Любовница Витгенштейна

Теперь я вдобавок сделала художника женщиной. Наверняка это из-за моего стойкого ощущения, что в окне женщина.

Но, так или иначе, можно предположить, что в доме на картине должны иметься какие-нибудь художественные принадлежности, пусть даже их и не видно на самой картине.

На самом деле столь же вероятно и то, что в доме есть также другие люди — выше и за спиной женщины у моего окна.

Впрочем, другие люди вполне могут быть на пляже, ведь на картине летний вечер, но не позже четырех часов.

Таким образом, далее приходится задаться вопросом, почему женщина в окне сама не пошла на пляж, если уж об этом зашла речь.

Хотя, поразмыслив, я решила, что женщина запросто может быть ребенком.

Поэтому ее, возможно, оставили дома в наказание за проступок.

Или, быть может, она даже заболела.

Не исключено, что у окна на холсте вообще никого нет.

В четыре часа я попытаюсь определить, с какого именно места в дюнах художница взяла перспективу, а затем посмотрю, как там падают тени.

Пусть даже мне придется угадывать, когда наступит четыре часа, ведь в этом доме нет ни настенных, ни наручных часов.

Однако все, что нужно сделать, это сравнить реальные тени на доме с теми, что изображены на картине.

Хотя, возможно, реальные тени у окна, когда я выйду, ничего не прояснят насчет картины.

Возможно, я не стану выходить.

Кстати говоря, однажды я думала, что видела кого-то у настоящего окна.

Это было в Афинах, когда я все еще искала, так что произошло, можно сказать, целое событие.

Да. Куда большее событие, чем даже кот в Колизее.

На самом деле Акрополь тоже был виден из того окна.

А окно выходило на улицу с множеством таверн.

Тем не менее, когда солнце доходило до такого угла, под которым Фидий брал перспективу, Парфенон казался почти сияющим.

Вообще-то лучшее время наблюдать за этим — тоже четыре часа дня.

Несомненно, что дела лучше шли у тех таверн, из которых открывался этот вид, хотя все они располагались на одной и той же улице.

Если только, конечно, им не покровительствовали люди, которые жили в Афинах так давно, что уже устали от его созерцания.

Подобное случается. Как, например, в случае с Ги де Мопассаном, который каждый день обедал в ресторане на первом этаже Эйфелевой башни.

Ну, в том смысле, что это было единственное место в Париже, где он мог ее не видеть.

Хоть убейте, но я не представляю, откуда мне это известно. Точно так же как не представляю, откуда я знаю, что Ги де Мопассану нравилась гребля.

Когда я сказала, что Ги де Мопассан каждый день обедал в ресторане в Эйфелевой башне, потому что тут он мог ее не видеть, я имела в виду, что он не хотел смотреть на башню, разумеется.

Язык часто оставляет место для подобных неточностей, как я обнаружила.

Впрочем, у меня самой, оказывается, есть шлюпка.

Время от времени я сажусь за весла и преодолеваю немалое расстояние.

За бурунами течения берут на себя почти всю работу.

А вот грести назад может быть тяжело, если окажешься слишком далеко.

Вообще-то это моя вторая шлюпка.

Первая исчезла.

Несомненно, я плохо ее закрепила на берегу. Однажды утром или, возможно, днем ее просто там не оказалось.

Несколькими днями спустя я прошла по пляжу намного дальше обычного, но так и не нашла ее.

Вряд ли это единственная дрейфующая лодка, конечно же, если она все еще дрейфует.

Вспомнить хотя бы тот кеч в Эгейском море.

Порой, однако, мне нравится думать, что ее уже унесло на другую сторону океана. Скажем, к Канарским островам, Кадисскому заливу или побережью Испании.

Да и вообще, кто может утверждать, что кеч не добрался до самого Скироса?

Не могу вспомнить название улицы с теми тавернами.

Не исключено, что я никогда и не знала названия ни одной афинской улицы, ведь я совсем не говорю по-гречески.

Это, впрочем, значит, что я и не читаю по-гречески тоже, естественно.

Хочется, конечно, считать, что греки в этом деле проявляли изобретательность.

Проспект Пенелопы — вот, например, приятное название. Или улица Кассандры.

Во всяком случае, бульвар Аристотеля должен быть точно. Или площадь Геродота.

Почему я предположила, что Парфенон построил Фидий, хотя это сделал некто по имени Иктин?

Хотя я часто подчеркивала предложения в книгах, которые нам не задавали, я на самом деле хорошо успевала в колледже.

Настолько, что даже могла на итоговых экзаменах назвать материал полов в таких сооружениях.

Но о каком же стихе тогда я сейчас думаю, в котором певчих птиц сладость, на прилавках магазинов, людям в пищу?[1]

Кажется, так: на прилавках магазинов на улице Глупости?

Едва ли я уже упоминала Кассандру на этих страницах, если подумать. Назову-ка я улицу с тавернами улицей Кассандры.

Так или иначе, это явно подходящее название для улицы, на которой я, кажется, видела кого-то в окне.

Ну, тем более если кто-то за ним прятался.

Или, возможно, я выстроила эту связь из-за одной лишь мысли о том, что кто-то мог затаиться у моего окна на картине?

Тем не менее, на самом деле, именно затаившейся у такого вот окна легко нарисовать в воображении Кассандру, которую Агамемнон привез среди своих трофеев из Трои.

Даже когда Клитемнестра приветствует Агамемнона и предлагает ему приятную горячую ванну, легко представить ее именно так.

Да, причем Кассандра еще и все провидит. Поэтому даже без окна, у которого можно было бы затаиться, она все равно бы знала о тех мечах рядом с купальней.

Впрочем, никто никогда не обращал внимания на то, что говорила Кассандра.

Ну, в этих своих безумных трансах.

Да и улицы в ее честь в Афинах быть не могло, разумеется. Точно так же как не могло там быть улицы, названной в честь Гектора или Париса.

Хотя, с другой стороны, не исключено, что отношение людей изменилось, после стольких лет.

На перекрестке улиц Кассандры и Эль-Греко, в четыре часа пополудни, я увидела, что кто-то затаился у окна.

Никого не было в том окне, которое оказалось окном магазина художественных принадлежностей.

То был небольшой натянутый холст, покрытый грунтовкой, в котором отразилась моя фигура, когда я проходила мимо.

Но все равно, я едва не почувствовала себя! В разгар всех этих поисков.

Хотя, по правде сказать, свое отражение я вполне могла увидеть в витрине книжного магазина.

В любом случае эти два магазина примыкали друг к другу. Я предпочла зайти в книжный.

Все книги в магазине были на греческом, естественно.

Возможно, некоторые из них я даже читала по-английски, хотя, разумеется, я не могла знать, какие именно.

Возможно, одна из них даже была греческим изданием пьес Шекспира. Переведенных кем-то, кто очень вдохновлялся Еврипидом.

«Грунтовка» — такое глупое слово, подумала я сейчас, печатая его.

Мои холсты, очевидно, не покоробило бы, если бы я не прострелила дырки в стеклянной крыше.

Однако если бы дым застаивался, то жить зимой в Метрополитен-музее было бы тяжело.

Вообще-то не мудрено и загрустить, если зашел в магазин, полный книг, ни одну из которых невозможно узнать.

Книжный магазин на улице вниз от Акрополя опечалил меня.

Хотя теперь я категорически решила, что эта картина не является изображением моего дома.

Несомненно, это изображение другого дома, дальше по пляжу, который сгорел.

Сказать по правде, я теперь уже совсем не могу вызвать в памяти образ того, другого, дома.

Хотя, возможно, этот и тот дом были одинаковы. Или очень похожи, во всяком случае.

С домами на пляже часто так бывает, ведь их строят люди с очень близкими вкусами.

Хотя на самом деле я не вполне уверена, что та картина по-прежнему на стене возле меня, ведь я сейчас не смотрю на нее.

Не исключено, что я отнесла ее обратно в комнату с атласом и биографией Брамса. Я отчетливо ощущаю, что она именно для этого всплыла в моем сознании.

Картина все-таки на стене.

И, по крайней мере, мы выяснили, что это была не биография Брамса, а какая-то другая книга, из которой я вырывала и жгла страницы на пляже.

Если только, как я предположила, кто-то в этом доме не владел двумя биографиями Брамса, и обе были напечатаны на дешевой бумаге и испортились от сырости.

Или они принадлежали двум разным людям, что, пожалуй, более вероятно.

Возможно даже, что эти два человека не очень- то дружили. Однако их обоих интересовал Брамс.

Возможно, один из них был художником. Да, а другой — тем человеком в окне, почему бы и нет?

Возможно, что художница, будучи пейзажистом, не хотела изображать другого человека. Но, возможно, другой настоял на том, чтобы позировать в окне.

Очень даже возможно, что именно это заставило их разозлиться друг на друга, если уж на то пошло.

Если бы художница закрыла глаза или просто отказалась смотреть, был бы там другой человек у окна?

Можно также спросить: был бы там сам дом?

И зачем я снова закрыла глаза?

Я все равно осязаю печатную машинку, естественно. И слышу стук клавиш. А также я осязаю этот стул сквозь трусы.

Делая это в дюнах, художница ощущала бы бриз. И чувствовала солнечный свет.

Ну, и еще она бы слышала прибой.

Вчера, когда я слушала, как Кирстен Флагстад поет «Рапсодию для альта», что именно я слышала?

Зима, когда все покрывается снегом, и остаются только странные закорючки голых деревьев, немного похожа на то, когда закрываешь глаза.

Конечно же, реальность меняется.

Однажды утром вы просыпаетесь, а цвета больше не существует.

И тогда все, что можно видеть, напоминает тот мой девятифутовый холст, с его непроницаемыми четырьмя белыми слоями штукатурки и клея.

Я это сказала.

Тем не менее чувство практически такое, как если бы можно было раскрасить весь мир, в какой угодно манере.

Позволив своей кисти немного абстракции в окне или нет.

Хотя, возможно, что это Кассандру я намеревалась изобразить на тех сорока пяти квадратных футах, а не Электру.

Пусть даже мне всегда нравилась та часть, в которой Орест наконец возвращается после стольких лет, а Электра не узнает собственного брата.

Чего ты хочешь, странный человек? Так, я думаю, говорит ему Электра.

Да, подозреваю, что сейчас я думаю об опере.

На пересечении авеню Рихарда Штрауса и улицы Иоганна Брамса в четыре часа дня кто-то окликнул меня по имени.

Ты? Неужели это ты?

Представьте себе! Именно здесь!

Это был всего лишь Парфенон, я совершенно уверена, такой красивый в лучах полуденного солнца, затронувший мои душевные струны.

Не где-нибудь, а в Греции, откуда вышли все искусства и все истории.

Тем не менее какое-то время мне почти хотелось рыдать.

Может быть, я и рыдала, в тот самый день.

Хотя, возможно, это была еще и усталость, за завесой безумия, которая защищала меня, но испарилась в тот день.

Однажды после полудня вы видите Парфенон, и этого взгляда оказывается достаточно, чтобы ваше безумие моментально испарилось.

Рыдая, вы ходите по улицам, названия которых не знаете, а кто-то выкрикивает ваше имя.

Я забежала в переулок, который был на самом деле тупиком.

Это точно ты!

У меня и оружие имелось. Мой пистолет, для стеклянной крыши.