«Пассажир» из Сан-Франциско

Начало 80-х прошлого столетия

Сегодня они все работали вместе — Маковский, Сатаров, Волков, Сергеев. Такое случалось не каждый день, по такому случаю после смены решено было это вспрыснуть — хоть здесь же, в ресторанчике в Шереметьево, или поехать в Архангельское — тоже дорога не дальняя…

— Вам лишь бы повод, — высказывала матушка Волкову.

И была права.

Смена обещала быть без напрягов, по крайней мере, никаких особых указаний сверху не поступало. У стойки Волкова уже битый час тыркался мексиканец в сомбреро. Не нравилось Борису, когда что-то делалось напоказ. Ну, на фига ты по дождю напялил свою хламиду?! Продемонстрировать, что тебе скрывать нечего?! А чего тогда ручонки пошаливают? Текилы в валютном баре перебрал? Или за неимением оной вчерашняя водочка колотун выстукивает? Как бы то ни было, для очистки совести пройдемся еще раз по кругу. До отправки самолета в страну кактусов время еще есть…

Мексиканец был немолодой, усатый, а из-под сомбреро выкатывал напористый живот. Он беспрерывно вздымал руки к небу и лопотал что-то по-испански — по-видимому, вымаливал у Пресвятой Девы Марии летную погоду.

— Не боись, амиго, — успокаивал его Волков, в очередной раз перетряхивая чемодан. — Улетишь со всеми или… несколько позже.

Внимание Волкова привлек кожаный жилет с подозрительным утолщением где-то в районе спины. Волков жилет вытащил, начал ощупывать, мексиканец побледнел.

— Хитришь, амиго?!

Игорь нашел небольшой потайной карманчик и извлек оттуда три маленьких флакончика без этикеток с мутной жидкостью внутри.

— Что это? — вопросительно-требовательно уставился он на мексиканца.

Тот сделал вид, что пытается объяснять, размахивая руками, как ветряная мельница.

— What’s this? — повторил Волков свой вопрос по-английски.

Мексиканец опять замахал руками еще энергичнее. Привлеченный шумом, к стойке подошел Маковский. Моментально вникнув в суть проблемы, он обратился к иностранному гостю на его родном языке. Мексиканец возблагодарил Деву Марию, что хоть кто-то его понимает, и разразился страстным монологом. Филипп слушал сначала серьезно, потом, едва сдерживаясь, и под конец расхохотался как ребенок. Мексиканец сконфузился, покраснел и полез в карман своей куртки. Долго там копался, вынимая то кошелек, то жвачку, то пачку презервативов. Наконец выудил нужную бумажку и предъявил ее Маковскому. Бегло просмотрев документик, Филипп от смеха согнулся пополам.

— Может, наконец, переведешь? — сердито спросил Волков.

— Не поверишь… — захлебывался он. — Во всяком случае, я с таким еще не сталкивался… Это сперма русского медведя. Даже сертификат качества прилагается. На Птичьем рынке выдали…

Филипп протянул Борису бумагу, на которой черным по белому, пусть и коряво было выведено: «Качество гарантируют М. Топтыгин, В. Тамбовский и Л. Патрикеевна».

— Подписи имеются, сам посмотри…

Волкову ничего не оставалось делать, как тоже рассмеяться:

— Да, «Птичка» — фирма солидная… Жалко бедолагу. Интересно, на сколько же он налетел? И что собирался с ней делать? Кого оплодотворять? Ты хоть объясни ему, в рамках, конечно, что это туфта: русские хоть блоху и подковали, но медведя, насколько мне известно, еще не дрочили…

— Ну и что с ним теперь?

— Нет, ты выясни, что он с ней собирался делать, — сказал дотошный Волков, — чтобы знать на будущее, а я эту штуку на экспресс-анализ к Штейману закину: заодно узнаем, за что амиго деньги заплатил…

Штейман встретил приятеля нельзя сказать, чтобы радостно:

— Ну нет от вас покоя! Что на этот раз нарыли? — ворчливо произнес он вместо приветствия.

— Вот здесь, кажется, что-то есть…

— Тебе всегда все кажется. Особенно ближе к вечеру, — сказал Штейман, забирая флакончик. — Подожди немного…

В лабораторию заглянул Сатаров:

— Что-то мачо наш престарелый совсем приуныл, сидит пот с лысины утирает, — сообщил он. — Не иначе, с медведем экспериментировали на каком-нибудь секретном заводе…

— Ошибаешься, — Шурик поднял голову от стола с реактивами и провозгласил: — После анализа всемирно известной суперлаборатории имени Штеймана жидкость непонятного предназначения, которую контрабандным способом тайно собирались вывезти за пределы нашей Родины, является обычным конторским клеем…

— Руки прочь от наших медведей! — хохотнул Сатаров.

— Бедная моя Лиля, однажды возьмет и проснется с осеменителем медвежьего питомника, — вздохнул Штейман. — Ну, а сейчас кто со мной?

И жестом фокусника он вытащил из лабораторного шкафчика колбу с прозрачной жидкостью.

— Чистейший… — сказал благоговейно. — С2Н5ОН…

— Еще один стаканчик… — продолжил входящий, как всегда вовремя Маковский.

— Наш! — закончили все хором, преждевременно выдохнули и так же преждевременно задержали дыхание.

Чайник на плите давно уже вскипел, но Стас и Марк-Антон про него забыли. Судя по чайнику, это ему было не в диковинку — пригорал он неоднократно. Некогда уютная кухня сталинского дома давно заросла грязью по самые дальше некуда, в раковине громоздилась гора немытой посуды, покрытой вполне пенициллиновой зеленой плесенью. На этом многообещающем поле здоровья, никого не опасаясь, пасся выводок тараканов, которые прижились здесь не хуже, чем их сородичи в Катманду.

Серая полосатая кошка — хозяин готов был биться об заклад, будто самая что ни на есть камышовая! — подзаборной породы лениво смотрела в мутное окно, изредка отвлекаясь на увлеченных философским диалогом мужчин.

— Нет, Чехов на это не способен…

— А Достоевский?

— Достоевский…

— Вот Достоевский, точно смог бы! Он бы такое замастырил!..

Марк-Антон подтащил табуретку к буфету, по виду уже вполне антикварному, более точный год рождения и стиль которого при желании ничего не стоило определить, если бы, конечно, удалось отмыть от вековой пыли. Рукой до верхней полки низкорослый Марк достать не мог, а именно там, на верхней полке, за расписным самоваром, хранились остатки сокровища.

— Да ты, дядя, просто не врубаешься! — Стас, вольготно расположившийся на диване, подтянул к себе валявшуюся неподалеку гитару и начал тихонько перебирать струны.

— А ты, значит, врубаешься?

Даже стоя на табуретке, Марку-Антону было нелегко добраться до заначки. Табуретка покачивалась, дверца, за которую Марк-Антон судорожно вцепился одной рукой, нехорошо потрескивала.

— Я тоже не врубаюсь, но я убежден: за ними будущее…

— Да за ними — прошлое! Вот эти, кто подтянет, вот они будут гении. А я уже потихонечку отъезжаю…

Издав победный возглас, Марк-Антон соскочил с табуретки, благоговейно держа в руках небольшой сверточек. Подошел к кухонному столу и занялся необходимыми приготовлениями. Кошка спрыгнула с подоконника, потерлась о хозяйские ноги, посмотрела в глаза укоризненно.

— Брысь! Слушай, здесь и одному мало, может, я все вотру?

— Не надо так шутить, дядя. Юмор здесь не проходит. А ну, дай я первый!

— Нет уж… — Марк-Антон нашел вену и воткнул в нее шприц, потом передал шприц другу.

— «Прихода» никакого, но продержаться можно…

Стас укололся и опять откинулся на диван, и на некоторое время тишину в квартире нарушало только жалобное поскуливание подыхающего на плите чайника.

— Твоя, правда, дядя. Что же суки «фармацевты» так обламывают!? Ты же говорил, в пять будут точняк?!

Марк-Антон полез в карман за часами, которые вовсе были не карманными, а просто ремешок перетерся:

— Семь минут шестого всего. Они тебе что, «Красная стрела», по расписанию приходить?

— А вдруг кинут?

— Ну, никогда же не кидали…

Стас сплюнул через плечо и трижды постучал по буфету:

— Ну, дай бог, дай бог…

Он опять подобрал отставленную было гитару и принялся негромко напевать, видимо, на ходу сочиняя новый городской романс:

Просыпаюсь как-то утром рано, На подушке клоп большой сидит Он топает ногами, хлопает ушами. На меня заманчиво глядит…

— Он тебя разбудил, что ли? — подал голос Марк-Антон, на которого шедевр явно не произвел впечатление.

— Кто?

— Ну, этот… Клоп ушастый…

— Разбудил…

На второй куплет вдохновения Стасу уже не хватило, и гитару он вновь отложил.

— Вот так прямо взял и затопал? — Марк-Антон, хихикая, потопал ногами и даже изобразил что-то вроде кадрили.

— Ага, похоже…

— Батенька, столь необычные галлюцинации наталкивают меня на мысль, что у вас паранойя! — отплясав и отсмеявшись, Марк плюхнулся на диван рядом со Стасом.

— Любезный, мыслите вы правильно, но в поэзии ты, дядя, не рубишь. Что-то нехорошо мне, сейчас приду, — медленно поднявшись, Стас нетвердыми шагами направился в коридор, открыл дверь ванной и подставил голову под струю воды. Постояв так некоторое время, он встряхнулся и принялся рассматривать свое отражение в зеркале:

«А зеркало-то с трещиной. Не к добру. Когда это Марк успел его раскокать?»

Отражение и без трещины красотой не отличалось — кожа натянута, скулы торчат, а с трещиной и вовсе походило на порванную карту, изображающую вытертого Джокера. Подмигнув своему не шибко симпатичному двойнику и решив с завтрашнего дня взяться за себя всерьез, Стас, насвистывая, отправился обратно на кухню. Приятеля там не оказалось. Зато из коридора доносились приглушенные голоса, потом хлопанье дверей, и, наконец, радостный голос Марк-Антона:

— Ну что? Опоздание экспресса всего тринадцать минут тридцать восемь секунд. Причина уважительная — ремонт путей. Лифта то бишь. Состав подан на запасной путь. Груз получен мной лично и опломбирован. Тащи «баян», скептик. Гусары, радуйтесь!..

Марк прошмыгнул в комнату и Стас, забрав из кухни шприц, пританцовывая и улыбаясь, направился за ним.

— Да здравствуют питерские химики, самые гуманные химики в мире!

Антон торжественно водрузил пузырек на середину стола.

— Ну что, камень, ножницы, бумага?

Хихикая, они как дети разыграли право первого укола. Антон показал ножницы, Стас — бумагу.

— Так я и знал… — протянул он разочарованно.

— Зависть — скверное чувство, — наставительно произнес Антон, садясь в старое «вольтеровское» кресло. В былые времена, когда Антоном владела только одна страсть — музыка, в кресле этом любили посиживать очень даже не последние люди из музыкального мира, и даже сам Иосиф Виссарионыч Кобзон давал как-то наставления юному дарованию, попивая ароматный кофеек, сваренный Марк-Антоновой мамочкой. Конечно, каждый кулик хвалит свое болото, но руль за сто — никто во всей Москве не умел варить кофе так, как она. Собственно, на кофе и слетались в их квартиру всевозможные важные люди, а вовсе не затем, чтобы восторгаться музыкальными успехами тогда еще просто Антона. Мамы давно уже нет, светский салон прекратил свое существование, и даже кошка Фиона, кажется, доживает свои последние месяцы. По их, кошачьим, меркам, она давно рекордсмен — двадцать два года ей стукнуло. Давно на тот свет пора, да, видимо, не хочет Антона одного оставлять.

— Чего изволите? — спросил Стас, направляясь к проигрывателю и перебирая кипу раритетных виниловых пластинок.