Пьесы. Статьи

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Бывшая парадная гостиная. В задней стене, в полукруглой нише, большие стеклянные двери на террасу с деревянными ставнями, запирающимися изнутри. С правой и левой стороны двери, ведущие в соседние помещения. Пилястры, арабески, лепные украшения, камин — все в несколько запущенном состоянии. Ныне здесь клуб работников станции. Смешение случайных предметов «былой» обстановки с типичным оборудованием клуба. Немного старой мебели: стол для пинг-понга, среди прочего бидермейеровское канапе, около стола. Рядом с современными фотоплакатами старые картины, среди них выделяется портрет шляхтича в солидной раме, относящийся к XVIII веку. Бронзовая люстра украшена гирляндами бумажных цветов с редкими электрическими лампочками. Пианино, книжный шкаф, журнальный столик, радиоприемник и т. д. Клуб освещен лишь лунным светом, проникающим сквозь стеклянные двери, за которыми видна терраса и деревья парка. В соседнем помещении часы бьют девять ударов. Открывается дверь из сада, с террасы входят И о а н н а и С у л ь м а. Иоанна в спортивном костюме; во всяком случае, она одета иначе, чем в первом акте. Иоанна входит первая; сделав два шага, она останавливается, ее силуэт выделяется на фоне двери. Сульма подходит к правой двери, приоткрывает ее, прислушивается, закрывает.

И о а н н а (понизив голос). Днем я чувствовала себя здесь чужим человеком, но сейчас, при этом свете… (Деловым тоном.) Вы отвернули пробки, пан Сульма?

С у л ь м а. Ни к чему было. Наши все уехали в город, в кино… Значит, никто не заглянет.

Иоанна подходит к выключателю, зажигает электричество, осматривается вокруг.

А все-таки надежнее закрыть… ставни… (Поспешно закрывает.)

И о а н н а (наблюдая за его действиями). Ничего не скажешь, ведем себя почти как воры.

С у л ь м а. Теперь уж все едино. (Останавливается в стороне, смотрит на Иоанну.)

И о а н н а. Вероятно, сердитесь на меня, Сульма?

С у л ь м а. Да нет, сам ведь пошел на это, не маленький…

И о а н н а. Смотрите на меня как-то… недружелюбно. Наверное, жалеете, что поддались моим уговорам…

С у л ь м а. Не в том дело. Я сам себе сказал: ты, Сульма, не должен бегать от панны Вельгорской так по-дурацки, как вчера в городе или сегодня утром, когда увидел вас в канцелярии…

И о а н н а. Совершенно верно. Так поступают люди, у которых совесть не чиста. А ведь у вас… (Внимательно смотрит на Сульму.)

С у л ь м а. Я себе сказал: ты, Сульма, должен посмотреть в глаза панне Вельгорской просто как человек человеку…

И о а н н а. Ну, я рада, что вы на меня не сердитесь и признаете мое право на воспоминания, связанные с этим домом. (Подходит к пианино, поднимает крышку.) Мой милый, старый Блютнер! (Пробегает пальцами по клавишам.) Почти не расстроен… Играет кто-нибудь на нем?

С у л ь м а. Иногда пан магистр.

И о а н н а. Ваш директор?

С у л ь м а. Нет. Пан магистр Охоцкий. А фамилия директора — Врона. (С гордостью.) Здешний, из нашей деревни!

И о а н н а. Знаю, говорил нам утром.

С у л ь м а. Уже после войны ему удалось получить образование…

И о а н н а. Так же, как и мне, пан Сульма.

С у л ь м а. Вот и хорошо. Богатство в голове — дело хорошее и самое верное, паненка Иоася. Теперь оно так получается. И что же, вы где-нибудь в гувернантках служите, как панна Казя, что здесь когда-то жила?

И о а н н а (смеясь). Теперь гувернанток нет, пан Сульма.

С у л ь м а. Да, верно. А может, где и есть, у больших начальников.

И о а н н а. А вот здесь, помню, играли в бридж…

С у л ь м а. Вы-то еще не играли. А пан Вельгорский любил, ой как любил!

И о а н н а. А теперь директор Врона играет здесь в пинг-понг с магистром Охоцким или со своей ассистенткой…

С у л ь м а. С панной Хэлей.

И о а н н а (после паузы). Я не считаю бесконечный бридж игрой умнее пинг-понга, но что-то во всем этом есть такое, что мне не нравится.

С у л ь м а. Мне тоже поначалу трудно было привыкать. (Серьезно.) К новому всегда трудно…

И о а н н а (подойдя к портрету). А кастелян Вельгорский что делает в этом клубе?

С у л ь м а. Вы верно сказали, в те времена здесь было покрасивее… Каждая вещь знала спокон веков свое место… Зато теперь, правду сказать, пользы больше… для всех людей… Народ ждет, что мы тут придумаем что-нибудь против этого колорадского жука и других вредителей. Хлеб людской от этого зависит, и картошка тоже… Понимаете?

И о а н н а. Понять не трудно, пан Сульма, только… как бы там ни было, здесь мой дом, мое гнездо… я здесь выросла. И вот я прокралась сюда, словно вор…

Сульма вдруг встревоженно стал прислушиваться, приложив палец к губам. Вскоре правая дверь приоткрывается, неуверенно входит С у л ь м и н а. Увидев Иоанну и Сульму, испуганно останавливается.

С у л ь м а (быстро подходит к ней). Чего тебе, Юзя? Сейчас же ступай наверх.

С у л ь м и н а. Ага! Вон ты какой! Глядите-ка! Бабу к себе заманил! (Энергично отталкивает Сульму, идет к Иоанне.) Ну, дамочка, кто ты такая?

И о а н н а (весело). А вы приглядитесь как следует.

С у л ь м и н а. Конечно, пригляжусь! Таких я еще не видывала! Вроде бы молодая, а со старым мужиком ночью… Тьфу!

С у л ь м а. Дура! Это же паненка Иоася! Где твои глаза, Юзя?

С у л ь м и н а. Па… па… паненка? Какая паненка, что ты мелешь? (После паузы, словно бы увидела привидение.) Во имя отца и сына! Кароль! В самом деле теперь вижу — паненка! Люди добрые! Что же ты сразу не сказал? Матерь божья, чего я тут, дура, наболтала? Вы уж простите меня, паненка! Я думала, мой старик рехнулся. Люди, люди!

С у л ь м а. Да замолчи ты, паненке не интересно слушать твою чушь.

С у л ь м и н а. Святые угодники! Скорее собственную смерть увидеть думала! А вельможный пан, отец паненки, живы еще?

И о а н н а. Нет, отец умер вскоре после войны.

С у л ь м и н а. Так ведь умрешь, такое богатство иметь да потерять, как тут не умереть с горя! А мы тут по-прежнему живем, паненка. Что нам, простым людям? Ничего не имели, ничего не потеряли… А вы уже насовсем к нам?

С у л ь м а. Не твое дело, не лезь с расспросами.

И о а н н а (улыбаясь). Может быть, переночую…

С у л ь м и н а. Надо, надо… крыша-то ведь своя. И постелька найдется, как же иначе! Понятно, не такая, как прежде, но чистая, свеженькая…

И о а н н а. Я сказала «переночую», но спать я не буду. Просто хочу подумать, вспомнить…

С у л ь м и н а. Конечно, конечно, есть что вспомнить, есть, есть, боже ты мой!

С у л ь м а (тянет ее в сторону, вполголоса). Ты, Юзя тут не вертись, ступай наверх. Я сам подам, ежели что понадобится.

С у л ь м и н а. И поглядеть не даешь, столько годов прошло…

С у л ь м а. Что тебе за прибыль — глядеть? Мне надо поговорить с паненкой. Не мешай. (Подталкивает ее к выходу.)

С у л ь м и н а. Ухожу, ухожу! Спокойной ночи, паненка. Ежели что, кликните, я всегда… (Уходит, оглядываясь и вздыхая.)

И о а н н а (после ухода Сульмины). Круто вы с женой, Сульма.

С у л ь м а. Нелегкая ее сюда принесла. Лучше б она не знала. Чего доброго, пойдет по людям разносить…

И о а н н а. Ничего страшного не случилось, ведь не преступление, что я сюда пришла.

С у л ь м а. Конечно, нет, но и трезвонить об этом незачем. Уж я ей дома накажу… (Вдруг, озабоченно.) А вы, извиняюсь, в самом деле хотите тут ночевать?

И о а н н а. Да, пан Сульма. Хочу провести еще одну ночь в родном доме. Раз уж так получилось… Побыть одной, в тишине, когда нет чужих… Хочу остаться наедине со своими мыслями… Разумеется, это не значит, что вам надо немедленно уходить. Ночь длинная.

С у л ь м а (растерянно). Верно, ночь длинная…

И о а н н а. К тому ж возвращаться в город уже поздно.

С у л ь м а (неуверенно). Я бы мог проводить…

И о а н н а. Что вы, пан Сульма! Два километра туда, два обратно — итого четыре! Нет, поговорим немного с вами, потом вы пойдете спать, а я посижу, может быть, полежу… вот хотя бы на этом диване, а утром выскользну, — я уверена, меня никто и не заметит. Разве что вы мне не разрешите, пан Сульма, тогда скажите откровенно!

С у л ь м а (задетый). Неужто выкину вас…

И о а н н а. Вы знаете, я уже однажды уходила из этого дома… в сорок пятом… И верьте, мне вовсе не легко было прийти сюда сегодня. Но если я уже очутилась здесь, то на сей раз хотела бы уйти сама, а не потому, что меня выгоняют… Не знаю, достаточно ли понятно я говорю?

С у л ь м а (сосредоточенно слушает, потом, кивнув головой). Ежели правду сказать, так у меня другое дело, попроще. Спросить я вас хочу кое о чем, но чтобы как на исповеди… Люди разное говорят. Одни — что у нас все изменится и к старому вернется. Другие опять же — что уж ни за что, никогда. Так вот, вы ответьте, — по-вашему-то, как будет?

И о а н н а (озадачена). По-моему? А зачем вам мое мнение?

С у л ь м а. А затем, что коль вы уж пришли в этот старый дом, я должен знать… Иначе мне трудно будет говорить с вами так, как положено говорить человеку с человеком…

И о а н н а (после паузы). Если скажу искренне, вы мне все равно не поверите. Впрочем, мне действительно не так просто рассуждать об этих делах, как другим… Я бы хотела… (Обрывает.)

С у л ь м а (испытующе смотрит на Иоанну). Небось думаете: может, вернется еще все прежнее. Ну, а как же иначе? Таким, как вы, по-другому и нельзя рассуждать. Тогда я вам скажу, честно скажу, чтобы вы поняли, в чем дело: речь идет не только о тех больших делах, про которые в газетах пишут, но и о нас, Сульмах! (Живо, жестикулируя.) Помните, я сызмальства печи здесь топил, паркет натирал до блеску, чтоб сиял, как хрусталь. Половину жизни ухлопал на него. Вазы, блюда фарфоровые беречь должен был пуще души своей. И не заметил, как от этого постоянного глядения на фарфор да паркет и дверные ручки, надраенные до блеска, душа моя сделалась махонькая, слепая… (Замолкает, тяжело дышит, затем после паузы.) А когда пришло это, в сорок пятом, и мир перевернулся, так меня словно бы кто в грязь выплюнул, потому — что я такое был без паркетов, буфетов, зеркал? Но я думал: останься, пережди! Долго новое не удержится, все вернется к прежнему, а ты, Сульма, сторожи! Береги панское добро, глаз не спускай, сторожи, как верный пес… (Устало замолкает.)

И о а н н а (встревоженная его вспышкой). Успокойтесь, пан Сульма, успокойтесь. Сядьте.

С у л ь м а (тяжело опускается на стул). Оставили меня, поверили… Хочешь — работай, дел по горло, а людей мало. Ну, стал я работать. Делаю что велят, а по ночам свое думаю… Еще тогда был этот, как его, Миколайчик… (После паузы.) Еще шныряли здесь те, из леса… Бывало, зазывали к себе, спрашивали, что да как? «Присматривай за всем, — наказывали, — приглядывай, а работай спустя рукава, лишь бы не заподозрили чего…» (После паузы.) Потом притихли. Год прошел, второй, третий, а каждый за два сошел бы… Работаю да ко всему присматриваюсь, аккуратно, по совести. А когда смотришь, то видишь… Работа интересная, ой интересная! Люди молодые, ученые… И работают не ради себя. Едят кое-как, удобств никаких, веселья у них только и всего, что в нашем клубе… Показывали, объясняли, что к чему. И не успел я оглядеться, как мою слепую махонькую душонку словно кто под лампу положил, ту, большую, что в нашей лаборатории… И стал мир проясняться, и такие в нем вещи, о которых даже не подозревал, что водятся, а не только как называются…