому тоже есть объяснение. Объяснение состоит в том, что оттуда видно реку.

Живя один, предпочитаешь иметь вид на реку.

Однако и Тёрнером я всегда восхищалась. Более того, его картины вполне могли повлиять на мое решение.

Однажды Тёрнер привязал себя к мачте корабля на несколько часов во время яростного шторма, чтобы позже нарисовать шторм.

Разумеется, Тёрнер собирался нарисовать не шторм как таковой. Он собирался нарисовать изображение шторма.

Язык часто содержит такого рода неточности, как я обнаружила.

Вообще говоря, история о Тёрнере, привязанном к мачте, напоминает мне о чем-то, хотя я не могу вспомнить, о чем она мне напоминает.

Также я, кажется, не помню, что за костер у меня был в Тейт.

Между прочим, в Рейксмюсеуме, в Амстердаме, я вынула «Ночной дозор» из рамы, когда грелась там.

Я вполне уверена, что также собиралась добраться до Мадрида примерно в то самое время, поскольку там, в Прадо, есть картина Рогира Ван дер Вейдена «Снятие с креста», которую мне хотелось увидеть снова. Но по какой-то причине в Бордо я пересела в машину, которая смотрела в другую сторону.

Хотя возможно, что на самом деле я пересекла испанскую границу и добралась аж до Памплоны.

Что ж, я часто поступала необдуманно в те дни, как я уже говорила. Однажды, стоя на вершине Испанской лестницы в Риме, я без всякой причины, не считая того, что наткнулась на целый микроавтобус «фольксваген», полный ими, спустила вниз сотни теннисных мячиков, которые прыгали друг за другом к подножию во все стороны.

Глядя, как они ударяются о крошечные неровности или потертости в камнях и меняют направление, или гадая, как далеко каждый из них проскачет по пьяцца внизу.

Некоторые пропрыгали наискосок и даже докатились до дома, в котором умер Джон Китc.

На доме есть табличка, в которой говорится, что здесь умер Джон Китc.

Табличка, естественно, на итальянском. Джованни Китc — так написано его имя.

Река у Гиссарлыка называется Скамандр — теперь я вспомнила.

В «Илиаде» Гомер пишет о ней как о могучей реке.

Что ж, возможно, она и была такой когда-то. Многое меняется за три тысячи лет.

Но все равно, сидя над ней на развалинах стен и глядя на пролив, я была почти уверена, что на другом берегу можно увидеть греческие сигнальные костры.

Что ж, как я говорила, возможно, я не позволяла себе так думать.

И все-таки о некоторых вещах можно думать без всякого вреда.

Например, следующим утром, когда занялся рассвет, я с удовольствием подумала о нем как о розовоперстой заре. Пусть даже небо было пасмурным.

Между тем я нашла время, чтобы испражниться. Для этого я хожу не в дюны, а к самому океану, где прилив все смывает.

По дороге туда я сначала зашла в лес возле дома, чтобы нарвать листьев.

А затем пошла за водой из ручья, до которого примерно сто шагов по тропе в противоположную сторону от пляжа.