Пьесы. Статьи

З о н н е н б р у х. Мы всегда вам рады, Гоппе. Кончайте поскорей… как это сказала Берта? — ах да, «работать ради победы нашего народа…». Ну, так до свидания. Будь здоров, малыш.

Г о п п е. Гейни, попрощайся! Низко кланяюсь, сударыня! (С порога.) Боже мой! Поистине счастье, что у нас есть такие люди, как герр профессор Зонненбрух!

Выходят.

Б е р т а. Хотела бы я знать, многие ли думают о тебе так, как этот Гоппе?

З о н н е н б р у х. Так хорошо думают, хочешь ты сказать?

Б е р т а. В его глазах ты воплощение совершенства.

З о н н е н б р у х. Не будем преувеличивать. Гоппе не думает обо мне ни хорошо, ни плохо. Сила привычки — вот и все.

Б е р т а. А я вот не могу привыкнуть! Веришь, Вальтер, я физически страдаю, слушая иногда, как ты разговариваешь с людьми — с теми, разумеется, которых ты считаешь возможным осчастливить своим доверием. Вот хотя бы такой Гоппе. Обыкновенный, простой человек, наверное честно исполняет свои обязанности… А ты? Вместо того чтобы поддержать его, ободрить, ты… Или ты и в самом деле не чувствуешь, что наша судьба, судьба немцев, — это и твоя судьба?

З о н н е н б р у х. В самом деле, Берта. У меня нет ничего общего с тем, что ты называешь «судьбой немцев». Настоящие немцы, те, которые достойны называться немцами, верь мне, они со мною. Вот здесь они, в моем сердце! (Прижимает руку к груди.)

Б е р т а (презрительно). Эх ты, эстет! Всегда был эгоистом.

З о н н е н б р у х. Я всегда был верен своим идеалам. Верен им и сегодня. Поэтому я еще не усомнился в смысле жизни. (Помолчав.) Да. Да. Оба мы, Берта, уже в том возрасте, когда можно говорить друг другу правду в глаза без опасения, что это разобьет нашу совместную жизнь…

Б е р т а. Нашу совместную жизнь? Было время, что я не видела ничего, кроме нее. Ты, дети, дом… Но это было давно, очень давно…

З о н н е н б р у х. Ты права. Давно расстались мы с нашим счастьем… а что-то похожее, помнится, было в этом доме… Можешь, если угодно, говорить об этом с сожалением. Не только мы двое, ты и я, — все немцы расстались со своим счастьем, с красотой и добром и вступили на путь безумия.

Б е р т а. Немцы борются за свое право на жизнь — или ты глух и слеп, Вальтер?

З о н н е н б р у х. Прошу тебя, Берта, не говори со мной таким языком. Это я могу прочитать в газете. (Помолчав.) Скажи мне, ты когда-нибудь вспоминаешь об Эрике?

Б е р т а. Я постоянно помню обо всех молодых, смелых немцах, которые гибнут ежечасно. Нет, я не ропщу, что мой старший сын пал с ними. Это позволяет мне еще больше любить наш народ и еще сильнее ненавидеть его врагов. (С внезапным беспокойством.) Где же Вилли? Я хочу, чтобы он уже был со мною! Почему его еще нет?

З о н н е н б р у х (стал рядом с Бертой, положил руку ей на плечо. С глубокой печалью). Бедная Берта! Когда два года назад ты заболела, я думал, что физические страдания вылечат тебя от безумия, которому ты поддалась, как тысячи, миллионы других. Я не предполагал, что твоя болезнь явится для этого новым источником силы. Но это злая, враждебная сила! Сила, которая погубит немцев. Погубит немцев!

На втором этаже слышны сильные, упругие шаги. По ступенькам сбегает В и л л и, он в мундире, свежий и веселый. Зонненбрух отходит от Берты, снимает очки, протирает их.

В и л л и. Вот и я, мама! (Обнимает Берту, целует крепко и долго.)

Б е р т а. Наконец-то, мой мальчик! (Не отпускает его руки, всматривается, счастливая.) Ты прекрасно выглядишь, но из трех дней, которых я так ждала, ты проспал целых пять часов! Что… у нас еще есть немного времени?

В и л л и (глядя на часы). Машины прибудут через двадцать минут. Я вижу, ты совсем готова, мама? Конечно, я еду с тобой. А Рут, кажется, хочет отвезти отца на своем маленьком «мерседесе»? (Смеется.) Не знаю только, прилично ли, что юбиляр приедет в таком скромном экипаже?

З о н н е н б р у х. Я могу поехать и трамваем. Тридцать лет назад я ездил только трамваем. Но не в этом дело. Должен предупредить тебя, Вилли, что сегодняшний вечер будет очень скучный.

В и л л и. Я приготовился ко всему. Принял чудесную ванну, чувствую себя замечательно и могу выслушать дюжину профессорских речей.

Б е р т а. Отец тоже приготовил речь. Будем надеяться (с ударением), что все смогут аплодировать ей без всяких оговорок…

З о н н е н б р у х. Сомневаюсь. Я не скажу почти ничего нового. Скорее, даже буду повторяться. Я и сегодня могу сказать только то, что говорил и думал тридцать лет назад.

В и л л и (иронически). Разве в биологии, отец, ничего не изменилось за тридцать лет?

З о н н е н б р у х. Разумеется, изменилось. Но я не собираюсь сегодня говорить о биологии.

Б е р т а. О чем же ты будешь говорить?

З о н н е н б р у х. Не беспокойся, Берта. То, что я собираюсь сказать, никого не заденет. Это будут просто воспоминания о людях, с которыми я работал на протяжении тридцати лет. Кого же это может задеть, сама посуди?

В и л л и. Короче говоря, сентиментальная речь?

З о н н е н б р у х (подходит к Вилли, кладет руку ему на плечо, смотрит в глаза). Речь о неутраченных надеждах и о преходящих явлениях — вот как можно ее назвать, если хочешь знать, мой сын! (Отворачивается, уходит в столовую.)

В и л л и (смотрит ему вслед, затем берет ближайший стул, садится возле Берты, берет ее руку в свои). Ну, рассказывай, мама, рассказывай! Как твое здоровье? Выглядишь ты несколько хуже, чем полгода назад…

Б е р т а. Тебе так кажется. Может быть, из-за этого черного платья.

В и л л и. И седых волос прибавилось, ого-го! Но это тебе к лицу!

Б е р т а. Не утешай меня. Молодых и красивых женщин вокруг тебя, наверно, достаточно, береги комплименты для них. Расскажи лучше о себе! Что ты теперь делаешь там, в этой Норвегии?

В и л л и (смеясь). Все то же, хотя каждый день что-нибудь новое.

Б е р т а (тише, с тревогой). Трудно, правда?

В и л л и. Не беспокойся, сил у нас предостаточно. Фюрер не обманется в нас. И вы — тоже!

Б е р т а. Иногда я не могу отделаться от разных страхов, от дурных мыслей. Знаю, что это слабость, стыжусь ее и все-таки… Бывают даже такие дни, когда я боюсь слушать сводки…

В и л л и (мрачно). Да, немножко тяжело.

Б е р т а (с возмущением). А его это совсем не трогает!

В и л л и. Кого, мама?

Б е р т а. Отца, конечно. Отгородился от всех, и ни до чего ему нет дела! Это его не касается — понимаешь? Раньше не радовался нашим победам, это тоже его «не касалось», а теперь… нет, зачем я только говорю тебе все это?

В и л л и (нахмурившись). Ты не сказала мне ничего нового, мама.

Б е р т а (помолчав). Счастье еще, что хоть как ученый он выполняет свой долг перед народом. Еще никогда он не работал так много, как сейчас. По целым дням не выходит из лаборатории.

В и л л и. Я не разбираюсь в этом, но мне приходилось слышать, что результатами его исследований очень интересуются в военно-медицинских кругах.

Б е р т а. Возможно. Но, кажется, и это мало его занимает. Ты не можешь себе представить, как тяжело мне сейчас жить с ним под одной крышей. Надел на себя какую-то невидимую броню, скорлупу, сквозь которую ничто не проникает. Сам он тоже молчит, но так даже лучше. (Тише.) Боюсь, как бы он не сказал сегодня что-нибудь скандальное…

В и л л и. Будь спокойна. Не осмелится. Может быть, нехорошо так говорить о родном отце, но поверь мне, я его знаю, он трус.

Б е р т а. Педант и комедиант. Представь себе, он твердит, что истинный немец — это он! Если сегодня он публично заявит что-нибудь подобное, я, наверно, со стыда провалюсь сквозь землю. Что бы там ни было, все-таки мы носим его фамилию — и я и ты.

В и л л и (беспечно). Что касается меня, мама, то я делаю все, чтобы фамилия Зонненбрух производила на людей надлежащее впечатление. Есть люди, которые дрожат, когда слышат это имя.

Б е р т а (нетвердо). Я не верю тебе. У тебя такие ясные, чистые глаза. Тебя можно только любить, мальчик!

В и л л и. Есть и такие, что любят. Но мне дорога только твоя любовь, мама. Всякая другая рано или поздно все равно наскучит.

Б е р т а. Нет, это ты — ты для меня все! С тех пор как болезнь приковала меня к креслу, я живу только мыслями о тебе. Верю в твое сильное, здоровое тело, в твою деятельную, смелую душу. Я не смогла бы перенести свою беспомощность, свое увечье, если бы твой образ не стоял всегда перед моими глазами.

В и л л и. Терпеть не могу это твое кресло! (Экзальтированно.) Если бы я мог постоянно быть с тобой, я переносил бы тебя на руках!

Б е р т а. Ты теперь так редко приезжаешь! Я понимаю, что ты там нужен, мирюсь с этим, но с каждым днем мне все более необходимы твой голос, твоя рука… В конце концов, тебя могли бы уже перевести куда-нибудь поближе, в Бельгию, например, или в Голландию.

В и л л и. Работы, мама, у нас сегодня всюду по горло.

Б е р т а (гладя его руки). Мне так хотелось бы увидеть тебя как-нибудь за работой…

В и л л и. Это не так интересно, как ты думаешь. Часто даже скучно. Люди, которыми мы вынуждены заниматься, не слишком изобретательны: думают и делают всегда примерно одно и то же. (С внезапным оживлением шарит у себя в кармане.) Постой-ка! Я заговорился с тобой и совсем забыл… (Достает коробочку, открывает.) Привез тебе прелестную вещицу, думаю, что для сегодняшнего вечера к этому платью будет очень кстати… (Передавая ожерелье.) Посмотри, как красиво!..

Б е р т а. Очень! Очень! Какой изящный и нежный рисунок! Наверно, и цена немалая, правда?

В и л л и. Это неважно. Я рад, что тебе понравилось. Дай надену.

Б е р т а. Придется побранить тебя. Разоряешься для старухи!

В и л л и. Я купил его случайно, прямо-таки за бесценок. (Застегнул ожерелье у матери на шее.) Замечательно. Именно его и недоставало к черному платью и к твоим волосам… У прежней владелицы тоже были седые волосы…

Б е р т а. Кто она такая?

В и л л и. Как тебе сказать? Мать. Иначе я не могу определить. Просто мать. (Таинственно.) Сказала мне, что это талисман, приносящий счастье, и что надевать его надо в исключительных, особенных случаях. Сегодня как раз и есть такая особенная минута: юбилей профессора Зонненбруха.

Б е р т а. Пожалуйста, Вилли, отвези меня в мою комнату, я хочу посмотреть в зеркало. Ведь еще осталось немного времени, правда?

В и л л и. По меньшей мере пятнадцать минут.

Б е р т а. Ну так едем.

Вилли катит кресло к двери столовой.

А что касается этой особенной минуты, то, признаюсь тебе, я очень хотела бы, чтобы она была уже позади.

Сцена пустеет. Немного погодя появляется 3 о н н е н б р у х с листками в руке, ходит по комнате, обдумывает, время от времени заглядывая в заметки. Из своей комнаты выходит Р у т в вечернем платье, стоит на лестнице, глядя на Зонненбруха, затем спускается вниз.

Р у т (шутливо). Жаль, что ты пренебрег моим коньяком, папа. Если пить умеренно, коньяк помогает думать. Ну, ничего. Я убеждена, что твоя сегодняшняя речь и так будет замечательной.

З о н н е н б р у х (прячет записки). Я хочу только одного, дорогая моя, чтобы она соответствовала самой сути этих тридцати лет, которым сегодня подводится итог.

Рут, повернув выключатель, уменьшает свет.