Серебряная герцогиня

Пролог

Жителям Горного щита обитатели Королевских земель Элэйсдэйра всегда казались какими-то неженками. Что ты за рыцарь, если не можешь застрелить козу, снять с неё шкуру и выспаться на камне, накрытом этой самой, сладко пахнущей кровью, шкурой? Напридумывали всякие ванные, бассейны, мягкие ложа. И даже мужчины вместо кожи и шерсти облачились в бархат и шёлк. Как женщины стали! Да ещё и бороды сбрили. Некоторые, особенно обабившиеся, не носили уже и усов.

Да что там говорить! При взгляде на золотые локоны самого короля Ульвара горцев передёргивало от подозрения, что такими ровными кудри могут быть, только если их завивать.

— Ни один мой сын не опозорится, поступив в личные войска Ульварчика, — рычал Домар, отец Дьярви. — Ни один не напялит на себя шёлковую женскую блузу! Или он не сын мне!

Усталая, темноликая мать молча кивала. Хотя вряд ли даже представить могла, что такое шёлковая женская блуза. В Горном щите женщины, как и мужчины, носили одежду из шерстяных тканей.

Вот только Дьярви по ночам грезил садами Шуга. Рассказывали, что королевский дворец построен из мрамора, а вокруг — громадный сад, в котором с ранней весны до глубокой осени благоухают цветы. И от дев столицы пахнет не кислым молоком и луком, а розами и лилиями. Ни того, ни другого Дьярви, сын мелкопоместного дворянина, никогда не нюхал, но старая Эт часто рассказывала сказки о благородных дамах и учтивых рыцарях, и мальчику казалось, что ничего прекраснее просто быть не может.

«Каждого седьмого сына рыцарь должен предоставить в королевскую гвардию» — гласил указ нового короля. А Дьярви как раз и был тем самым седьмым сыном. И ему уже исполнилось девятнадцать — взрослый совсем. Пятый год самостоятельно, без старших, уводил он стада пастись высоко в горы. А сколько раз отбивался от волков — и не сосчитать. И стрелял навзлёт.

Но отец сказал: «Прокляну», и, казалось, ничего не оставалось делать, как смириться.

Однако Дьярви был упрям. Самый упрямый из детей старика Домара. А потому сейчас его конь, немного полысевший от возраста, подъезжал к самой столице. И парень перестал, наконец, оглядываться, опасаясь погони.

Здесь было удивительно тепло. Дьярви уже скинул меховой плащ, но всё равно дико потел в своём шерстяном камзоле и штанах. И с удивлением смотрел на прохожих, кутавшихся в тёплые бурнусы. Наступала весна. Снег растаял, земля покрылась цветами и травой. С неба падал дождь. Одним словом, было уже очень тепло. Но редкие путники торопливо перебегали через улицу, спеша укрыться от прохладных струй.

— Дьяр, смотри, трактир! Давай перекусим?

Будущий королевский лучник поднял лицо и увидел вывеску, на которой была изображена дикая кошка с рыжей шкурой. Её хвост извивался кренделем. Поесть бы не помешало. Дьярви покосился на прибившегося по дороге спутника — Габора. Это был крепкий в плечах детина, но болтливый и прожорливый. А вот конь у спутника намного превосходил старика Бо-бо.

— Так ведь приехали почти, — устало не согласился Дьярви. — Далеко ли тут до дворца?

— Ты рехнулся, Дьяр? Ты вот прям так: грязный, потный попрёшься в королевский дворец⁈ Да тебя там засмеют! Давай остановимся здесь, вымоемся, приведём себя в порядок…

«Я ж не свататься еду, — удивился Дьярви. — Разве всё это нужно воину?». Но спорить не стал. Габор происходил родом из Шёлка, и в его щите порядки были ближе к тем, которых придерживались в королевских землях.

Они спрыгнули с коней, причём Бо-бо пошатнулся и едва не выдохнул от облегчения. Тощий, развязный парень нехотя подошёл к путникам.

— Изволите коней в конюшню отдать? — спросил, цыкая через отсутствующий зуб. — Овса насыпать получше или так сойдёт?

Дьярви не понял вопроса, удивлённо взглянув на слугу. Он издевается?

— Получше, — хмыкнул Габор, вытащил кошелёк и отдал наглецу медный щиток.

Слуга скривился, как будто ему дали не деньги, а испорченный лук. Дьярви сдвинул брови и положил руку на рукоять сабли.

— Пошли, — Габор увлёк товарища внутрь.

Здесь было тепло. Пахло вкусно: мясом, овощами, колбасами и… вином. Народу было много, но почти не воняло. Люди заняли все стулья вокруг крепких дубовых столов. Пили, ели, смеялись, играли в кости и в какие-то цветные бумажки. Дьярви не знал последнюю игру. Горец подозрительно огляделся. Полным-полно всякого сброда и подозрительных личностей. Кто-то так и сидел в надвинутых на лицо капюшонах, прячась в тени небольших закутков, образованных полустенками и колоннами. Видимо, скрывался от закона. Некоторые закинули ноги в сапогах прямо на стол. Дьярви передёрнуло.

— Пошли, — Габор увлёк горца в угол, где виднелась пара свободных стульев и угол стола.

Но парень застыл, разинув от потрясения рот.

У окна, за таким же грубо сколоченным столом сидела… девушка. Это точно была девушка! В полутьме было сложно понять, сколько ей лет. Но виднелся нежный овал утончённого лица, светлая кожа и светло-русые, шелковистые волосы, основательно выбившиеся из причёски. На ней было нежно-персиковое платье, фиолетовый плащ и жёлтые сапожки из какой-то приятной на вид ткани. Причём сапожки едва ли не сильнее всего потрясли Дьярви. Потому что лежали на столе.

Да, девушка сидела, расслабившись, на стуле, а её изящные ножки покоились на столешнице в весьма неприличной позе. Вдобавок девица пила вино и насмешливо смотрела на окружающих, презрительно кривя светлые губки.

«Путана», — понял Дьярви, и сердце его неистово забилось. Отец всегда ругал дочерей путанами, если те осмеливались посмотреть на кого-то из молодых людей, улыбнуться или — ужас-ужас! — заговорить. Но вот перед ним самая настоящая девица, занимающаяся позорным ремеслом, а по голове словно застучали молотки. И нужно было бы пройти мимо, не удостоив презренную даже взглядом, но Дьярви не мог оторвать глаз от её нежного профиля.

«Она же совсем девочка… Совсем».

И сердце почему-то стиснулось жалостью. Габор дёрнул спутника за рукав сильнее, и Дьярви прошёл, наконец, и сел за стол.

— Рагу? Будешь рагу?

Кажется, Габор уже не первый раз спрашивал, но горец, погружённый в созерцание порочно-прекрасной картины, не отвечал.

Девица дёрнула носком сапожка и вдруг взглянула ему в глаза. Усмехнулась. Дьярви замер.

Как она может так презрительно смотреть на мужчину? Как она… смеет смотреть! И не отведёт ведь взгляда… Бесстыдница! Дьярви сглотнул, не выдержал и отвернулся.

— Скучаешь, красотка?

Горец вздрогнул и резко обернулся. Перед путаной возник парень, судя по невысокому росту и худенькой фигуре, совсем молодой. Тёмно-серый плащ, такой же камзол и штаны. Чёрные, коротко стриженные, вьющиеся волосы. Свет лампы со стола девушки падал нахалу на лицо, и Дьярви увидел узкие, словно приподнятые уголками вверх, глаза и тонкие губы, кривившиеся в отвратительной, похабной усмешке. Горцу показалось странным, что у юноши, который был вряд ли старше самого Дьярви, виски блестели серебром.

Смотреть на то, как клиент снимает путану, было стыдно, но почему-то горец не мог отвести взгляда.

Девушка прищурилась.

— Не скучала, пока тебя не принесло.

Звонкий голосок. Совсем нежный и юный…

Нахалка отпила ещё вина и отвернулась.

— Пойдём, развлеку, — предложил серый, не смущаясь от неласкового приёма.

— Развлеки, сделай милость: убейся об стену.

У Дьярви перехватило дыхание. Он первый раз в жизни видел, чтобы женщина смела так разговаривать с мужчиной. А приставала лишь рассмеялся.

— Дерзкая ты, красотка. Твоему язычку другим бы делом заняться. Я подскажу каким.

— Лучше покажи, — хмыкнула бесстыжая и кивнула в сторону Дьярви. — Вот на нём покажи, а я посмотрю.

Горец не понял о чём они говорят, но трактир внезапно погряз в густом хохоте. Тощий парнишка, который принимал лошадей, принёс две миски с похлёбкой. Габор тотчас принялся есть, но Дьярви не отводил взгляда от развернувшейся перед ним сцены.

— Лучше я на тебе покажу, сестричка, — черноволосый парень положил руку на плечо девушке.

Та выразительно подняла брови:

— Пеньковая верёвка тебе сестричка.

А затем резко встала, пошатнулась, ухватившись за стол. «Да она же совсем пьяна», — в ужасе осознал Дьярви. Девушка бросила на стол мелкий серебряный щиток.

— Эх, хозяин. Сдачу отдай этому, — она кивнула на хищно наблюдающего за ней парня. — Пусть мозгов себе купит.

И шагнула к выходу. Но черноволосый вдруг схватил её за предплечье:

— Не так быстро.

— А то что?

«Смелая… Она совсем не боится его». И Дьярви вдруг снова стало жаль бедную пьяную девушку. Даже ему было видно по особенной хищной грации незнакомца, что это человек опасный.

— Руки убрал от девицы!

Он не сразу понял, что это его слова. Вскочил, схватившись за саблю. Красавица обернулась, и Дьярви вдруг увидел, что у неё глаза цвета гор и стали. И задохнулся на миг.

— Сядь и ешь, — презрительно скривился черноволосый, не удостаивая его даже взглядом. — И я сделаю вид, что не слышал твоего вяканья. Так уж и быть.

— Дьяр…

Но горец не стал слушать увещеваний приятеля. Он сдвинул брови, откинул плащ, выдвигая саблю так, чтобы её легко можно было вынуть из ножен.

— Только трус обижает женщин! — прорычал Дьярви. — Выйдем и поговорим, как между собой мужчины.

Черноволосый вскинул брови. Серебряная серьга сверкнула в его ухе.

— Ты перепил козьего молока, молокосос? Проваливай отсюда, пока я — сама доброта. А то придётся приятелю отвезти тебя мамочке по частям.

И тогда Дьярви бросил нож. Наглец с недоумением взглянул на свой рукав, пришпиленный к столу. Девушка молча отсалютовала кубком, накинула капюшон и вышла прочь, пользуясь временной недееспособностью обидчика.

— А вот это тебе дорого обойдётся! — прошипел черноволосый, разрывая крепкий рукав.

Но Дьярви не стал ждать — бросился за прекрасной незнакомкой. Может она и не путана вовсе? Может, у неё горе? А пьяная, потому что не пила никогда… Вдруг её кто-нибудь на улице обидит?

Но на улице девушки не оказалось.

— Эй! — крикнул Дьярви. — Не бойся меня! Я тебя не обижу.

— Зато я тебя обижу! — прорычал за ним разъярённый голос.

Горец обернулся и нос к носу встретился с черноволосым. Сейчас, когда оскорбитель был так близок, Дьярви внезапно понял, что тот не усмехается: кривой и рваный шрам словно ухватил левый уголок губ и вздёрнул его вверх. А чёрная тонкая полоска усов придавала дополнительную издёвку невольной усмешке.

— Это ещё кто кого! — отважно заявил Дьярви, обнажая клинок.

Но он уже понимал, что вряд ли победит в этой схватке. Морщинки на переносице, на щеках… И глаза — жёсткие, как железо. Черноволосый только издали казался юношей. Ему было никак не меньше тридцати. И скупость лаконичных движений ясно свидетельствовала о боевом опыте. От него, как от дикого зверя, исходило явное ощущение опасности. Смертельной опасности.

«Ну и пусть», — решил Дьярви, встав в позу. Левая нога — чуть назад. Колени согнуты. Левая рука отведена вбок. Тело пружинит, расслабленно и напряжённо одновременно.

Черноволосый сузил глаза. Потом хмыкнул.