Пьесы. Статьи

На первый взгляд может показаться, что эта драма «неисторична», в отличие от прежних, где ход мысли автора пролегал от жизненной конкретности ко все большему обобщению. В «Смерти Губернатора», по словам драматурга, общая концепция и сама идейная предпосылка вещи как бы опередили эту конкретизацию. В авторской ремарке к пьесе указывается, что в ней нет «определенной историко-географической локализации». Кручковский стремился избежать привязанного к определенной исторической ситуации прочтения пьесы, стремился универсализировать решение центральной проблемы — проблемы власти. Историческая конкретность драмы — не во внешней достоверности действия, а в актуальной полемике с фаталистическим пониманием власти, в утверждении социальной природы власти.

Толчком к написанию драмы послужил рассказ Леонида Андреева «Губернатор» (1906). Однако Кручковский, как он сам отмечает в предисловии к пьесе, взял у Андреева только исходную ситуацию и ряд фрагментов экспозиции. «Все, что происходит потом, — пишет автор, — развивается совершенно иначе и даже, я бы сказал, «полемически» по отношению к рассказу Андреева. Это касается в равной степени фабулы и проблематики, а также образа главного героя».

В рассказе «Губернатор» Л. Андреев создал портрет царского сановника, по приказу которого была расстреляна безоружная толпа забастовщиков и их семей. Но Андреев разрешает конфликт между народом и самодержавной властью в отвлеченно-философском плане. Его губернатором овладевает мистический фатализм. Он взял грех на душу и теперь должен своей смертью заплатить за смерть рабочих. Возмездие неминуемо. Губернатора преследует «грозный образ Закона Мстителя», который воплощается в облике террориста, оборвавшего душевные страдания губернатора.

Губернатор Кручковского также отдал приказ стрелять в толпу и с той поры не может найти душевного покоя. Им овладевает предчувствие неминуемой гибели. Он одинок. Его уверенность в своей скорой смерти от руки мстителей передалась его окружению. «Даже моя собственная жена уже два дня смотрит на меня как на человека, который вскоре исчезнет». Живой труп, он еще пытается высечь из себя искры жизни, воли, пытается найти кого-нибудь, чтобы объяснить свои действия, оправдать себя, на худой конец вызвать сочувствие хотя бы у несмышленой гимназистки. Он как призрак кружит по городу, вызывая лишь страх и отвращение.

Но Кручковского в большей степени, чем психологический портрет Губернатора, вопросы его личной вины и возмездия, занимает обвинение в преступности власти, основанной на насилии и угнетении. Дамоклов меч исторической справедливости висит не только над Губернатором, но и над строем, который он представляет. Народ вынес приговор власти Губернатора. Власти в целом, а не только конкретному виновнику убийства рабочих. «Кровь за кровь можно проливать без конца, — говорит революционер в сцене в пивной. — Но что из того, товарищи? Мир надо изменить! Взять власть в свои руки! И приглядывать, чтобы она никогда не отрывалась от народа!»

То же повторяет Узник в разговоре с Губернатором в тюрьме: «Дело же не в вас! Приговор вынесен тому миру, который вы представляете. Классу, к которому принадлежите». И, наконец, в финале окончательный итог спору о власти подводит Рассказчик: «Пора кончать. Губернаторы уходят, народ остается».

Драма Кручковского, таким образом, не внеисторическая драма об аморальности всякой власти, столь модная в современной модернистской литературе. Автор «Смерти Губернатора» доказывает, что аморальна и преступна антинародная власть. Эта власть детерминирует поведение Губернатора. Она отчуждает его от общества, она заставляет его ходить особой «губернаторской поступью» («идет, словно он один на свете»), она навязывает ему «губернаторский жест» — взмах платком, после которого звучат выстрелы карательного отряда. Каждое действие героя драмы — «губернаторское действие», направленное против народа. Даже освобождение Узника оборачивается приговором его к смерти. (Писатель предоставляет здесь, впрочем, читателю возможность самому решить, хотел ли Губернатор освобождением Узника отчасти искупить свою вину или послал его вместо себя на верную смерть.)

И вновь, как в предыдущих драмах, Кручковский выступает против отождествления исторического детерминизма с фатализмом. Детерминизм человеческих решений и судеб не носит абсолютного характера, оставляет возможность индивидуального выбора. И Губернатор имел шанс быть чем-то другим. В молодости он даже сочувствовал левому движению. Но его прельстила власть и ее символы — «губернаторская поступь» и «губернаторский жест», им был сделан определенный выбор и тем самым потерян шанс не быть губернатором, инструментом аппарата насилия. Герой понимает это — слова «слишком поздно» повторяются в каждом монологе Губернатора. Как верно заметил польский критик Зб. Жабицкий, «Смерть Губернатора» — это и «драма об утраченном моральном шансе, который предоставляла деятельность не вопреки Истории, а в соответствии с Историей».

Освобождает ли власть Губернатора от личной моральной ответственности за его действия? Губернатор пытается оправдаться перед самим собой, своим окружением, даже перед Узником. Утешительное оправдание находит он в словах священника, отца Анастази, который говорит о власти как силе стихийной, от человека не зависящей: «Власть, ваше превосходительство, это нечто подобное наводнению либо землетрясению». Сам Губернатор в поисках «морального алиби» обращается к теории имманентной преступности всякой власти. В кульминационной сцене пьесы — идеологическом диспуте Губернатора с Узником в тюремной камере — Губернатор хочет убедить в этом Узника. Сцену объясняет Рассказчик, предостерегая Узника: «Величайший преступник, некто — могучий, но внутренне окоченевший — желает, точно рюмкой водки, согреться наконец мыслью, что его преступление — всего лишь одно из звеньев извечной цепи, которую никакая сила не снимет с судеб человеческих. Будь начеку, молодой человек, именно в твоих глазах ему хотелось бы высмотреть эту мысль! Найти для себя нечто вроде исторического алиби».

Прежде чем выпустить Узника на свободу, Губернатор хочет сломить его морально, заставить его поверить в вечный фатализм власти, в «страшное нутро власти». Губернатор желал бы научить Узника особой «губернаторской поступи», отобрать у него веру в гуманистические революционные идеалы, убедить его в том, что оба они жертвы бездушного механизма власти, что между людьми, стоящими у власти, нет принципиальной разницы и если завтра Узник придет к власти, он будет таким же, каким вчера был Губернатор. Для Губернатора каждая революция — только борьба за свержение существующей власти и установление новой. Идею «вечной» власти, качественно однородной, он пытается поставить над историей.

Губернатор старательно надевает на Узника свою шинель. Переодевание Узника имеет сценическую мотивировку — в этой шинели он может покинуть тюрьму. Но главное значение этой сцены — символическое: происходит примерка Узником губернаторской власти. Губернатору кажется, что его «историческое алиби» подтверждается. Но это его очередное заблуждение. Приговоренный к смерти Узник принимает свободу, но отвергает идеологию Губернатора. Его революционные убеждения остаются непоколебимы: «Нет, нет! Люди прекрасны, у них все впереди, все! Я думал, что если завтра они поверят в это сами, то отчасти благодаря мне, благодаря моей завтрашней смерти… Но если мне будет суждено жить, разве я не сумею убедить их в этом моей жизнью?»

Губернатор потерпел фиаско и как идеолог в споре с Узником и как человек, решивший — независимо от его субъективных соображений — спасти жизнь Узника. Губернаторская шинель погубила Узника (вот еще одна символическая деталь драмы). За воротами тюрьмы он погибает от взрыва бомбы, предназначавшейся Губернатору. Но читатель убежден, что Узник сбросил бы губернаторскую шинель, если бы остался жив.

Похороны Узника в разорванной в клочья губернаторской шинели вместо него вселяют в Губернатора надежду на возможность начать новое существование. Но из-за границы преступного отчуждения от общества нет возврата к жизни. И Губернатору приходится убедиться в том, что он давно уже не был личностью. Без атрибутов власти, без «губернаторской шинели» он не существует. Он просто никому не нужен, даже своей семье. А имя убитого им Узника с любовью произносят тысячи уст, заявляет Рассказчик.

Последняя сцена драмы. Шекспировский эпизод с пророчествующим могильщиком и яркий финал. Луч прожектора высвечивает могилу Губернатора в груде венков и возле нее алую розу. Ее принесла Иоася. Она единственная из всех участников драмы сочувствовала Губернатору. Но она положила эту розу против пышных венков, украшающих могилу, против Губернатора, в честь безымянных героев революции, могилы которых неизвестны. Ведь они хотели «исправить мир». Будет ли он исправлен через десять лет, когда Иоася станет взрослой? «Пожалуй, еще нет, милая Иоася», — отвечает на вопрос девочки Рассказчик, и в этом подчеркнутом еще последней фразы драмы заключена оптимистическая вера автора в конечное торжество гуманистических идеалов и призыв к борьбе за их осуществление.

Фигура Рассказчика — важное нововведение в драматургии Кручковского. Ее появление несомненно связано с влиянием поэтики эпического театра Брехта. Роль персонажа — участника действия и одновременно его комментатора, объясняющего психологию героев, их побуждения, мотивы поступков, можно сравнить с ролью хора в античной драме. Рассказчик нужен и для максимальной активизации участия зрителей в идейно-философском споре, происходящем на сцене, и для прояснения авторской позиции. Ибо Рассказчик — по сути дела сам автор, участвующий таким образом вместе со своими героями и зрителями в поисках истины, выносящий свое суждение по поводу происходящих событий и дающий им окончательную оценку.

Творческий путь Кручковского завершил сборник из четырех рассказов — «Эскизы из ада честных людей». Авторская работа над сборником не была закончена, он вышел в свет в 1963 году, уже после смерти писателя. Как и философские драмы последних лет, рассказы были откликом на сложные идеологические и политические вопросы времени. В них осмысливался крутой поворот в польской общественной жизни второй половины пятидесятых годов. Кручковский подверг критике все те же позиции «здравого житейского смысла», которые он осудил и в драмах, привычки обывателей «развязывать узлы жизни по принципу пересадки на трамвайных остановках». С их стремлением любой ценой сохранить «внутреннее спокойствие» контрастирует мятежный, но подлинно человечный мир, мир коммунистов.

Леон Кручковский умер 1 августа 1962 года. Остались неосуществленными большие творческие замыслы. О них можно судить по изданным посмертно фрагментам и планам драмы «Святой», черновым наброскам новых повестей и рассказов.

Кручковский принадлежал к тем крупнейшим мастерам социалистического реализма, творчество которых всегда было неустанным поиском новых путей развития социалистического искусства. Гуманизм, партийность, острое чувство современности, активное участие в общественной борьбе и в формировании Нового человека — все это выдвинуло Кручковского в первые ряды художников XX века. Один из зачинателей социалистической культуры в довоенной Польше, автор «Кордиана и хама» определил облик послевоенной польской драматургии, создав современную драму острых мировоззренческих споров и принципиальных решений с коммунистических позиций.