«Пассажир» из Сан-Франциско

Начало 80-х прошлого века

Вся эта история обескуражила его. Он работал на таможне уже не первый год, всякого навидался, но чтоб такое…

Чтобы знаменитую спортсменку, чемпионку, вот так грубо, у всех на глазах, подставили на ровном месте…

Или не на ровном? Или есть что-то, что не его ума дело?!

Она шла тогда по залу красивая, гордая, уверенная в себе и в том, что ничего плохого с ней никогда не случится. Как она отличалась от той Вики, которая, облокотившись на край бортика катка, следила, чтобы ее младшая сестра выписывала на слегка подтаявшем от неумеренного февральского солнца льду замысловатые пируэты.

Эта Вика на чемпионку была совсем не похожа. А ведь времени прошло с гулькин нос! Но часто бывает иногда, и минуты хватает, чтобы надломить человека, пусть он и считал себя несгибаемым всю прожитую до этого жизнь. Волков встречал таких людей. Упорные, движущиеся к цели, сметая все на своем пути, они вдруг спотыкались о газонную штакетину. Ойкали, растерянно поглаживали ушибленную ногу и убеждали всех, а в первую очередь самих себя, что дальше идти не в состоянии. Не бог весть, какая — а если и какая?! — неудача их била из-за угла пыльным мешком, раз и навсегда вышибала почву из-под ног, давала зеленый свет череде грядущих невезений. Продолжение следовало незамедлительно.

Узнать, где она живет, труда не составляло. Волкова захлестнули неожиданно возникшие чувства — казалось, он знал ее очень хорошо. По фотографиям в газетах и журналах, телевизионным репортажам и интервью, и той мимолетной встрече в аэропорту (которая оказалась для нее роковой).

Первые дни возле ее подъезда яблоку негде было упасть. Беспардонные фанаты — а помешанных на фигурном катании хоть пруд пруди — ничего не знающие о разразившемся скандале, оккупировали всю округу, усыпали ее цветами и мусором: обертками от шоколадок, хрустящей картошки, жевательной резинки и пивными бутылками. Дворничиха, сдавая тару, демонстративно проклинала тот день, когда Вика обосновалась на ее участке. Участковому все было до одного места. Ее жалобы отскакивали от его нагловатой рожи, как от стенки горох.

— Приобщайся к славе, — гоготал он, пытаясь похлопать ее по заду. Она не очень-то уворачивалась, все же, князек не князек, но какой-никакой начальник. — Общественный порядок не нарушают, а то, что мусорят, так ты за это деньги получаешь. Свистни меня, когда они пиво распивают!

У тебя ж свисток есть. Или личная выгода важнее общественных интересов? Тогда и не жалуйся!

Вика выходила из дому редко, быстро садилась в машину и уезжала, ни на кого не обращая ни малейшего внимания. А так с поклонниками поступать нельзя. Их задор надо подогревать хотя бы видимостью признательности. Даже если тебе сейчас чересчур скверно, это никого не колышет. Это дело двадцатое. Пусть ты и стоишь на цыпочках по шейку, пардон, в дерьме. Все равно «живем-то не на облаке», а среди людей.

Все это Вика прекрасно понимала, но ничего поделать с собой сначала не могла. Потом уже и рада бы, да только где все? Ау! Эхо былой славы заплутало в трех соснах. Поклонники контингент вздорный. По большей части смекнувшие, что они больше нужны кумиру, чем он им. А если кто этого не понимает, то ему же хуже. Это как любовь — новая придет. Так что протирались, протирались вокруг и отправились на поиски нового идола.

Более совершенного.

Все это крутилось в затуманенной чувствами головушке Бориса Волкова на подступах к заветной сталинской семиэтажке. Честно говоря, он смутно представлял, кой черт его туда несет. И уже не впервой. Потоптаться на холоде и у собственного подъезда с таким же успехом можно.

Убедиться, что народ безвозвратно рассосался и поле деятельности относительно свободно? Вариант.

О том, чтобы попытаться вломиться в квартиру, номер которой он знал как дату собственного рождения, и речи быть не могло. Это заведомо поставить крест на всех своих благих намерениях. Благие намерения, опять же, высвечивались весьма и весьма смутно. Что они конкретно из себя представляют и как с ними быть дальше он, убей бог, ни сном, ни духом не ведал. Благие и все тут!

Волков решил караулить Вику у подъезда до победного конца. Сегодня у него был отгул, и он мог себе это позволить. Периодически включал двигатель, чтобы ногам было теплее. Ботиночки он надел совсем не по погоде. На улице хоть и весна, но до поры любви еще ой, как далеко.

Вика обнаружила себя часам к двенадцати, с младшей сестрой за руку. Они дошли до залитой все той же дворничихой хоккейной коробки, девочка надела коньки, нагрузив сестру яркой спортивной сумкой со снятыми сапожками и дубленкой, легко, словно птичка, выпорхнула налед. Вика стояла неподвижно, засунув руки в карманы роскошной меховой шубы — той самой, которая была на ней в тот день на таможне. Даже шуба сейчас выглядела слегка полинявшей.

Волков выбрался из машины, оттягивая момент, неторопливо подошел к девушке.

— Извините…

Она повернула к нему бледное лицо. Ей удивительно шла эта бледность. Как, наверное, шел загар. Для него она красивей всех на свете, это Волков решил еще там, на таможне. Какой же надо быть сволочью, чтобы сотворить с ней такое.

А с другими можно? Волков прекрасно знал, что в их работе время от времени подобное практикуется. Просто раньше его никаким боком это не затрагивало. И он не давал ходу подобным мыслям.

Ну, шито, и шито белыми нитками. Какой дурак набухает полный чемодан долларов и с открытым забралом попрется с ним напропалую? Если у тебя хватило ума огрести такую кучу «зелени», пораскинь остатками мозгов, как их сподручнее доставить до места назначения.

Нет, здесь чистая подстава! А таможне, чего греха таить, в нужный момент кто-то дал отмашку. Фас, мальчики!

— Видите ли… Я был тогда на таможне…

Вика побледнела еще больше.

— На какой-такой таможне?

— Я видел, как ваш кейс подменили.

— Вы что-то перепутали, — Вика горько усмехнулась и отвернулась от Волкова, давая понять, что разговор окончен.

Волков предполагал, конечно, что разговор окажется нелегким, но не думал, что до такой степени.

— Я понимаю… Но мне эта история покоя не дает… Как заноза.

— Вы мне жалуетесь?… Тут за углом поликлиника, может, вам туда? — она взглянула на него коротко и презрительно.

— Наташа! Наташа! Пойдем домой! — Девочка, увлеченно пытающаяся освоить новый элемент, не отреагировала.

— Да послушайте… — Волков заторопился. — Я там работаю. В Шереметьево… Получается, я виноват перед вами…

— Виноват?..

— Все еще можно исправить. Я должен вам помочь.

— Наташа! — девочка наконец-то расслышала и подъехала к бордюру с явным сожалением. Сложный прыжок только-только начал получаться.

— Пойдем! — Вика потащила сестру, не успевшую еще переодеть коньки, в сторону дома.

— Вика! — Волков попытался ее задержать, взяв за руку. — Я правда вам помогу.

Вика резко вырвалась. Повернулась, и, трясясь от гнева, отвесила Волкову звонкую пощечину.

— Передайте вашей таможне… Они мне уже помогли.

Всю следующую неделю Волков чувствовал себя прескверно. Сегодня тоже. Он подозревал, что будет прозябать в таком состоянии всю оставшуюся жизнь.

В «Архангельское» ехать не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Врет! Было непреодолимое желание заползти в свою потаенную нору и провести там все выходные, пылая бессильным гневом, сопливясь от сострадания к самому себе, упрекая, опять же самого себя за малодушие, и обдумывая дальнейшую непутевую жизнь, на которой впору ставить крест. Пусть Вика считает его трусом и подлецом, но он же на самом деле… Он еще всем докажет…

От этого внутреннего самопоедания он начинал себя еще больше жалеть, слезы пытались навернуться на глаза, но не выдавливались. Да что же он за гнида такая?!

А эта навязчивая идея с мистической спасительной норой преследует его с раннего детства. Он до сих пор отчетливо помнит себя, укрывшегося с головой в подвернутом конвертиком одеяле. Это и есть единственное не обнаруженное укрытие на Земле, по которой грузно вышагивает лохматый, сверкающий единственным глазом, великан. Маленький Волков его никогда не видел, но прекрасно чувствует, как проседает грунт — только что не сыплется — под его огромными ступнями. Наверно, он людоед. Точно, людоед. Потому что изо всех жителей планеты только он, Бориска, один уцелел, в относительной безопасности и у него много шпрот…

В детстве Волков больше всего на свете любил шпроты. Больше, чем мороженое. Наверное, потому что шпроты он ел реже. По основным, не считая семейных, праздникам, которых на его памяти было три: Новый год, Первое мая и 7-е ноября. Праздники эти так и писались — два первых прописью, а третий — цифрой. А консервированные золотые рыбки ровными рядами, как колонны демонстрантов, движущиеся по Красной площади в черно-белом изображении телевизора, отсвечивали в жестянке, и распространяли по квартире фантастический запах моря.

В то время Волков был уверен, что море пахнет шпротами.

Еще он любил докторскую колбасу, но ее в его норке почему-то не было…

Стоп! Вдруг его резануло. А ведь там много чего не было. Многое не уместилось в этой его спасительной норке. Например, разведенная и не вышедшая вновь замуж мама, чтобы не дай Бог он, ее ясный свет в окошке, не примерил на себя личину пасынка. Огромному запасу неизвестно откуда взявшихся шпрот, с которыми он собирался отсидеться, точнее, отлежаться до лучших времен, в его землянке нашлось место, а вот ей нет. Он даже не смог сказать, что с ней стало после того, как он сбежал из дома в Москву поступать в какой-либо вуз. Или он подспудно догадывался, что она серьезно болела? И как-то не особо переживал, когда ее не стало?!

Потому что все мы там будем, убеждал он себя. Но сакраментальная фраза Пуфы Пуфыча Гениального в адрес Мамочки, вынесенная из подросткового кинофильма «Республика ШКИД», всю дорогу преследовала его:

— Гад ты, Костя Федотов…

От самоличного «треугольника» — партком, профком, бюро ВЛКСМ — он довершил характеристику комсомольца Волкова:

— Ползучий…

Гад ты, Боря Волков…

…«Шестерка» таможенника остановилась на давно уже требующей ремонта щербатой автостоянке. В это время в «Архангельском» народу было мало. Собирались, как правило, ближе к вечеру и зависали на ночь. Тогда машины стояли здесь повсюду, не только на стоянке, прижавшись одна к одной, наплевав на запрещающие парковку гаишные знаки. Это было одно из немногих известных ему мест, которое не захлопывало перед носом посетителей двери к полуночи. То есть официально оно, конечно, закрывалось, но «свои» порой засиживались до утра, и никто их не разгонял. Ну, разве что кухня не работала. Но выпить всегда можно было из-под полы достать. Для работников «Шереметьева» это место было насиженным и еще по одной причине — близко от работы. Иногда после смены всей компанией заваливались сюда и… до следующей смены.

Волков вошел в здание. Всегда с утра угрюмый швейцар — а чего лыбиться-то?! — радости прибавлялось к вечеру, одновременно с чаевыми — посмотрел на него неодобрительно, в сомнении, но пропустил. Почти пустой зал напоминал столовую пионерского лагеря в полдник. Только за несколькими накрытыми столами сосредоточенно жевали случайные посетители.