Дождь: Рассказы китайских писателей 20 – 30-х годов

1

В один из сентябрьских дней несколько девушек-студенток играли на кортах в теннис.

— Смотри-ка, Нос! — неожиданно воскликнула одна из них, обращаясь к подруге.

Не понимая, в чем дело, та отскочила в сторону, вытащила из сумочки носовой платок и стала с силой тереть нос.

Мяч, пущенный из-за сетки, больно ударил кричавшую по ноге. Она только охнула и обеими руками схватилась за ушибленное место. Все заулыбались.

— Что смешного? Вон, видите? Красноносый идет! По террасе шел низенький толстый преподаватель.

Студентки, поступившие в училище совсем недавно, еще не успели хорошо познакомиться с преподавателями. Однако нос этого толстяка, красный, как спелая вишня, невольно привлекал внимание, и за него учителя прозвали Красноносым.

У него были и другие отличительные черты: раскосые глаза под слегка припухшими веками; привычка теребить во время ходьбы редкие рыжие волоски, торчавшие на макушке. Или этот бесконечный кашель. Мокрота клокотала у него в горле, перекатываясь вверх и вниз, но никто не видел, чтобы он хоть раз сплюнул.

И вот сейчас этот преподаватель выходил из восьмой аудитории. На багровом лице в глубоких морщинах блестели жемчужины пота, он ожесточенно тер рукой лысину. Кожаные подошвы громко шаркали по каменным плитам, будто предупреждая владельца и в то же время сетуя на собственную судьбу: «Ах! Ну хоть немного потише! Не то сапожник А-эр снова будет проклинать нас!»

Учитель, видимо, был чем-то рассержен и, широко шагая, направлялся в преподавательскую.

Все, кто находился на спортивной площадке, засуетились и поспешили в восьмую аудиторию, включая и девушек, которые тотчас же прекратили игру. Им не терпелось узнать, что случилось.

— В чем дело? — одна из студенток протиснулась вперед и широко распахнула дверь, в которую с шумом ввалилась толпа.

В аудитории несколько студентов о чем-то тихо переговаривались, возмущались и кого-то ругали. У занавеса на низенькой кушетке, обитой темно-красным плюшем, сидела девушка-натурщица и молча утирала слезы. Увидев ворвавшихся в аудиторию студентов, она упала на кушетку; плечи ее судорожно вздрагивали под платьем, прозрачным, как крылышки цикады.

— Эй, что здесь случилось? — спросила студентка, открывшая дверь.

Никто не ответил. Все стояли молча, с подавленным видом.

У стены, возле третьего мольберта, неподвижно, как изваяние, стояла другая девушка в длинном черном платье и безучастно глядела на собравшихся большими глазами. Наконец она медленно опустила густые ресницы, приблизилась к натурщице и, обхватив ее обеими руками за голову, заглянула в лицо. Та еще сильнее заплакала.

— Не надо так убиваться! Вытри слезы!

Она старательно поправила на девушке платье и протянула руку, чтобы помочь ей встать. Но та порывисто бросилась ей на грудь и снова судорожно зарыдала.

Немного успокоившись, она медленно подняла растрепанную голову и, продолжая всхлипывать, воскликнула:

— Все из-за меня!.. Ты… Как мне тяжело…

— Ах! Стоит ли об этом говорить! Я ничего не принимаю близко к сердцу! Утри же слезы, я провожу тебя.

Но в это время к ним подошел длинноволосый юноша и попросил ненадолго задержаться — он очень сожалеет, что произошла неприятность, и ему хотелось бы выяснить подробности, поэтому он намерен созвать собрание.

Тут заговорили все вместе. Каждый старался высказать свое мнение; шум голосов напоминал треск гороха, лопающегося на раскаленной сковородке. Никто не слушал друг друга.

— Хватит вам! — раздался громкий голос девушки в черном платье. — К чему устраивать собранно? Мы в нем не нуждаемся.

Держа под руку плачущую натурщицу, она выбралась из толпы и торопливо направилась к двери.

В аудитории поднялась еще большая суматоха.

— Кто это?

— Мэн-кэ, с третьего курса, — прокричал один из студентов на ухо своему товарищу среди невообразимого шума голосов.

Потом все успокоилось и пошло своим чередом. Только Мэн-кэ больше не появлялась в училище. Как обычно, краснел нос Красноносого, когда он шествовал по террасе в класс или ооратно. Прошло два месяца, пока удалось подыскать другую девушку, которая за двадцать юаней в месяц согласилась дважды в неделю выполнять обязанности натурщицы.

Мэн-кэ была дочерью отставного тайшоу. В молодости отец ее жил на широкую ногу; он был остроумным собеседником, умел пить вино и тратить деньги, с утра до поздней ночи он развлекался и веселился с гостями. Любители вина и поэзии, скупщики антикварных вещей, произведений каллиграфии и живописи увивались вокруг него, стараясь ублажить. Случалось, он но целым дням пропадал на скачках и петушиных боях. В конце концов он промотал оставленные ему в наследство триста му земли, и ему не осталось ничего иного, как поступить на службу.

Он сдал экзамен на цзюйжэня, и, благодаря ходатайству двух родственников отца, в столице ему без малейшего труда удалось получить должность тайшоу. Все думали, что года через два-три он вернется к прежнему образу жизни, но неожиданно в нем произошла удивительная перемена; причиной послужил случай с другом, который бессовестно его обманул. Вначале он негодовал, потом смирился, стал на удивление бережлив и вел добропорядочную жизнь. Но беда не приходит одна — на него обрушился еще один удар судьбы: во время родов умерла жена, оставив девочку.

Жена его была дочерью академика. Отец Мэн-кэ женился на ней в возрасте восемнадцати лет, хотя по старому китайскому обычаю их помолвили еще в детстве. Жена унаследовала от матери целомудрие, рассудительность и чувство собственного достоинства. Из-за распутной жизни и мотовства мужа она стала нервной, вспыльчивой, и между супругами часто возникали ссоры.

Кончина жены, разумеется, вызвала у него немало вздохов и слез. От горя и тоски он поседел. Теперь он больше не покидал своего дома и все заботы сосредоточил на единственной дочери.

Девочка выросла высокой, как стебель орхидеи, худенькой, трепетной и на редкость белолицей. Первое, чему она научилась, — это хмурить тоненькие брови, опускать густые ресницы и сокрушенно вздыхать. Может быть потому, что в жилах ее текла кровь гуляки-отца, она умела беззаботно смеяться и стрелять своими прелестными глазками. Но увы, удовольствий, которые достались на долю отца, ей не пришлось испытать.

Несколько лет она училась дома, в Юяне, потом посещала среднюю школу, а два года назад приехала в Шанхай, чтобы получить образование и поправить пошатнувшуюся репутацию семьи. С трудом уговорила отца отпустить ее. Скрепя сердце он согласился, поручив ее попечению жившей в Шанхае тетки.

Уведя из училища девушку-натурщицу, Мэн-кэ наняла рикшу.

Сделав около десятка поворотов, коляска остановилась у ворот каменного особняка в переулке Миньхоули, находившемся в конце улицы Фусюйлу.

Ворота открыла женщина лет тридцати. При виде Мэн-кэ лицо ее озарилось улыбкой.

— Сестренка, сестренка, к нам гостья приехала! — вскричала она, повернувшись к окну.

В окне показалась женская головка:

— Кто там, Мэн-кэ? Входи же скорее!

Это была Юнь-чжэнь, близкая подруга Мэн-кэ. Они вместе учились в начальной, потом в средней школе, вместе играли. Вскоре после приезда Мэн-кэ в Шанхай отец Юнь-чжэнь тоже переехал туда с семьей — он получил в Шанхае новую должность и значительную прибавку к жалованью. С этих пор Мэн-кэ каждую субботу ездила к Юнь-чжэнь и лишь в воскресенье после полудня возвращалась к себе в училище. Что же касается тетки, то к ней достаточно было зайти раз в три-четыре месяца. Поэтому за два года жизни в Шанхае Мэн-кэ не успела еще познакомиться со своими двоюродными сестрами. Зато к Юнь-чжэнь она приходила как домой.

Когда приехала Мэн-кэ, Юнь-чжэнь по просьбе отца писала письмо его другу. Она удивилась: откуда у Мэн-кэ свободное время? Неужели у них в школе сейчас каникулы?

Юнь-чжэнь попросила подругу сесть и сказала:

— Подожди. Мне осталось дописать несколько слов. — Не услышав ответа, она отложила кисточку. — Пожалуй, я брошу. Тебе… нездоровится?

Мэн-кэ молчала.

— Опять с кем-нибудь повздорила?

Юнь-чжэнь была опытнее Мэн-кэ и догадалась, в чем дело. Но она не хотела первой заводить разговор и потому произнесла несколько ничего не значащих фраз.

Мэн-кэ положила руки на спинку стула и опустила на них голову, давая тем самым понять, что говорить ей не хочется.

Подруга поняла намек и умолкла.

Пришла мать Юнь-чжэнь и стала расспрашивать Мэн-кэ о ее делах. Она была к Мэн-кэ так внимательна, что та устыдилась своего угрюмого вида и улыбнулась.

За ужином ели лапшу со шпинатом. Свежий зеленый шпинат вызвал у старой женщины воспоминания о родных местах. Да, Шанхай не идет ни в какое сравнение с Юяном! В Юяне горы так высоки, что на них не взобраться, облака клубятся на их склонах, а с вершин стекает множество чистых, прозрачных потоков. Они низвергаются со склона высотою в несколько десятков чжа-нов, образуя водопады, пена которых взлетает кверху на десять — двадцать чи, шум воды разносится далеко по окрестным горам. А вековые деревья толщиною в двадцать — тридцать обхватов и даже шире встречаются на каждом шагу, в их стволе можно было бы уместить целый одноэтажный дом.

Старуха болтала без умолку; отец Юнь-чжэнь только посмеивался и поглаживал бородку.

Мао-цзы, младший брат Юнь-чжэнь, не вытерпел:

— Мама, но разве есть в Юяне столько школ? Да еще таких хороших…

Однако на сей счет старая женщина придерживалась собственных взглядов. Она считала, что в Юяне много школ ни к чему. Зато храм Конфуция, где помещалась средняя школа, представлял собой величественное сооружение: в главном зале Одни поперечные балки были толщиной в три чи, а колонны — толщиной со стол.

Лестница, ведущая к храму, насчитывала с полсотни Ступеней. Вспотеешь, пока взберешься наверх.

— Вот у вас в школе качели, — промолвила старуха. — Как они неуклюжи! И стоят-то они одни-одинехоньки в углу спортивной площадки! Куда им до качелей в нашем храме! Вы, наверно, их не помните? Высоченные! До сука тунгового дерева, к которому они были привязаны, ей-ей, чжанов пять-шесть будет. А какие листья на дереве. Крупные, словно веер, и густые, солнечных лучей не пропускают. Когда дети там играли, глядеть было любо! Твой покойный старший брат, Юнь-чжэнь, частенько забирался на дерево и срывал цветы коричного дерева, росшего рядом. Бывало, нарвет целую охапку, а те, кто стоял внизу, подхватывали ветки и любовались лепестками цветов. Может, ты помнишь?

Юнь-чжэнь что-то невнятно пробормотала в ответ.

Эти рассказы вызвали у Мэн-кэ воспоминания о прошлом. Ей представилось, как она, в коротеньком серебристо-сером платье, прячется в каменной пещере и, пока мальчишки с девчонками ловят раков у берега горной речушки, зачитывается «Западным флигелем».[84] A под вечер, когда дети с грязными ногами пробегают мимо пещеры, Мэн-кэ выходит и возвращается домой. Служанка — няня Яо, как называли ее дети, обычно сидит у ворот на каменных ступенях и поджидает ее. Эта служанка живет в их доме уже около сорока лет. «Иди скорее, отец заждался!» — кричит няня, завидев ее. Мэн-кэ украдкой передает няне книгу, опасаясь, как бы отец не заметил и не стал браниться. А отец, услышав скрип ворот, кричит из флигеля: «Мэн-кэ! Ты что это, только сейчас вернулась?» Няня начинает хлопотать по хозяйству, зовет внучку Сань-эр, чтобы та подала барышне воды умыться, велит Сы-эру поторопить Тянь Да с ужином, а сама принимается греть вино. Переливая вино из кувшина в чайник, она, бывало, впопыхах прольет все мимо, зальет пол и, лишь когда подходит время пить вино, хватится, что чайник пуст. Отец и Мэн-кэ громко смеются, Сань-эр и Сы-эр, глядя на бабушку, тоже весело улыбаются. Старушка сердится, что-то бормочет и уходит во двор кормить кур. Тогда Сань-эр снова наливает в чайник вино и ставит его подогревать. За вином отец и дочь ведут разговоры о разных пустяках. Отец мечтает, чтобы наступили такие дни, как прежде, когда все друзья снова будут льстить ему, а он пристыдит и обругает их, излив всю горечь, накопившуюся в душе за долгие годы… Мэн-кэ думает, как бы украсить могилу матери так, как это она видела в одной книге: по обеим сторонам дороги, ведущей к могиле, расставить парами друг против друга каменные статуи людей, коней…