Любовница Витгенштейна

Пикап стоит на шоссе. Подозреваю, что я уже давно не проверяла батарейку.

Несомненно, на заправке все еще есть неиспользованные батарейки.

Сестра Хуана Инес де ла Крус. Я уже понятия не имею, кто это такая, честно говоря.

Честно говоря, мне так же сложно было бы узнать Марко Антонио Монтеса де Оку.

В Национальной портретной галерее в Лондоне, где я не жила, я не смогла узнать восемь из десяти лиц на портретах. Или даже почти столько же имен, указанных под ними.

Я не имею в виду таких людей, как Уинстон Черчилль, или сестры Бронте, или английская королева, или Дилан Томас, разумеется.

И все равно, это меня опечалило.

И почему мне в голову приходит мысль о том, что я хотела бы сообщить Дилану Томасу, что нынче можно встать на колени и напиться воды из Луары, или По, или Миссисипи?

Или Дилан Томас умер еще до того, как делать это стало невозможно, а значит, посмотрел бы на меня так, словно я опять сошла с ума?

Ахиллес бы точно так посмотрел. Или Шекспир. Или Эмилио Сапата.

Я не помню даты рождения и смерти Дилана Томаса. Да и вообще, никакой точной даты загрязнения определенно не было.

Один один восемь шесть — последние четыре цифры чьего-то телефонного номера, возможно.

Вообще-то к Миссисипи я тоже никогда не ездила. Однако по пути в Мексику и обратно пила из Рио-Гранде.

Почему я так говорю? Очевидно же, что мне приходилось пересекать Миссисипи в обоих направлениях за время одной поездки.

Тем не менее, похоже, я не помню этого. Или тогда я тоже была безумна?

Что за странная подборка книг, которые я читала в тот период, о боже! Практически каждая из них об одной и той же войне.

Но часто я сама придумывала новые варианты историй, собственные причудливые личные импровизации.

Например, о Елене, скрывающейся с поля боя и тайком встречающейся с Ахиллом у реки Скамандр.

Или о Пенелопе, занимающейся любовью со всеми воздыхателями подряд, пока Одиссей странствует.

Разве она бы не стала? Ну правда, при стольких-то ухажерах вокруг? И если действительно прошло десять лет войны, а потом еще десять лет, прежде чем этот ее муж материализовался?

Почему-то мне всегда нравилась та часть, где Ахиллес обряжается в девушку и прячется, чтобы его не заставили воевать.

Есть картина с Пенелопой, ткущей полотно, в Национальной галерее, кого-то по имени Пинтуриккьо.

Не очень-то хорошо я выразилась, пожалуй.

Не в том смысле, что Пенелопа ткала полотно в Национальной галерее. Она делала это на острове Итака, разумеется.

Итака, которая находится ни в Адриатическом и ни в Эгейском море, между прочим, а в Ионическом.

Надо же, какие вещи остаются в голове, несмотря ни на что.

Мне следует, наверное, отметить, что Национальная галерея и Национальная портретная галерея — разные музеи, хотя оба они находятся в Лондоне.

Более того, они являются разными музеями, даже хотя расположены в одном здании.

И наоборот, я не знаю почти ничего о Пинтуриккьо, хотя раньше я знала кучу фактов о многих художниках.

Ну, я знала кучу фактов о многих художниках по той же причине, по которой Ахиллес наверняка многое знал о Гекторе, например.

Однако все, что я помню о картине с Пенелопой, так это то, что на ней есть кошка, играющая с клубком пряжи.

Несомненно, включение кошки вряд ли было новаторством со стороны Пинтуриккьо. И все же, пожалуй, приятно думать о Пенелопе с домашним питомцем, особенно если я ошибаюсь насчет нее и ухажеров.

Также, наверное, давно следовало сказать, что меня терзают сомнения насчет того, что эта война длилась десять лет

Или что Елена стала ей причиной.

Одна спартанка, как кто-то назвал ее. Так-таки.

Но о чем я здесь, в сущности, думаю, так это о том, сколь разочаровывающе невзрачными оказались руины Трои.

Практически как заурядный городской квартал, несколько этажей в высоту.

Хотя люди жили и за пределами крепости, на равнинах.

Но все же.

В «Одиссее» Елена с возрастом обретает блистательное лучезарное величие. Я дважды или трижды перечитала эти страницы, где приезжает сын Одиссея Телемах.

А это значит, что я не могла вырывать их и бросать в огонь, как я делала, когда читала пьесы.

Между тем я только что снова наведалась в дюны. Почему-то, писая, я думала о Лоуренсе Аравийском.

Ну, вряд ли можно сказать, что я о нем думала, ведь я знаю о Лоуренсе Аравийском немногим больше, чем о Пинтуриккьо. Однако же вспомнился именно Лоуренс Аравийский.

Не представляю себе связи между нуждой пописать и Лоуренсом Аравийским.

Все еще дует этот игривый бриз. Сейчас, наверное, начало августа.

На мгновение, прогуливаясь обратно, я, кажется, услышала Брамса. Я бы сказала, что это «Рапсодия для альта», но вряд ли я помню «Рапсодию для альта».

Без сомнения, в Национальной портретной галерее был портрет Лоуренса Аравийского.

И теперь в голове засело имя Т. Э. Шоу. Но это еще одна из таких смутных личностей, которые от меня ускользают.

Ничто из этого меня не волнует, кстати говоря.

Меня вообще мало что волнует, как я, возможно, очевидно или не слишком очевидно продемонстрировала.

Что ж, как нелепо было бы в сложившихся обстоятельствах позволить чему-либо меня взволновать.

Иногда я переживаю, если это подходящее слово, из-за артрита в плече. Левом, которое временами несколько сковывает мои движения.

Солнце, впрочем, помогает.

Мои зубы же, наоборот, молчат вот уже пятьдесят лет. Надо постучать по дереву насчет зубов.

Я не могу ничего вспомнить о зубах матери. Или отца.

В любом случае мне, возможно, не больше сорока семи лет.

Не могу себе представить Елену троянскую с проблемными зубами. Или Клитемнестру с артритом.

Был, конечно, Сезанн.

Хотя, нет, не Сезанн, а Ренуар.

Теперь, между прочим, я уже совершенно не представляю, куда подевались мои личные художественные принадлежности.

Вообще-то один раз за минувшие годы я даже натянула холст. Грандиозный холст на самом деле, как минимум девять на пять футов. Более того, я даже загрунтовала его по меньшей мере в четыре слоя.

А потом я не могла оторвать от него глаз.

Месяцами, наверное, я смотрела на этот холст. Возможно, я даже зачем-то выдавила немного краски на палитру.

Вообще-то говоря, я думаю, что это было, когда я снова отправилась в Мексику. В доме, где я когда-то жила с Саймоном и Адамом.

Я, в сущности, убеждена, что моего мужа звали Адам.

А затем, после месяцев созерцания, как-то утром облила этот холст бензином, подожгла и уехала прочь.

Через широкую Миссисипи.

Однако тогда давно я почти увидела на этом холсте разные вещи.

Почти. Например, Ахиллеса, раздавленного горем после смерти друга, когда он посыпал голову пеплом. Или Клитемнестру после того, как Агамемнон принес в жертву их дочь, чтобы вызвать ветер для греческих кораблей.

Ума не приложу, почему мне всегда нравилась та часть, в которой Ахиллес одевается в женское платье.

Если уж на то пошло, то «Одиссею» написала женщина, как однажды кто-то сказал.

Будучи в Мексике, я всю зиму не могла избавиться от старой привычки каждое утро переворачивать туфли на тот случай, если внутрь залез скорпион.

Все привычки отмирали с трудом. Так, я в течение нескольких лет продолжала непроизвольно запирать двери.

Да, и еще в Лондоне. Часто старалась вести машину по левой стороне дороги.

Погоревав, Ахиллес отомстил, убив Гектора, хотя Гектор бежал со всех ног.

Я собиралась добавить, что так поступали именно мужчины. Но также и безутешная Клитемнестра убила Агамемнона.

Не без чужой помощи. Но все же.

Что-то подсказывает мне, смутно, что это могло быть одной из идей для моего холста. Агамемнон у своей купальни, опутанный покрывалом и заколотый сквозь него.

Бог знает, однако, зачем кому-то понадобилась бы столь кровавая тема.

На самом деле кого я действительно могла бы захотеть нарисовать, так это Елену. У одного из сгоревших на берегу кораблей, после снятия осады, во время которой она была пленницей.

Но с блистательным величием при этом.

Честно говоря, я установила тот холст прямо под центральной лестницей в Метрополитен-музее. Под теми окнами в потолке, в которых я прострелила отверстия.

Кровать же я поставила на одном из балконов, с видом на это место.

Саму кровать я взяла в одной из мемориальных комнат, возможно американского колониального периода.

Что я сделала с той самостоятельно смастеренной трубой, так это прикрепила ее проволокой к балкону, чтобы она не кренилась.

Хотя я все еще пользовалась всевозможными устройствами в те дни. И электрическими обогревателями тоже.

Ну и множеством ламп, особенно около холста.

Девятифутовую ярко освещенную Электру, возможно, нарисовала я, если подумать.

Я не задумывалась об этом до сих пор.

Бедная Электра. Каково это, желать смерти собственной матери.

Да и все те люди. Увязнешь во всем этом, если начнешь разбираться.

Ирен Папас была бы эффектной Электрой, однако.

Вообще-то она была эффектной Еленой в «Троянках» Еврипида.

Возможно, я не сказала, что также посмотрела несколько фильмов, пока еще владела устройствами.

Ирен Папас и Кэтрин Хепбёрн в «Троянках» — это один. Мария Каллас в «Медее» — другой.

У мамы все-таки была вставная челюсть, теперь я помню.

Ну, в том стакане возле ее кровати, в последние недели в больнице.

О боже.

Хотя я смутно припоминаю, что проектор, который я принесла в музей, перестал работать уже на третий-четвертый раз, а я не потрудилась его заменить.

Когда я все еще жила в лофте, в самом начале, я натаскала не меньше тридцати переносных радиоприемников и настроила каждый на свою частоту.

Вообще-то они работали от батареек, а не от сети.

Очевидно, что они работали именно так, ведь едва ли я могла научиться справляться с генератором так рано.

Моя тетя Эстер умерла от рака. Хотя Эстер была сестрой отца, если точнее.

Здесь хотя бы всегда есть шум моря.

И прямо в этот самый момент отклеившийся кусок липкой ленты на разбитом окне в соседней комнате издает шуршащий звук из-за моего бриза.

По утрам, когда на листьях капли росы, некоторые из них похожи на драгоценные камни, там, где в них искрятся первые лучи рассвета.

Кошка скребется — вот что, возможно, издает тот звук, а не кусок липкой ленты.

Где же это я читала все те чертовы рассказы вслух?

Я почти уверена, что еще не побывала в Европе, когда носила свои последние наручные часы, если это имеет хоть какое-то значение.

Сомневаюсь, что информация о тринадцати или четырнадцати часах на руке особенно важна.

Ну и еще, в какой-то период, было несколько золотых карманных часов на шнурке на шее.

Вообще-то кто-то носил будильник точно таким же способом в романе, который я когда-то читала.

Я бы сказала, что это было в «Признаниях» Уильяма Гэддиса, вот только вряд ли я читала «Признания» Уильяма Гэддиса.

В любом случае скорее уж я думаю про Таддео Гадди, хотя Таддео Гадди был художником, а не писателем.

Что же я делала с теми часами, интересно знать?

Носила их.

Да. Но на каждых при этом был установлен свой будильник.