Второй шанс в Эдене

Штейнбауэр поскользнулся и упал головой вперед. Боль охватила каждый сантиметр его кожи, сквозь жировую прослойку она проедала путь к мышцам и костям. Один раз он вскрикнул. Но это привело лишь к тому, что слизь проникла в рот. В пищеводе вспыхнул пожар. Руки и ноги сотрясались в конвульсиях. Изображение померкло, сменившись беспросветной тьмой.

На этом закончились и связные мысли. В течение нескольких милосердно коротких мгновений обезумевший разум еще посылал разрозненные импульсы. И все кончилось.

Вокруг меня плотной туманностью замерцали мысли. Каждая излучала глубокое потрясение, смущение и ощущение вины, вызванное увиденной сценой. Общей в них была настоятельная потребность в утешении. Мы инстинктивно льнули друг к другу, пережидая печаль.

Отец Кук был прав: разделенное с другими горе перенести легче. Мы поддерживали друг друга и не нуждались в древнем символическом покаянии.

Пятый день был почти полностью посвящен устранению хаоса, возникшего в день четвертый, то есть губернатору, репортерам (с конфиденциальным сообщением), правлению ЮКЭК, полиции и представителям потрясенного населения. Петр Зернов и я организовали операцию по очистке инспекционных тоннелей и обнаружению тела. Я переложил на его команду большую часть работы – они не возражали.

Фашоле Нокорд был доволен, что дело закрыто. Общее удовлетворение моей работой добавило осложнений членам группы Бостон. Мы наглядно показали эффективность и непредвзятость администрации ООН. От закона не смог уйти даже один из высших руководителей ЮКЭК.

Отовсюду слышались поздравления. Разговоры о повышениях и премиях. Моральный дух в полицейском участке взмыл выше осветительной трубки.

Единственной грустной нотой стало известие о болезни Винг-Цит-Чонга. Коррин сказала, что это результат колоссального напряжения при попытке преодолеть разрушительные действия Штейнбауэра на мыслительный процесс Эдена. Она была не уверена, что он сможет поправиться.

Как бы то ни было, его болезнь позволила мне вполне оправданно отложить принятие решения по поводу Джоселин и близнецов.

По той же самой причине я не стал заводить разговор об этом за завтраком шестого дня. Никто не настаивал.

В полдень я воспользовался фуникулером и отправился к причальному шпинделю северной оконечности, чтобы осмотреть сокровищницу Штейнбауэра. Охраняемый по моему требованию ангар представлял собой герметичный цилиндр из титана, усиленного ребрами из мономолекулярного кремния, с большим шлюзом в дальнем конце, куда мог войти орбитальный тягач. Металл был покрыт толстым слоем термоизоляции, не позволяющей внутреннему теплу рассеиваться в безвоздушном пространстве. Толстые связки силовых и информационных кабелей образовывали совершенно непонятные мне узоры. Я проплыл через небольшой входной шлюз, соединяющий ангар с причалом, и тут же ощутил во рту слабый металлический привкус.

Капсула «Дорньер SCA‑4545B», закрепленная между двумя причальными салазками, висела в центре обширного пространства. Это был широкий конус с двумя закругленными и сильно тонированными окошками посередине. Каждый сантиметр поверхности покрывал слой пепельно-серой углеродистой пены, хранящий следы бесчисленных столкновений с пылинками. Стрелы манипуляторов, закрепленных у носовой части, были выдвинуты до предела; их массивные узлы и тонкие сегменты придавали устройствам сходство с мандибулами насекомых.

На всем корпусе были сняты панели вспомогательных люков, давая возможность увидеть ряды сферических топливных резервуаров, блестящие детали механических приводов, приборы системы жизнеобеспечения и электронное оборудование. Шеннон Кершоу и Сюзан Ниберг в темно-синих комбинезонах, уже отмеченных пятнами смазки, парили у одного из люков. Ниберг водила портативным сканером вдоль трубы, а Шеннон что-то уточняла в своем модуле.

Я уцепился за металлический поручень на корпусе «Дорньер» в паре метров от них.

– Как дела?

– Тяжкая работенка, – ответила Шеннон. Она подняла голову и равнодушно улыбнулась. – Если вы не направите к нам кого-нибудь в помощь, мы будем возиться не один день, чтобы раскопать все золото. У нас нет опыта в разборке космического оборудования.

– Ваши специальности ближе всего к подобной технике, а обычной ремонтной бригаде это задание я не могу поручить. И считайте, что вам повезло с работой. Вчера вечером я был на киберфабрике как раз в то время, когда восстановительная команда удаляла из инспекционного тоннеля ферментирующую слизь. Людям из отдела биотехнологии Зернова потребовалось восемь часов, чтобы полностью восстановить работу органов и вспомогательных желез. А потом пришлось ждать еще час, пока не очистится атмосфера в тоннеле.

– Вы нашли тело? – спросила Ниберг.

– То, что от него осталось. Кости и внутренние органы уцелели. Еще мы нашли револьвер и несколько пуговиц от куртки. Это чертовски мощные ферменты: органы используют их для разложения боксита. Нам повезло, что мы вообще что-то нашли.

Шеннон поморщилась, выдавая испытываемое отвращение.

– Какая гадость! Думаю, вы правы, мы лучше продолжим работать здесь.

– Отлично. Сколько золота вы уже собрали?

Ниберг показала на большую круглую оранжевую сетку, парящую на конце шнура. В ней были сложены части капсулы «Дорньер»: витки проводов, монтажные платы, листы фольги.

– Пока около ста пятидесяти кило. Он подставлял его повсюду, где только мог. В схему, в термоизоляционное покрытие, в каналы для проводки. Мы думаем, что поверхность радиаторных панелей должна состоять целиком из платины.

Я перевел взгляд на отполированные до зеркального блеска треугольные лопасти в хвостовой части капсулы. Суденышко стоимостью в миллиард ваттдолларов. О господи.

– Я не понимаю, как он надеялся перетащить все это на Землю, – сказала Ниберг.

– Возможно, рассчитывал отправить «Дорньер» с одним из космических танкеров, возвращающихся в пояс О’Нейла, – предположила Шеннон. – Вполне правдоподобно. Никто не станет удивляться, что капсула так часто подвергается ремонту. Я проверяла ее официальный бортовой журнал: запрос на постановку в ангар всегда исходил от отдела кибернетики. Мы привыкли считать компьютеры непогрешимыми, тем более в таких простых делах, как рутинный ремонт. А это именно так и выглядело.

Она подняла 8-образный отрезок трубы, обернутой неизменной золотой фольгой.

– Как вы думаете, сколько всего здесь золота? – спросил я.

– Не могу сказать. После того как Штейнбауэр стер память компьютерной системы отдела кибернетики, нам остается только полагаться на ранее загруженные Маокавиц файлы. Думаю, всего не меньше семисот килограммов. Экипаж капсулы наверняка заметил бы такой излишек веса. Он свел бы на нет всю маневренность капсулы.

– Верно.

Я взял у нее отрезок трубы и поскреб ногтем фольгу. Ее толщина не превышала одного миллиметра, но даже в таком тонком листе угадывалась тяжелая мягкость драгоценного металла.

Шеннон снова нырнула в технический люк. Я подтянул оранжевую сетку и бросил в нее трубку.

– Харви, – позвала меня Коррин.

Ее подавленный тон предупредил меня о несчастье.

– Да?

– Винг-Цит-Чонг.

– О боже. Умер?

– Жаль, но это так. Четверть часа назад. Все было довольно спокойно, но усилия, потраченные на противодействие Штейнбауэру, его подкосили. И он не позволял мне помочь. Я могла бы поставить ему новое сердце, но Чонг отказался, разрешил лишь ввести легкое успокоительное.

Я ощутил, как набухают горячей влагой ее веки.

– Очень жаль.

– Ненормальные эти генетики. Они все как будто стремятся к смерти.

– А как вы себя чувствуете?

– Все в порядке. Доктора нередко сталкиваются с этим.

– Хотите, я приеду?

– Не сейчас, Харви, может быть, позже. Выпьем сегодня вечером?

– Договорились.

Дорога, ведущая к пагоде, становилась тревожно привычной. Хой Инь я нашел в плетеном кресле на веранде над озером. Она сидела, опираясь подбородком на согнутые колени, и плакала.

– Второй раз за эту неделю, – сказала она, пока я поднимался по деревянным ступеням. – Люди могут подумать, что я сломалась.

Я поцеловал ее в лоб и встал на колени рядом с креслом, так что наши головы оказались на одном уровне. Ее руки потянулись к моим.

– Мне так жаль, – сказал я. – Я понимаю, как много он для тебя значил.

Она горестно кивнула:

– Штейнбауэр убил обоих родителей Эдена, правда?

– Да, в конечном счете это так.

– Его смерть… столь ужасна.

– Быстрая, хотя и довольно грязная.

– Люди так жестоки, так безрассудны. И во всем виновата алчность Штейнбауэра. Иногда мне кажется, что целым миром правят деньги. Маокавиц создала меня ради денег. Штейнбауэр убил ради денег. Бостон намерен бороться за отделение от Земли, но в итоге это тоже вопрос собственности. Отец Кук порицает сродственную связь, поскольку она лишает его прихожан, – и это тоже своего рода жадность.

– Ты слишком обобщаешь, – возразил я. – Таких не больше одного процента. Мы не все ведем себя так.

– Ты не такой, Харви?

– Нет.

– Как ты намерен поступить с обнаруженными запасами? Отдашь правлению или позволишь Бостону их использовать?

– Еще не знаю. Сейчас, пока все изучается, я не говорил даже губернатору. Думаю, все зависит от того, какие шаги предпримет Бостон и когда. В конце концов, собственность – это девять десятых закона.

– Мой милый Харви. – Ее пальцы ласково прикоснулись к моему лицу. – Разрываешься на части. Ты такого не заслужил.

– Ты никогда не говорила мне, поддерживаешь ли ты Бостон.

– Нет, Харви. Как и мой духовный отец, я считаю, что это несущественно. Я ему верна хотя бы в этом. – Она наклонилась в кресле и обняла меня обеими руками. – О, Харви, мне так его недостает.

Да, я знаю, что не должен был этого делать. Я и не собирался. Я приехал в пагоду только потому, что знал, как ей плохо, и что утешить ее почти некому.

Так я сам себе говорил.

Ее спальня казалась спартанской в своей простоте: деревянные полы, несколько любительских акварелей на стенах. Только сама кровать была достаточно широкой, чтобы вместить нас обоих.

Сегодня между нами не было той буйной неудержимой страсти, что толкнула нас в объятия друг друга на берегу озера. Я думаю, мы оба знали, что это последняя встреча.

Потом мы долго лежали, удовлетворяясь простым прикосновением, и медлительные мысли, смешиваясь и переплетаясь, создавали ощущение мягкого восторга.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – наконец заговорила Хой Инь. – Это нелегко для меня, потому что ты хоть и должен знать, но можешь рассердиться.