Я сам похороню своих мертвых. Реквием для убийцы. Проходная пешка

Рейкс протянул руку, вывел ее из-за стола:

— Ты об этом не пожалеешь. А теперь забудем все и станем развлекаться. О том, что нам нужно, я скажу после.

В ту ночь, лежа рядом с ним, она слушала его речь, и все слова казались ей выдумкой, каждое его предположение, которому она не сопротивлялась, засасывало ее все глубже и глубже в этот кошмар. Столько о Сарлинге и его домах, так много всяких мелочей… еще, еще. Боже мой, зачем ему знать о его одежде? Два ужасных серо-черных твидовых костюма, цвета мокрой гранитной набережной, два темно-серых фланелевых, простых, а не вафельных… Вспоминая, она добавляла кое-что от себя, то, о чем Рейкс с Бернерсом раньше не подумали. Все это смахивало на игру, смысл которой в том, чтобы посмотреть, кто дольше продержится — Рейкс с вопросами или Белль с ответами. Какая у него зубная паста, какого цвета щетка? Как он одевается и раздевается: ботинки, потом брюки, носки или носки идут за ботинками, а уже после них брюки? И микрокамера, которую нельзя прятать на груди или под поясом…

— Ведь невозмождно угадать, Белль, что придет в голову этому мерзавцу…

«Ни в одном из убежищ тела», — вспомнилось ей выражение из какой-то статьи то ли о туземцах, то ли о контрабандистах алмазами…

Ей казалось, что она ходит по Меону и, как туристка, за пять фунтов изучающая чужие дома, глазеет обстановку и щелкает фотоаппаратом. Щелк — снята кровать, столик у изголовья с подносом напитков, снотворным и неразрезанной Библией; щелк — и готов нерезкий снимок ковра шоколадно-коричневого цвета с единственной белой, в шесть дюймов ширины, полосой по краю. Такой ковер висит у него в кабинете.

Боже мой, это же настоящая игра. Конечно, игра: лежать здесь в темноте, после любви, и его теперь бесстрастная, но властная рука движется по ее телу, прочно связывает их друг с другом. Игра. Все мужчины играют в эти проклятые игры. Сколь бы серьезно ни было дело, они превращают его в игру, в серьезную, но все же в игру. Уничтожь Сарлинга. Брось кубик, собери улики, и наградой первому, кто наберет достаточно очков для убийства, будет удовольствие застрелить, зарезать, задушить или просто кончиком пальца столкнуть человечка с лестницы жизни, заставить его, кувыркаясь, катиться вниз по ступенькам. Он расшибется о мостовую, а победитель, поерзав на стуле, спросит: «Ну, а теперь что? Сыграем в монопольку, выпьем или просто поболтаем?»

— Ты все поняла? — спросил Рейкс.

— Поняла.

Его ровный голос, чужой, холодный, был полон той уверенности, какой у нее никогда не будет, его голос с подчеркнутым правом войти, говорить и требовать ответа на любой вопрос у кого угодно, где угодно и когда угодно. Наперекор словам Рейкса она сказала себе: «Я хочу одного — любить и быть любимой». Разве он этого не знает? Да если и не знает, неужели в этом желании нет того волшебства, которое должно на него подействовать? Любовь — привычка. Белль наполнена ею и, конечно же, часть ее перейдет к нему, прорастет в нем.

— Самое важное, чтобы Сарлинг ни о чем не догадался. Иначе мы с тобой окажемся в аду.

— Понимаю. — Она сказала это, как секретарша, которая закрывает блокнот, поднимается со стула, одной рукой смахивая пылинки с юбки.

Белль нарочно говорила таким тоном, потому что на миг его руки оставили ее, и она почувствовала, насколько серьезны его слова.

— Сарлинга надо убрать, — сказал Рейкс в темноту. — Очистить от него этот проклятый мир. И с таким заключением врача, которое стало бы для нас охранной грамотой. — А потом, обняв Белль, он обратился к ней: — И почти все зависит от тебя.

Он повернул ее к себе. В темноте она чувствовала, как близко его лицо.

— Теперь я в твоих руках. Если захочешь, сможешь предать меня, а сама все равно останешься невредимой. Ты ведь знаешь это, правда?

— Да. Но мне не нравится, когда ты так говоришь.

— Никогда больше не буду.

И вдруг она спросила с какой-то болезненной дерзостью:

— А что будет потом, когда все кончится? Между нами, я имею в виду.

Без колебаний, не остановив своих рук, которые управляли и его, и ее страстью, он ответил:

— Мы поговорим об этом, когда выпутаемся из беды.

Сгорая от любви, Белль прижалась к нему. Она добивалась именно такого ответа, получила как раз то, что намеревалась получить. Разлука откладывалась на неопределенный срок.